Владислав Бахревский
Гетман Войска Запорожского
3
Дух земли, разбуженный весной, тревожил людей. Князь Дмитрий впервые в жизни чувствовал себя свободным и счастливым.
– Хочешь быть к Богу ближе, так иди к нему! – воскликнул старец Варнава, распахивая дверь крошечной своей хибары. – Ступай! Вернешься, когда зайдет солнце.
Князь Дмитрий посмотрел, куда указывает старец, но руки у того были распахнуты. Князь сделал первый нерешительный шаг и оглянулся: не шутит ли святой старик.
– Подожди, – сказал Варнава, он скрылся на мгновение в хатке. – Возьми, чтоб подкрепиться.
Передал несколько кусков хлеба. Князь внутренне содрогнулся: этот хлеб наверняка приношение каких-нибудь грязных старух, может быть, нищенок, – но хлеб взял. Положил за пазуху, пошел.
Впервые он видел землю так близко, ибо никогда не оставался с нею один на один. Земля была огромным жертвенником, воздающим дары солнцу. Зеленой нежной дымкой клубился лес, белое, слепящее глаза облако трепетало над рекой. Словно заросли бестелесных растений, шевелились над дальними полями косицы теплого весеннего пара, а вблизи воздух дрожал, и дрожала от напряженной радости песня жаворонка. Он тоже почувствовал в себе дрожь и поспешил к лесу. Летел как на крыльях, и ему мерещилось, что он такой же легкий и бестелесный, как эта чудодейственная дымка. Он шел по лесу, не защищаясь от веток, и они не били его, а прикасались к нему. К рукам его, к щекам, к непокрытой голове. Он слышал запах крошечных зеленых листьев, капли росы падали ему за ворот. Сладкоголосая птица, запевшая прямо перед ним на кусту, ошеломила. Это было слишком громко и слишком открыто. Птица не испугалась его, и он обошел куст, чтобы не помешать ей. Лес был невелик и скоро кончился. Но тоже чудесным образом. Князь Дмитрий смотрел вверх, на игру веток и солнца, но, видимо, каким-то боковым зрением углядел, что земля поголубела. Боясь замочить ноги, он посмотрел на землю и увидал, что она сплошь заросла барвинками – цветами весны.
Князь Дмитрий остановился, ему вдруг сделалось стыдно самого себя: вот пройдет он сейчас по цветам, подавит красоту, которая не для того же явилась на свет, чтоб умереть под его сапогами. Он пошел стороной, глядя под ноги, а потом увидал сквозь ветки зеленое сверкающее чудо. Это был холм. Забыв глядеть под ноги, князь побежал и остановился только на вершине. Холм был круглый, как шлем.
Открылись дали.
Одно селение, другое. Белые хаты, белые сады, черные поля. С полей слышались голоса. И князь Дмитрий разглядел людей, копошившихся на земле. Шла весенняя большая работа.
«Им все равно, существую я или нет, – подумал о людях, работающих на земле, князь Дмитрий. – Им все равно, кто живет в замке: Иеремия, или отец его Михаил, или другой Михаил – дед Иеремии, или предок князь Федор, у которого был брат Иоанн, давший начало моему роду – второй ветви Вишневецких. Может, одному Байде были бы рады. Для крестьян, земляных пчел, и времени-то, наверное, не существует. Рождаются в безвестности, работают, совершая безвестный труд, и безвестно умирают. Всё как у пчел».
Сам он родился среди людей, которые знали, от кого они и сколько славы прибыло их роду от каждого колена, и он тоже жаждал большой славы.
Все эти мысли о людях-тружениках и о людях-рыцарях были старыми привычными мыслями. Но теперь в нем совершались перемены, земля смирила гордыню. Он всегда чувствовал родство к цветам и травам, а теперь его вдруг потянуло к работающим людям. Это была неутоленная жажда слияния с миром, живущим по законам самой природы, стало быть, и с Богом.
Князь Дмитрий сбежал с холма и пошел на поле, где крестьянин пахал землю сохой.
– Дозволь мне! – попросил он крестьянина. Работник был не стар и не молод. Лицо в озабоченных морщинах, телом жилистый, как корень. Поглядел на князя карими умными глазами и без усмешки, без удивления уступил место у сохи:
– Потрудись!
На второй уже борозде князь взмок и скинул жупан, на четвертой руки у него дрожали от бессилья и в глазах темнело. Крестьянин подошел к нему, чтоб занять место у сохи, но севшим, оглохшим голосом князь Дмитрий взмолился:
– Погоди! Я еще!
И прошел борозду до края, а на обратной борозде вдруг почувствовал себя легче, пришла вторая сила, и он еще одолел две борозды.
Он шел к себе на холм, не чувствуя от усталости ног, а жилы на руках стонали нестерпимо. На холме, скрывшись от глаз, он упал на землю и заснул. Проснулся от голода. Достал с груди хлеб старца Варнавы и жадно съел его.
4
Каждый день приходил князь на холм. Поля, засеянные и ухоженные, опустели.
То ли холм был высок, то ли пребывание у старца оздоровило душу, но князь Дмитрий чувствовал: сердце его возвысилось, и жизнь замка издали показалась ничтожной. А коль она ничтожна, то может ли оскорбить стоящего над нею? И захотелось вернуться в замок…
Однажды, взбежав на свой холм, князь Дмитрий обомлел: место было занято. Прекрасная пани, разложив на траве скатерть, готовилась к трапезе. Лошадь пани паслась под холмом.
Он хотел отступить, но пани жестом пригласила разделить с ней трапезу. Он покорно сел на траву. Надо было заговорить, но он упустил мгновение и стремительно погружался в пучину немоты.
Кап!
На скатерть, на самую середину, уронила птичка.
Князь Дмитрий окончательно смутился, словно это была его птичка. Достал платок, тщательно вытер загаженное место и бросил платок от себя.
Пани рассмеялась, очень славно рассмеялась, и князю Дмитрию тоже стало весело.
– Никогда не думала, что князья вблизи такие прелестные! – сказала пани, отрезая ножом кусочек холодного мяса для своего жданного гостя.
У пани Ирены все было рассчитано наперед, недаром она носила фамилию Деревинская.
– Вы знаете, кто я? – спросил князь.
– Знаю. А так как у меня нет кузена, который бы мог представить меня вам, то я осмелюсь это сделать сама. Пани Ирена Деревинская.
Князь Дмитрий вскочил, почтительно поцеловал ручку пани Ирены.
– Я приехала для беседы со святым старцем, но никак не могу решиться постучать в его обитель.
– Что вы! Он очень доступен и прост. Он совершенно прост.
– А я вот, поездив вокруг да около, проголодалась… Какой замечательный вид отсюда.
– Да, замечательный.
– И все-таки – Польша! Наша Висла! Наш Краков!
– Я был в Кракове, но плохо его помню. Лучше всего я знаю Молдавию. Я там живу у родственников. Молдавия мне очень дорога.
– Отчего же так? – Из глаз пани Ирены на душу князя пролилась добрая синева. – Я думаю, здесь не обошлось без любви.
– Ах, что вы! – вспыхнул, как девушка, князь и опечалился. – Простите.
– О, я вижу, как вы страдаете… Вам не с кем было облегчить душу. Святой старец для такой беседы не годится. Тут нужна женщина – слушатель, который все поймет.
Пойманной рыбке деваться было некуда, сеть замкнулась.
– Я сказал неправду, – согласился князь. – Но я и сам не знаю, любовь ли это.
– Она что же, из низкого рода?
– Наоборот! Из самого высокого.
– Не называйте мне имени вашей избранницы, расскажите, что было между вами, и я попытаюсь определить, сколь глубоки ее чувства к вам.
– Это было на свадьбе ее сестры. В Яссах. Я танцевал с нею после Петра Потоцкого, и она спросила меня: «Вам понравилось подвенечное платье моей сестры?» – «Такого великолепия я еще не видел», – ответил я. «А понравилась ли вам моя сестра? – спросила она. – Только говорите правду». – «Красота вашей сестры подобна самой звездной, самой строгой и прекрасной ночи, но ваша красота подобна раннему нежному утру», – так я ответил ей, и она улыбнулась мне и сказала: «На этом главном празднике моей сестры все, будто сговорившись, превозносят мои достоинства, но как вы думаете, к тому времени, когда придет пора выходить замуж мне, я подурнею или похорошею? Только говорите правду». – «Не знаю», – ответил я, и она засмеялась. «На вашем месте пан Потоцкий сказал бы: “В день вашей свадьбы солнце не явится на небосвод, потому что солнце будет одно”. Он так и сказал мне, когда мы танцевали. Не правда ли, сегодня великолепно?» – «А мне хочется на улицу, там столько забав для народа», – так я ей сказал, и она обрадовалась. «Давайте убежим из дворца. Я переоденусь в юношу, и нас никто не узнает…»
Князь Дмитрий замолчал.
– Вам удалась затея? – спросила пани Ирена.
– Удалась. Было очень весело. На площади являлись замки, они сгорали, разбрызгивая звезды. Потом возник великан. Он победил огромного, с башню, льва, а потом ужасающего дракона.
– И что же ваша избранница?
Князь Дмитрий, розовея, опустил глаза:
– Ничего!
– Я смогу помочь вам только в том случае, если буду знать всю правду.
Князь Дмитрий посмотрел на пани Ирену, словно очнувшись от наваждения. Это был взгляд князя.
– Боюсь, что мне никто не поможет. Она теперь в серале турецкого падишаха. Она заложница.
– Но ведь это прекрасно! – воскликнула пани Ирена. – Чем дольше ее продержат в серале, тем больше у вас шансов получить ее руку.
– Вы хотите сказать, что я молод? – В голосе князя вдруг зазвенели предательские слезы. – Но ведь я и вправду мальчишка. Ах, уснуть бы на два года! Мне так их недостает.
– Какие у вас глаза! – Пани Ирена подалась через скатерть, и ее губы были теперь так близко, что князь Дмитрий ощутил дыхание. Оно показалось ему розовым. – Позвольте, я вас поцелую!
– О нет! – Князь вскочил на ноги. – Я ведь здесь на молитве.
Пани Ирена засмеялась. Потихоньку, а потом громко.
– Простите! – Князь Дмитрий поклонился и сбежал с холма.
Он привел ей лошадь, помог сесть в седло.
– Вы – милый, – сказала ему пани Ирена. – Только с вами княжна Роксанда, дочь молдавского господаря Лупу, испытает истинное счастье. Помолитесь за меня.
Она стегнула лошадь хлыстом и ускакала.
5
Верстах в двух от скита пани Ирена встретила всадницу.
– Пани Хелена, уж не к старцу ли Варнаве вы так спешите? – Ядовитая улыбка исказила розовые губы Деревинской, а в синих глазах ее загорелись зеленые огни.
– Ах нет! – солгала пани Хелена. – Я еду проведать жену полковника Кричевского.
– На хутор пана Кричевского есть более короткая дорога.
– Та дорога после дождей вязкая, – возразила пани Хелена.
– А вы знаете, какое изумительное открытие я сделала? – Зеленые огни в глазах пани Ирены пожрали всю синеву. – Князь Дмитрий-то – нецелованный!
– Какой князь Дмитрий? – совсем неумело удивилась пани Хелена. – Я не понимаю вас!
– Кланяйтесь от меня пани Выговской, у нее истинно голубиное сердце.
Пани Ирена тронула лошадь, но обернулась:
– Вы после моей истории с его преосвященством не боитесь одна ездить?
– Но вы-то ведь не боитесь.
Пани Ирена похлопала ладонями по седлу:
– У меня пистолеты! И я отныне вверх стрелять не стану.
Глава третья
1
Земля потрескалась, хлеба пожелтели, полысели луга, сады окутала паутина, черви пожрали листья.
Молитвы и богослужения не помогли. Бог не слышал стенаний грешников. Два года подряд, в 1645 и 1646 годах, Украина страдала от саранчи. Новая весна началась теплыми дождями, дружным цветением, обилием трав и – словно косой ее ссекли. Разразилась серая духота.
Даже речки укротили свой бег. Едва-едва шевелились, а маленькие-то и вовсе сквозь землю ушли.
Пани Мыльская позвала к себе домой на угощение трех самых мудреных старух: Лукерью, Матрену и Домну. Всем им было за семьдесят, но горилки они выпили добрых полведра, потешили хозяйку старой песней, а потом губы платочком отерли, угощение похвалили, поклонились и сказали разом:
– Спрашивай.
Пани Мыльская собиралась мудреных старух ненароком на нужный разговор навести, а тут уж деваться было некуда – гостьи и вправду мудреные попались.
Пока пани Мыльская, морща лоб, собирала по закуткам слова, чтоб своего достоинства не уронить, а гостей не обидеть, старшая из них, Домна, сказала:
– Сами дождя мы тебе добыть, пани хорошая, не можем. Не по нашей силе. А посоветовать – посоветуем.
– Хорошо бы ребятам малым, душам безвинным, дождика покликать, – предложила Лукерья.
– Так пусть покличут, – согласилась пани Мыльская.
– Коли туча не придет, у Дейнеки дождик нужно будет поискать, на хуторке ее, – посоветовала Матрена. – Слух был, наши хохляцкие ведьмы дождик в Польшу продали, на семь лет. Утренней звезды-то не видать!
– Так вы уж не оставляйте меня, – попросила пани Мыльская, – помогите у Дейнеки поискать. Я ведь и не знаю, чего искать-то нужно.
– Звезду нужно искать, – объяснила Матрена. – Утреннюю звезду. Всем народом искать будем. Не беспокойся.
– Коли не сыщется, – тяжко вздохнула Домна, – придется в речке всех наших баб перекупать. Вели их на спину класть, а поддерживают пускай их веревками. Тонуть будут – вели на берег тащить, а которая не потонет, поплывет – та ведьма. Крапивой ее настегать нужно и лозой.
Поблагодарила пани Мыльская мудреных баб и взялась за дело.
2
По всему селу, на дороге в клубах пыли, на пыльных лужайках, в голых, как осенью, садах, кружились мальчики и девочки, распевая веселую песенку:
Дощику, дощику!
Зварю тоби борщику
В новенькому горщику.
Поставлю на дуба,
Лини як з луба —
Цебром, видром, дийнычкою
Над нашею пшеничкою.
Дети песенки играли, взрослые на небо поглядывали. Пыльным было небо и таким же сухим, как земля.
Поутру толпой двинулись на хутор старухи Дейнеки.
Дейнека родом была из молдавского города Сучава, привез ее из похода местный житель Кулябка. Был Кулябка истый запорожец. Два раза на галерах турецких по турецким морям, к скамейке цепью прикованный, хаживал. Первый раз четыре года, а другой раз аж семь лет. Оттого и Дейнека два раза всего и рожала. Первый раз двойней разрешилась, а во второй раз – тройней. Мужики Кулябке совет давали еще разок постараться, для интересу – будет ли четверня, но Кулябка, вместо того чтоб дома сидеть, детишек растить, на Соловки отправился по обещанию святым угодникам Зосиме и Савватию за спасение от морской пучины. А там – то ли что сказал не так, то ли шею свернул не тому, кому следовало, – согрешил, одним словом. И просидел в каменной Соловецкой тюрьме добрый десяток лет.
Когда отец вдруг вернулся с Соловков домой, были старшие ребята уж такими молодцами, что отцовское прозвище Кулябка начисто забылось для всего их семейства, а явилось новое – Дейнеки, что значит «казаки с дубьем», голытьба, одним словом.
Старый Кулябка на новое прозвище не обиделся, но всячески подкрепил его и ушел со старшими сыновьями за Пороги, а потом и младших, как подросли, с собой утянул…
Вот и некому было защитить старую Дейнеку от глупой толпы.
Кинулись мудроватые старухи по чуланам и закуткам шарить. И ведь нашарили! В подполье! Сыскали заплесневелый, воском залитый горшок.
– А ну, ведьма, говори, что здесь держишь? – коршуном кинулась на Дейнеку старуха Домна.
– Не помню, – ответила Дейнека.
– А ты вспомни! Не дождевую ли звезду на горе всем нам схоронила в горшке?
– Пустое мелешь! – Дейнека усмехнулась, она была старуха бесстрашная.
– Домна, ломай печать! Выпускай звезду! – закричали казачки.
Домна затычку выбила, а в горшке не звезда – зеленый гриб.
– Сильна вражина! Сильна! – ужаснулась Домна и погнала людей из хаты Дейнеки вон. – Коли она звезду в гриб обернула, так чего ей стоит нас всех в клушек превратить?.. Лучше уж ей обиды не причинять… Остается у нас последнее средство.
3
Решили идти на реку сразу, не откладывая на завтра. Слуги пани Мыльской обшарили все село и согнали к броду всех женщин, девушек и старух.
Пани Мыльская махнула слугам платочком.
Тихо на реке стало. Женщины сами входили в воду. Панские слуги опрокидывали их на спину, пересмеивались, хватали за груди, ловко заголяли, как бы невзначай, выставляя на обозрение стыд. На реке были и казаки, и дети, но – молчал народ. Молчал. Страшно стало пани Мыльской. А вдруг ни одна так и не поплывет? И представила, как на нее поглядит вся эта молчащая толпа, как двинется на нее. И ведь тогда придется тоже искупаться при всех. А если она-то и поплывет? Тут уж и слуги не помогут…
«Без меня должны были совершить действо!» – спохватилась пани Мыльская. Очередь на купание таяла. Затарахтела телега.
– Тпру! – Краснощекая, налитая, как бочонок, баба, по уличному прозвищу Кума, остановила лошадь, с любопытством глядя сверху на толпу односельчан. – Що це у вас за диво дивное?
Пощелкивая семечки, Кума не поленилась слезть с телеги, подошла на край дороги, а потом спустилась пониже к реке, где стояла пани Мыльская. Поклонилась пани и еще чуть ниже пошла, чтоб гнева нечаянного не заслужить.
– Иди-ка и ты сюда! – крикнули слуги, макавшие в воду женщин.
– Шо я, дурная, всему честному народу срам показывать? Сама я во всем новом – в гостях была, а исподнего на мне нетути, дни больно жаркие.
– Иди в воду, тебе говорят! – сказали Куме люди. – Ведьму ищем, которая дождь украла.
– Так какая же я ведьма?! Я Богу молюсь и в церковь хожу.
– Все мы Богу молимся и все в церковь ходим! – сказали ей мокрые женщины и сами загородили Куме пути назад и в стороны.
– Вон вы какие, соседушки мои! – взъярилась Кума, бросая наземь семечки. – Ну, так держитесь! Всех ваших мужиков уведу у вас, куриц мокрых!
И пошла скидывать с себя: села – сапожки стянула, расшитую сорочку сбросила, глазом не моргнувши, расстегнула поясок да и переступила белыми ножками через упавшую юбку. Пошла к воде неторопко, у воды лицом к людям повернулась, постояла, чтоб все, кто хотел, поглядели да чтоб запомнили.
– Экая рудая! Хвыль! – не сдержал восторга старичок Квач.
Подхватили слуги голую бабу да и запрокинули красавицу на спину. А она и поплыла.
Так пчела звенит-верещит над медовым грабителем, так пузырится кровь в жилах подлого убийцы.
– Хвыль! Хвыыыль! – тонюсенько подхватив слова старика Квача, завыла толпа и пошла, крадучись, к воде.
Пани Мыльская пистолет вытащила, но старухи Лукерья, Матрена, Домна опередили толпу.
– Убьете – три года дождя не будет! – крикнула Домна. – Крапивой ее стегать нужно и лозой. То крапивой, то лозой.
Распластали белую, как лебедь, на траве. У реки трава не сомлела от жары. Одна трава-муравушка мягкая и была добра к бедной. Настегивали в очередь, кто жалеючи, кто истово. Кто за смелость немыслимую бабью стегал, кто дождь выколачивал. А кто помнил про человеческую душу, тот прочь пошел с того места.
Вдруг бегут! Ребятишки бегут!
– Туча!
Все замерли – и кинулась толпа с реки наверх, на дорогу.
Верно, туча! Черная, клубящаяся, из-за горизонта вываливает, как сатанинский дым из трубы.
– Бейте Куму! Бейте! – завопила Домна. – Не то пронесет тучу стороной!
Охотники нашлись, стегали до первых капель. Первые капли были тяжелые, крупные, с райское яблочко. Упали они на спину страдалицы, остужая боль.
И разверзлось небо. Кинулись люди по домам, но не для того, чтобы спрятаться. Принесли они на лужок тот несчастный горилки и браги, хлеба и сала, всякого маслица и настоев всяких. Захлопотали бабы над Кумой, закричали на мужиков:
– Да подите вы прочь, бесстыжие!
Раны Куме омыли, присыпали целебными травами. Одели ее, бедную. Дали горилки и сами выпили. Ревели все ревмя, а кто не ревел, за того дождь старался. Отвели Куму в дом ее под руки, постель постелили и целую неделю ходили за ней, как за дитем малым.
Всё за дождь благодарили, а Кума только улыбалась да головой качала изумленно.
Глава четвертая
1
Из канцелярии коронного гетмана Николая Потоцкого привезли пани Мыльской письмо от сына.
«Беда!» – заметалось материнское сердце.
О, материнское сердце! Хоть бы раз обманулось оно в недобром предчувствии. Не обманывается. Если стряслась беда, кровь матери слышит родную кровь и за тысячу верст, потому что взывает к ней, к родной, к материнской, давшей жизнь.
Сын Павел писал из татарского плена: «Вот уже полгода, мама, живу я в Крыму. Когда у нас снег лежит, здесь тепло и все цветет. Замечаю, зимние дни у них длиннее наших. Горы здесь прекрасные, всякое растение растет и дает плоды. Но живу я, мама, как обычный невольник. Изведал боль от кнута, знаю голод и холод. Рабу и в теплой стране плохо. Самое худшее то, что хозяин мой, старый опытный волк, с давних пор лучший в округе вымогатель денег. Выкуп он берет только большой, малый отвергает решительно. Горе тому, за кого мало дают. Время от времени хозяин водит нас под Белую скалу. А с той скалы сбрасывают пленников, за которых мало дают выкупа, нам на устрашение. Ты сама знаешь, ничего я не боюсь, но уж больно глупо шмякнуться с этой Белой скалы и самой смертью своей посеять страх в душах польского рыцарства. Если можешь, выручай. Просит за меня хозяин мой Шагин-бей восемь тысяч серебром. Одну тысячу, думаю, уступит, но боюсь, что и семь тысяч для нас разорение. Бог даст, и так выручусь. А письмо пришлось написать, сам Шагин-бей заставил. Прости, мама. Написал я тебе за семь лет службы одно письмо, да и то вон какое веселое! Прости. Да поможет нам Бог».
Пани Мыльская не растеклась слезами и не закаменела. Принесла на стол ларец с деньгами и другой ларец, с украшениями. Опрокинула оба ларчика на скатерть. Поглядела.
Серебра было злотых на триста, перстней, сережек, запон – тоже на полтысячи, не больше. Пани Мыльская побрякушек не любила. Деньги же, которые у нее водились, она истратила зимой на куплю деревеньки, леса и крошечного хутора на реке, где затеяла построить мельницу. О Павле думала, когда покупала земли, души, леса. Об одном Павле. Рыцарь он храбрый, но расточительный. Оставь ему деньги – через год будет нищим. Имения – другое дело. Продать он их не догадается, а надоумят, так поленится. Да и не посмеет, может быть.
Пани Мыльская свернула скатерть, высыпала свои богатства в один ларец, кликнула слугу:
– Оседлайте мою кобылку и сами будьте готовы. Едем в Кохановку.
Отпустила слугу. Стояла посреди комнаты и не могла сообразить, что ей нужно сделать. И жаром охватило: помолиться забыла!
– Господи! Пощади!
Пани Мыльская опустилась перед распятием на колени. Ни одной молитвы вспомнить не могла. Начинала, но слова тотчас путались, разбегались, а поймать их, удержать не было силы. «Господи! Господи!» – шептала пани Мыльская.
