Владислав Бахревский
Царская карусель. Война с Кутузовым
Рущук
Заботы Кутузова всегда были двух степеней: явные и скрытные.
Скрывать было от кого. Во-первых, от Петербурга: боялся вмешательства в военные дела императора Александра. И только во-вторых – от глаз противника.
За два месяца управления армией Михаил Илларионович похерил предписанное Петербургом кардонное расположение войск. Создал три крупные группировки. На правом фланге генерал-лейтенант Засс у Крайнова, на левом, в низовьях Дуная, генерал-майор Тучков 2-й. Тучков защищал Измаил, Браилов и преграждал отрядом флотилии вход в Дунай турецким кораблям. Центр армии был усилен гарнизонами Никополя и Силистрии. Крепость Силистрия, как и Никополь, была взорвана.
Маневрируя войсками, Кутузов перенес переговоры с визирем Ахмед-пашою из Рущука в Бухарест. Льстя туркам, в заседаниях участвовал сам, выигрывая время.
Никому не открывая замыслов, ни Барклаю де Толли, ни своему штабу, Главнокомандующий Молдавской армии построил в считанные дни два моста, через Дунай и через Ольту.
Прав был штаб-офицер, понявший, что единственный глаз Кутузова смотрит сразу на все четыре стороны. Уже первого апреля, только-только вступив в командование, Михаил Илларионович отправил письмо в Париж послу Куракину, уведомляя о своем назначении и с просьбой сообщать «известия обо всем, происходящем в Европе». Подобные письма полетели в Вену к графу Штакельбергу и в Петербург к канцлеру Румянцеву.
Визирь Ахмед-паша, собравший в Шумле под своим знаменем шестьдесят тысяч пехоты и конницы и сосредоточивший в Софии двадцатитысячный корпус Исмаил-бея, все еще не решался начать военные действия, а Кутузов уже знал: турок нужно ждать под Рущуком, и весьма скоро.
По донесениям послов, по письмам канцлера Румянцева Михаил Илларионович имел перед собою карту политических вожделений Европы и Турции.
От Швеции, где Наполеон посадил на престол своего маршала, веяло покоем. Король – не маршал, у короля иные заботы. Надежды Австрии на самостоятельность зависят от России. Вена – друг ненадежный, а всё – не враг. Наполеон о дружбе распинается в каждом своем послании к Александру, но, как сообщал канцлер, дружба Наполеона не от его расположения к государю, а от худых успехов французской армии в Гишпании и Португалии.
Что же до турок, Михаил Илларионович имел донесения из самой ставки визиря: советники Бонапарта представили Ахмед-паше план уничтожения русских дивизий за Дунаем, дабы вторгнуться в пределы Александровой империи и не только оттеснить северного соседа от Дуная, но при счастии вернуть Крым.
Приготовляя армию к отпору туркам, Кутузов отправил Барклаю де Толли свои наметки будущей кампании. Концепция этих наметок отвечала законам оборонительной войны.
«Может быть, что скромным поведением моим, – писал Кутузов, – ободрю я самого визиря выйти или выслать по возможности знатный корпус к Разграду или далее к Рущуку, и, если таковое событие пощастливится, тогда, взяв весь корпус графа Ланжерона и весь корпус Эссена 3-го, кроме малого числа, который в Рущуке остаться должен, поведу я их на неприятеля; на выгодном для войск наших местоположении… разобью я его и преследовать могу… верст до 25-ти без всякого риску».
Свой стратегический замысел главнокомандующий скрывал завесой тактических действий под Рущуком, еще только предполагаемых. Боялся, помешают. У царя в советниках Фуль, знаток военной истории, мыслитель-генерал, всю жизнь провоевавший в кабинете.
Ради России, русского ради солдата и здравого смысла, Кутузову нужно было перехитрить визиря, его советников французов, стало быть, Наполеона, и своих военных гениев: Фуля, Барклая де Толли, Александра, великого князя Константина, всю немецкую военную науку, всю неметчину, заслонявшую русское от России.
2-го июня турецкая армия двинулась из Шумлы к Разграду.
– Наконец-то! – порадовался Кутузов и 4-го выехал из Бухареста к армии в Журжу.
Ради ободрения турок и своего друга Ахмед-паши главнокомандующий Молдавской армии ни единым выстрелом не обеспокоил марша отборной султанской кавалерии, артиллерии, пехоты.
Покуда турки осваивались с ролью победителей, занимая территории, бывшие под опекой русских, Михаил Илларионович собирал вокруг себя все свои силы. Сосредоточил 29 батальонов пехоты, 40 эскадронов конницы, 114 орудий. Пятнадцать тысяч против шестидесяти. Пушек у визиря было поменьше – 78.
Дав армии передышку после долгого перехода, Ахмед-паша двинулся из Разграда на Рущук. Лагерь разбил в двадцати верстах, возле местечка Кадикиой.
– Ну, слава богу! – Кутузов, выслушав донесения, перекрестился, подозвал Бибикова. – Друг мой, я покуда допишу письмо Николаю Петровичу, а ты позови ко мне трех адъютантов и скажи писарю, пусть заготовит приказы Ланжерону, Эссену, Воинову – в сию же ночь перейти на другой берег Дуная. Всей нашей Главной квартире тоже изготовиться для похода. Устал от бумаг, пора и повоевать.
Графа Николая Петровича Румянцева, канцлера, благодарил в письме за депешу о дипломатических сношениях России с Францией, Австрией, Швецией. «Сведения сии будут не токмо для меня важны по неограниченной моей любви к отечеству, – писал Михаил Илларионович, – но и нужны для соображений моих по всемилостивейше вверенному мне главному начальствованию над войсками Его Императорского Величества в здешнем крае.
Михайла Голенищев-Кутузов».
Отдавши приказы о переправе войск для соприкосновения с противником, пошел в церковь.
В тот день поминали князей-воинов блаженного Игоря Черниговского и Киевского благоверного Феодора Ярославича, брата Александра Невского.
Отстоял вечерню, помолился князьям:
– Благословите послужить оружием России, матушке нашей.
Армия перешла по мосту и расположилась близ Рущука.
Утром стало ясно: позиция для большого сражения малопригодная. Кутузов отправил квартирьеров искать нечто лучшее, сам же объехал все три корпуса: корпус Ланжерона, кавалеристов Воинова, отряд Эссена 3-го. У Эссена под командою было всего два полка, Архангелогородский и Шлиссельбургский.
– Ну вот, солдатушки, – говорил Кутузов своему воинству, – стрелять вы, постаравшись в учениях, стали получше, а храбрости нам занимать ни от кого не надобно, своя, слава богу, природная. Потерпеть придется, а перетерпевши, будем гнать супротивников наших в хвост и в гриву и по шеям.
Квартирьеры указали главнокомандующему новую позицию, верстах в пяти, в сторону деревни Писанцы, где стояла конница Ахмед-паши.
Кутузов сначала выдвинул вперед корпус Воинова. А уже на рассвете следующего дня казаки аванпостов – полторы тысячи сабель – были атакованы пятью тысячами конных турков. Воинов подкрепил казаков пятнадцатью эскадронами. С левого фланга послал чугуевских улан – десять эскадронов, с правого – ольвиопольских гусар.
Сшибка была короткой, кровопролитной. Турки отхлынули, не сумевши взять пленных.
– Теперь они будут собираться с духом! – сказал Кутузов своим командирам.
Армия перешла на новую позицию.
Главнокомандующий щурил глаз на открытую местность, морщился. Оба фланга упирались, правда, в овраги, в виноградники, но сие тоже на руку Ахмед-паше.
– Скверновато, – поделился впечатлениями с Бибиковым и Кайсаровым.
Распорядился построить корпуса Ланжерона и Эссена в девять каре двумя линиями ан-эшикье, кавалерия Воинова составила третью.
Объехал все три линии, проверил, хорошо ли кормлены солдаты. Помолился с егерями.
– На ваши пули у меня большая надежда.
В Шлиссельбургском полку встретил солдата, с коим брал Измаил.
– Помнишь вал? – спросил Кутузов старослужащего.
– Как не помнить, ваше превосходительство! От свинца темно было над головой.
– Уцелели мы с тобой, браток! – Кутузов обнял сослуживца. – Побьем Ахмед-пашу, приходи ко мне, вспомним былое. Скажешь, коли что, по приказу генерала от инфантерии.
– За Измаил-то вашу милость, помню, в генерал-поручики произвели, Георгием наградили.
– Бог нас жизнью наградил… Жду тебя, солдат Петухов.
Обомлел старослужащий.
Когда Кутузов уехал, офицеры к Петухову:
– Неужто с Измаила тебя помнит?
– Ну, как же не помнить! На том валу нам – ого! – как досталось. Он же Кутузов.
– Кутузов, – соглашались с Петуховым его товарищи и сурово советовали: – Смотри, не подведи.
– Как это? – не понял Петухов.
– Да так – уцелей. Турок-то против нас вчетверо.
Весь день двадцать первого июня турки готовились к сражению. Ахмед-паша вывел армию из лагеря и подтянул к русским позициям. Теперь только две версты разделяли противников.
Кутузов прикинул и нашел изъяны в своей позиции: у конницы Воинова мало простора. Посему выдвинул пехотные каре, а потом и пушки на добрые полверсты. В Рущуке оставил шесть батальонов.
– Завтра, Пашенька, – сказал Бибикову.
Пробудился Михаил Илларионович в пять утра. Затылок, слава богу, не ломит, даже боли в спине оставили. Выпил кофе, съел пару бутербродов с сыром.
В шесть блеснули с земли молнии: все семьдесят восемь турецких пушек начали обстрел русских позиций.
– Помолчим, – приказал Кутузов своей артиллерии.
Не добившись ответа и, может быть, переоценив подавляющую силу огневой мощи, турки прекратили обстрел.
Мгновение, другое – и вот она, лавина конницы.
– Ахмед-паша решил смести нас единым взмахом своей сабли. – Кутузов покачал головой. – Всё то же: пестрит в глазах от халатов, от знамен. Безумная отвага!..
Турки густою массой шли в лоб, в центр, на батареи и на оба фланга. Михаил Илларионович отвернулся от поля боя, глянул на Бибикова:
– Принеси мне, голубчик, стул. Дело будет долгое.
Воздух качнулся от единого, в сто жерл, рёва русских пушек, и тотчас ружейный залп, второй, третий. И снова пушки, теперь не столь слитно, но как бы поспешая друг за другом. Вопли искалеченных людей, и вся красота напора, ярости, счастья близкой победа – в считанные минуты превратилась в россыпь бегущих.
– Наступают едино, спасаются всяк по себе! – Кутузов привскочил со стула, смотрел в зрительную трубу.
Турки прикрывали отступление огнем. По правому флангу било не менее полусотни пушек. И вот оно, чего опасался Михаил Илларионович: снова густо и стремительно пошли во фланг пехота, а потом и конница.
– Что значит – много войска! – Кутузов подозвал двух адъютантов. – Ты, Кайсаров, дружочек, скачи в третью линию. Веди к Эссену драгун Лифляндского полка. А ты, Пашенька, кликни егерей тридцать седьмого. Видишь сады? Пусть по садам сим россыпью, и чтоб каждая их пуля – в цель.
Архангелогородский и Шлиссельбургский полки встретили турок пушками и ружейными залпами. Подоспели егеря, залегли между яблонями, пошли снимать конников одного за другим. Но турецкая пехота лощинами подобралась к позициям, и тогда Эссен ударил в штыки.
Каждый турок в душе герой, но когда прет неумолимая, смертоносная стена, велика ли доблесть быть заколотым?
Турки бежали. И оба русских полка из лощины в лощину шли у них на плечах, убивая штыками тех, кто был внизу, и доставая пулями бегущих в гору. До Кадикиой гнали русские солдаты уничтоженного страхом неприятеля. Из турецкого лагеря грянули пушки, и генерал Эссен приказал отступать.
– Однако ж до победы далеко! – Кутузов послал Бибикова к Воинову. – Пусть подтянет конницу к левому флангу.
Штабники поглядывали на старого воителя с высока своей молодости: в провидца играет. И было по их. Турки, перестроившись, снова шли на правый фланг, укрываясь от пушек в лощинах.
Атака за атакой. Третья, четвертая, пятая.
И тут заговорили их пушки на левом фланге. Воистину тьма – десять тысяч конников обрушили удар на корпус Ланжерона. Прорвавшись между каре первой и второй линии, турки смели гусар Белорусского полка, посекли и отбросили со своей дороги кинбургских драгун. Оказавшись в тылу, разделились на две колонны: одна устремилась к Рущуку взять город, отрезать русские войска от моста, другая попыталась уничтожить конницу Воинова.
Но хорошие замыслы нужно уметь воплощать. Успех притупляет осторожность.
Навстречу турецкой коннице из Рущука выступили все шесть батальонов. Не защищались, атаковали.
На другую колонну турок, теснившую генерала Воинова, напали пришедшие в себя кинбургские драгуны. Их вел в спину туркам полковник Бенкендорф. Первым из своих рубанул саблей турка.
Вражеская конница в панике брызнула по сторонам, и генерал Воинов не упустил счастливого мгновения. Ударил.
Натиск казачьих, уланских, драгунских эскадронов смешал турецкие ряды. Общая рубка распалась на эпизоды, и в каждом турки уступали.
Первая турецкая колонна не выдержала натиска, началось бегство. А бегство и храбрых увлекает в свой водоворот.
Потерявши несколько сотен, турки укрылись за высотою, разбираясь на сотни и строясь.
– Павлуша! Скорее, дружок!
Кутузов приказал нескольким полкам из второй линии правого фланга и всему левому флангу вместе с кавалерией пасть сверху на головы туркам.
Вместо атаки аскерам Ахмед-паши пришлось искать спасения. Таявшая на глазах конница – лучшее, что было у султана – мчалась укрыться за редутами Писанцев. Бежала пехота. Бежать с ружьями, с саблями тяжело: бросали, лишь бы живу быть.
Кутузов позволил преследовать противника до десяти верст и, дабы не потерять людей под пушками укреплений, приказал отступить. Сидя на складном стуле, Михаил Илларионович обедал. Ему подали курицу, хлеб и вино.
Спросил штаб-офицеров:
– Где Бибиков?
– Его видели в Ольвиопольском полку. Убило командира эскадрона, и господин майор повел их в бой.
– Коли жив, так и слава богу!
Съевши всю курицу, Михаил Илларионович в отличном настроении приказал подать перо, бумагу и начертал приказ по случаю победы. Поблагодарив армию за твердость, в коей «не уступили нигде ничем неприятелю, – командующий заключал: – 22 число июня пребудет навсегда памятником того, что возможно малому числу, оживленному послушанием и геройством противу бесчисленных толп, прогнать неприятеля».
Уже поздно вечером Михаил Илларионович, не откладывая доброго дела на завтра, принялся за работу приятнейшую: представлял к наградам особо отличившихся. Среди первых помянул Бенкендорфа, представил к Георгию 4-й степени.
Ночью прибыли генералы на совет.
– Не понимаю, какие могут быть иные рассуждения? – изумился Ланжерон. – Нужно завтра же, если не сегодня, напасть на турок и добить их.
Эссен поддержал Ланжерона:
– Турки напуганы и серьезного сопротивления не окажут в сии первые дни своего позора, смятения. Мы можем загнать их в Шумлу.
– Не отступать же, коль победили?! – весело сверкал глазами герой дня Воинов.
– Свои потери не посчитали, – сказал Кутузов, когда все посмотрели на него, ожидая приказа. – Убитыми, ранеными убыль наша превышает полтысячи.
– В таком-то сражения! – воскликнул Ланжерон.
– Сражение было жаркое, – согласился Михаил Илларионович и долго смотрел на юное лицо одного из своих адъютантов. – Потери Ахмед-паши, то, что успели посчитать, около четырех тысяч. Пусть все четыре и даже пять. Но четырехкратное численное превосходство противника над нами сохраняется. Да не в том беда. Если пойдем за турками, то, вероятно, Шумлы достигнем, вы правы, генерал Эссен. Вот потом что станем делать? Холодное время года не за горами. Придется возвратиться на зимние квартиры, как и в прошлые годы, и визирь объявит себя победителем. Иное нам пристало. Моего друга Ахмед-пашу следует всячески ободрить, и он снова к нам пожалует. Приказываю отступать.
Ошеломление отобразилось на лицах генералов и офицеров.
– Впрочем, – сказал Кутузов, – позволяю собрать трофеи, похоронить убитых. Лагерь у нас хороший, сады кругом.
Молодым офицерам одноглазый старец в генеральском мундире, еще днем бывший за отца родного, казался теперь зловещим. Отступать победив?! Может, еще и Рущук оставить?
Как в воду глядели.
Через три дня несколько башен в крепостной стене Рущука были взорваны, и армия, обрастая многими тысячами беженцев болгар, переправилась на левый берег Дуная.
Военному министру Кутузов объяснял свой странный для всех поступок: «С моими 29 батальонами я не мог идти атаковать визиря во всех его укреплениях – у него несколько укрепленных лагерей до Шумлы – ибо я жертвовал бы тогда остатками моей армия, рисковал погубить их и быть отрезанным от Рущука».
Странный полководец
– Каков, однако, этот Кутузов, почитающий себя за лучшего ученика нашего генералиссимуса! – Николай смотрел на брата Михаила, выгнув правую бровь, и так смотрел, будто это он, Михаил, был ужасным Кутузовым. – Разбить врага наголову и бежать от него?! Император показывал письмо графа Ланжерона нашему Опперману. Граф пишет, что мог бы одним своим корпусом добить визиря.
– Пятью – семью тысячами? – Михаил устремил взгляд мимо брата.
– Но Кутузов-то побил пятнадцатью – шестьдесят!
– А крепости? Возможно ли осаждать крепости столь малыми силами?
– Ах! Ах! Ах! – взъярился Николай. Неправым себя он еще ни разу не посмел признать. Ни в большом, ни тем более в малом. – Крепости! При чем тут крепости? Турецкую армию была возможность разбить, рассеять. Впрочем, я об этом даже говорить не хочу. Твой Кутузов – осёл. Старый осёл!
Михаил со старшим братом не спорил. Они, как всегда в свободные часы, играли в солдатики.
Ненавистная латынь, может быть, впервой доставила братьям радость. Им задали перевести извлечения из римских историков. Тексты о древней Ассирии. Михаил перевел письмо Белушезиба царю Асархаддону, Николай – царя Ашшурбанипала. Эти цари воевали друг с другом три тысячи лет тому назад. Перевод Михаила гласил: «Когда звезда засияет во время восхода солнца подобно факелу, а на закате побледнеет, вражеская армия совершит жестокое нападение. Когда ложный ветер подымется внезапно и будет продолжать подыматься, превратится в сильный ветер и из сильного ветра вырастет в бурю, настанет день разрушения. Властитель, в какой бы поход ни отправился, обретет богатство. Хотя царь послал своим войскам приказ: “вступайте в глубь страны Манна”, все войска да не вступят. Пусть конница и дакку совершат нападение на киммерийцев…»
Войсками Асархаддона командовал Михаил.
– Да будет тебе известно, царь царей, слово «дакку» означает «вспомогательные войска», но у меня они ударные и поставлены впереди.
Николай прочитал свой текст:
– «Когда Шанамма окажется впереди, приблизится к Белу, сердце страны должно быть довольно. Шанамма – это Марс. Это благоприятно для царя, моего господина. Когда Марс, достигая свое в точки, потускнеет и его сияние станет бледным, в этот год царь Элама должен быть твоим слугой. Когда Марс станет при своем появлении маленьким и бледным и подобно вечерней звезде особенно тусклым, он окажет милость Аккаду. Силы моего войска устоят и истребят врага».
– Выходит, астрологи халдеи нам обоим предсказали победу! – воскликнул Михаил. – Где же истина?
– У истинного Бога, у Христа! – Николай, довольный своим высказыванием, смотрел на брата с насмешливой жалостью. Николай в восторге от своих высказываний.
– Начнем, – Михаил строил дакку перед авангардным полком Ашшурбанипала. – Моя конница всею массой устремляется на правый фланг твоих войск. Мы уже в тылу у тебя. Моя конница истребляет твою пехоту.
– Чепуха! Полная чепуха! – Николай был красным, глаза распахнуты, будто съесть хотели. – Здесь у меня сил немного, но мои солдаты выстраиваются в черепаху. Твоя конница бессильна нанести мне даже самый малый урон.
– Но ассирийцы не знали «черепахи». «Черепаха» – римское изобретение.
– Хорошо! – Николай, хватая своих солдат в центре и смахивая солдат Михаила, расчленил его войско надвое. – Удар Наполеона! В центр и в обхват!
– Но почему ты снимаешь моих солдат? Они могут отразить нападение. Выстоять!
– Перед Наполеоном?
– Я уничтожу твои фланги.
Николай захохотал:
– Сколько угодно! Моя армия поразит твою армию в сердце. Всё! Я его – вырезал из твоей груди! Твоей коннице, смявшей мои фланги, остается искать спасения. Пехоты у тебя не осталось. Царь пленен! Он же был в центре.
Николай всё ронял и ронял воинов Асархаддона.
– Довольно! – рассердился Михаил. – Пусть я разбит, но ты солдатиков не ломай.
– Великодушие великих властителей мира беспредельно. Я оставляю тебя, Асархаддон, на троне. Возьму себе твое золото, зодчих, строителей и еще всех лошадей.
И тотчас принялся объяснять, сколь мудро и прозорливо поступает:
– Без золота войска не купишь и не соберешь. Без коней сообщение между городами и провинциями станет долгим. А без зодчих, без строителей – не возвести тебе новых крепостей и старых не поправить. Мудро?
– Мудро, – согласился Михаил.
Пришел Ахвердов.
– Слышу, вы о мудрости беседуете? Похвально. Императрица-матушка приглашает ваши высочества к себе.
Николай медленно поднял глаза на воспитателя, медленно опустил, шепнул брату:
– Она узнала!
Мария Федоровна встретила сыновей молча, стоя. Ее рука лежала на толстой книге. Это была Библия, переведенная на немецкий язык Лютером.
Братья пожелали матушке здоровья, а в ответ только взгляд, огорченный, но твердый.
Михаил опустил голову, Николай голову вскинул.
– Я вижу, вы, сын мой, не чувствуете ни раскаянья, ни угрызений совести.
– Меня мужик оскорбил! – тонко, на взрыде, выкрикнул Николай.
– Оскорбил тем, что указал на непорядок в вашем мундире? О вас же заботясь, предупреждая ваше появление перед фронтом в виде неподобающем?!
– Я пропустил одну пуговицу. На непорядок мне должны были указать мои воспитатели, но не мужик!
– Какой мужик?! – Мария Федоровна, неслыханное дело, подняла голос. – Это был солдат. Вы понимаете значение солдата для трона вашего брата, для любого трона?! Особенно в наши дни, когда ужасная война неминуема. Вы должны знать, ваше высочество, что сказал Его Величество Александр, отпуская посла Франции Коленкура, герцога Виченцского. Его Величество сказал: «Французские солдаты храбры, но менее выносливы, чем наши: они легче падают духом. Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю мои губернии, подписавши в моей завоеванной столице мир, который был бы только перемирием». Мне эти слова не нравятся. Я желаю иного императору России. Но сообразите, о чем он говорил. О солдате! Это солдаты, в случае страшного несчастья, должны с многотерпением отступать хоть до Камчатки, чтобы потом пройти сей путь длиною в тысячи и тысячи верст, уничтожая измученного насмерть врага. Солдат, затаивший на царя обиду, столь невероятного подвига не сможет совершить.
– Но я не ударял солдата, я его за ус дернул! – промямлил Николай, потухая, опускал глаза перед глазами Марии Федоровны.
– Я ожидаю, что вы принесете извинения оскорбленному вами.
– Извинения?! – вскрикнул Николай.
– Вот именно… В далеком будущем я вижу вас во главе вашего Отечества. Вы обязаны воспитать в себе дух смирения. Смирение в России почитается за первую добродетель.
Николай щелкнул каблуками:
– Я – готов. Я смирился.
– Смирение не то же самое, что держать спину прямо. Смирение – состояние души. Потом вы это поймете… – Матушка открыла Библию, прочла: – «Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум, – потому что приобретение ее лучше приобретения серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота… Господь премудростью основал землю, небеса утвердил разумом».
Только на третий день после беседы с императрицей-матерью Николай искал и нашел обиженного солдата. Сказал, глядя солдату в лоб:
– Прости меня, братец.
– И! Ваше высочество! – улыбнулся солдат. – Я ведь в счастии, что ваше высочество до меня своею ручкой дотронулись.
– Ну тогда, братец, позволь поцелую тебя! – Поцеловал в обе щеки и дал несколько ассигнаций, не поглядев, какого достоинства. – Водки с товарищами выпейте, и, бога ради, прости.
До слезы сам себя прошиб.
Расплакался же посреди ночи, пробудившись. В смирении была, оказывается, сладость, до сей поры неведомая.
