Владимир Юрьевич Василенко
Поиграй со мной
Ученые выяснили, как звучит Вселенная: «Божественную частицу» теперь можно послушать. 23.06.2010. 10:42. В мире. Newsru.
Ученым удалось смоделировать звуки, производимые субатомическими частицами, подобными легендарной «божественной частице», или бозону Хиггса в научной терминологии, которую эксперты из CERN надеются обнаружить с помощью Большого адронного коллайдера…
Доктор Лили Эсквит работала над этим проектом в сотрудничестве со звуковыми инженерами, чтобы «переформатировать» в звуковую форму данные, которые получаются в результате столкновения частиц в коллайдере…
На данный момент доктор Эсквит и ее команда создали несколько имитаций того, что может произойти внутри адронного коллайдера в результате столкновения частиц…
Ученые проекта Atlas уверены: человеческий слух способен различать гораздо более мелкие изменения, нежели глаз, и эти наблюдения помогут идентифицировать «божественную частицу»…
Ричард Добсон, композитор, также участвующий в проекте, поражается, насколько мелодичными оказались звуки столкновения элементарных частиц. «В этих звуках можно различить четкие структуры, как будто они кем-то продуманы. Создается ощущение, что они рассказывают какую-то свою историю. Они настолько динамичны и изменчивы, что нередко напоминают современные музыкальные произведения», – восхищается Добсон.
Программисты также настроены достаточно лирично… Один из них сказал, что… этот проект даст людям возможность услышать, как звучит Вселенная.
По его словам, все участники эксперимента, слушая полученные ими звукозаписи, ощущали нечто подобное религиозному переживанию. «Ты чувствуешь себя ближе к разгадке тайны природы, и это нередкое впечатление среди ученых, занимающихся подобными вопросами. Это так интригующе. В этом так много тайного и неизведанного», – сказал в заключение программист.
Первая часть
1
– Умер ты хорошо. Я вошла – ты лежал в дверях ванной, ногами туда, головой в коридор. Приехал врач, глянул: скорее всего, эмболия легочной артерии, уголовку можно не вызывать, простую милицию. Сказал: «Практически мгновенно». Насколько «практически»?.. Как бы я хотела, чтоб ты в последний момент ничего не почувствовал, не испугался. Не мучился. В милицейском протоколе: «С моих слов записано верно». Расписалась…
Виктория Семеновна заметила, что говорит вслух. Опустошив одну из двух стоявших на столе рюмок… не опуская, держа ту на весу, снова зашевелила губами:
– Похоронила я тебя хорошо. Все успела. Теперь все есть, все можно, были б деньги. Приехал парень в час ночи (умер ты до одиннадцати, до моего прихода), положил на диван, раздел. Обмыл губкой, несколько раз. И голову c мылом. Пленку подстелил, так что все осталось сухим. Я дала твой костюм, хоть ты не любишь костюмы…
Она загляделась на рюмку в руке.
– Потом сам знаешь, как у нас… Утром в поликлинику. Там очередь, еще с больничными идут. Потом в милицию. Это на троллейбусе, ты не знаешь, все попереносили, мы ведь туда не ходим. Скопировали заключение о смерти. Можно было не ехать, но… попросили. На обратном пути купила тебе цветов. И так удачно: знаешь, по три гвоздики из одного стебля, такие пышные. Пришла Ника. На ночь ей не звонила, уже утром… Пришла. Осталась сидеть с тобой. Там, куда я приехала, теперь принцип одного окна: дали свидетельство, справку на пособие. Там же все и заказала. Без музыки. Знаешь, все эти медные рыдания…
Потеряв мысль, Виктория Семеновна прислушалась к нашедшему на нее ощущению пустоты на месте недавнего тонкого, многогранного чувства жизни, близкой к ее собственной, так долго почти сливавшейся с ее жизнью, а теперь дававшей рассматривать пустоту вместо себя, безвыходную не то чтобы для ушедшего, а – вообще: выхода не было не только в сторону жизни окончившейся, но и в ее, Виктории Семеновны, сторону. Тоже…
– А в колумбарий с Никой сегодня пришли – так хорошо, что вдвоем. Выдали нам урну, плиту, и – идите через все поле… Я эту плиту чуть удержала. Ника ее несла, а я урну с балкончиком… В общем, остался теперь медальон на плитку. И всё.
Виктория Семеновна поднялась. Прошла в кухню, прислушалась к работающему холодильнику…
Ника сказала: придет, если сможет. Не сможет – сразу туда, к бабе Вере. Когда-то была «мама», теперь «баба». Теперь она, Виктория Семеновна, «мама». А будет… кто? – «баба»? «баба Вика»?.. Она огляделась: прочный, основательный, «от Собакевича», стол, покрытый красно-лиловой, выцветшей бархатной скатертью… пара рюмок, тарелка… горящая в стороне, на трюмо, свеча, отраженная в телевизоре… Странная, вывернутая наизнанку жизнь: сперва похороны, потом девять дней, потом захоронение в колумбарий. И что тогда это сейчас, после захоронения? Не поминки, а… что?
Виктория Семеновна подошла к телефону, набрала номер бабы Веры. Терпеливо выждала. Трубку наконец подняли:
– Алё…
– Мама, Ника не объявлялась?
– Алё, кто это?..
– Мама, кто тебя еще может назвать мамой? У тебя что, еще дочки есть?
– Виктория?.. Я не узнаю твой голос… Скажи мне что-нибудь, что только мы с тобой знаем…
– У Симоны Синьоре есть свой зритель: это ты.
Молчание.
– Мама, ты так вчера сказала.
– Не могла я такого сказать… Вы днем на кладбище были. Я думала, она с тобой. На дворе уже темень. Как можно девочку…
– …мама, девочке двадцать четыре года. Придет – пусть позвонит. Хотя, я сама скоро буду.
Идти никуда не хотелось.
Оставаться тоже.
Тогда, сразу после… когда убрали, вымыли посуду, поставили на место стол, два дня стоявший сдвинутым к окну… баба Вера с Никой уговорили ее пожить всем вместе, там, у них. «Пока рассосется». Уходя с ними, она боялась: боялась уйти и боялась остаться…
На тумбочке рядом с телевизором блеснуло в воздухе крохотное пламечко, и у Виктории Семеновны в сознании тоже блеснуло: на каких-то из видеокассет – записи… Она вспомнила сейчас об этом уже не впервые. И так же, как во все эти дни, желание включить телевизор, вставить кассету в магнитофон, взять в руки пульт уступило накатившему… нет, не безразличию – какому-то почти объективному, почти не ее собственному, почти что в воздухе – противодействию. В воздухе и в темноте… стоявших уже не только в комнате, но и в голове. Она вместе с этой комнатой – всего лишь помещенье, жилье, она – та же комната, так же чувствует, не подавая виду на свету и расслабляясь, переводя дух в темноте… Комнате хорошо или плохо почти как растению – можно вчувствоваться, со-настроиться и разглядеть: да, хорошо… да, плохо…
Подойдя к свече, Виктория Семеновна хлопнула пальцами по огоньку. Белая дымная струйка какое-то время поднималась во тьме, расползаясь.
Дома у бабы Веры Виктория Семеновна окликнула из ванной:
– Мама, а мыло, что я тебе купила… ты что, им не пользуешься?.. – и тут же вспомнила, как мать, разглядывая обертку, поджала губы… Вспомнив, пошарила, нашла в шкафчике нераспечатанную пачку: та же ошибка, гомельское. В прошлый раз – то же самое. Не выдержав, баба Вера пожаловалась Нике: у гомельских собак жир радиоактивный. «Мама, как можешь ты, современный человек, химик по образованию, думать, что мыло сегодня варят из собак?..» – вспомнила Виктория Семеновна свои разборки с матерью…
– Виктория, звала?.. Что?.. – появилась в дверях ванной мать.
– Нет… ничего…
Ближе к полуночи вернулась Ника. Успокоенные, Виктория Семеновна с матерью легли в большой, проходной.
Среди ночи Викторию Семеновну разбудил голос. Приподнявшись на постели, она вслушивалась в это, с выражением несшееся с соседней кровати:
– Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!..
Отговорив во сне, мать не пошевелилась. Виктория Семеновна опустила голову на подушку…
Прослонявшись половину субботнего утра между закрытой дверью в кухню с хлопотавшей там бабой Верой и закрытой дверью в спальню с отсыпавшейся там Никой, Виктория Семеновна, предупредив мать, что прогуляется, потихоньку вышла из дому…
За двумя рядами кассет с фильмами, указанными на корешках, в тумбочке прятался третий: не подписанные. Вот они… С какой начать?.. Виктория Семеновна вспомнила: в прошлом году покойник… «покойник» – повторила она… сокрушался по поводу редакторского, как он это назвал, непрофессионализма: «Нет, ты представь! Год моя вещь пролежала – пальцем не притронулись (“мы завалены рукописями”), а теперь: уровень!.. уровень!.. Так если вы завалены, что, нельзя в каждой вещи по страничке проглядеть и рассортировать, что вперед, что потом? Любую вещь по одной странице можно определить: что перед тобой, уровень или… Верно?..» – «Ты как первый день на свет родился…» – «Кто? Я?..» – «По-твоему, все уровень решает».
Метод «по страничке», пожалуй, правильный… Виктория Семеновна вставила в видеомагнитофон кассету.
У покойника были свои заморочки. В незапамятные времена открыв в себе беллетриста, с самого начала подхватил он в нагрузку и манию плагиата: над каждой (не столь уж и малой) вещицей, случавшимися у него по полдюжины за год, чудилось ему другое, не его, имя. Поначалу сохранял черновики. Всматриваясь в почерканный лист, мысленно восстанавливал хронологию каракулей: доказательство?.. Появился ноутбук… Лишившись черновиков, столкнувшись с интернетом, постоянно искал способ защитить текст: что-нибудь подобное скульптуре, картине… Убедился окончательно: защиты от копирования не существует, штучным товаром текст не является. Разве что – доказывать авторство… Отсюда этот ряд неподписанных кассет. «Метод СК»: «сочинительство в кадре». Получалось что-то отдаленно схожее не с картиной, а с исполнением музыки, когда ценна не только сама вещь (заметим: на глазах рождающаяся), но и авторская исполнительская манера… В общем, бред. Хотя… существует же, как таковая, аудиокнига… Сбережения, оставшиеся от ноутбука, ушли на кинокамеру, блестевшую теперь глазком на полке рядом с телевизором.
Судя по вещи на первой кассете, всё шло по порядку. Каждая кассета – протокол работы над отдельным «бессмертным творением». Так и есть… На четвертой – четвертая с момента покупки камеры вещь. Последней, в таком случае, должна быть двенадцатая, потянувшись к какой, Виктория Семеновна в нерешительности остановилась: между двенадцатой и новыми, нераспечатанными, была еще одна…
Сидя в кресле, Виктория Семеновна, как могла, успокаивала себя. Вставшая на экране «тельняшка», сползая книзу, обнажила все тот же комнатный, окружавший ее теперь, пейзаж. Если бы не сидевший вместо нее в этом же кресле там, на экране – экран сошел бы за зеркало. Все мысли и чувства оставили Викторию Семеновну. Она просто смотрела туда. Просто смотрела.
– «Поиграй со мной», – ожив в кресле, обращаясь в объектив, сказал автор и, выдержав паузу, начал: – «Умер ты хорошо. Я вошла – ты лежал в дверях ванной, ногами туда, головой в коридор…»
Комната поплыла перед глазами Виктории Семеновны.
2
– Виктория. Где ты ходишь? Все остыло… Что с тобой?..
– Нет, ничего, – продолжая глядеть на мать, ответила Виктория Семеновна.
– Ты, Ника, будь, пожалуйста, к маме внимательнее, – вернувшись на кухню, обратилась баба Вера к внучке, таскавшей из потрескивавшего на сковородке масла шкварки, – ей сейчас тяжелее нашего…
С полным ртом Ника застыла над плитой.
– Ну, будет, будет, ну, дура… ну, ляпнула, не подумала… – гладила баба Вера внучку по голове. – Помнишь, ты маленькая была, мы с тобой вместе кричали? Закроемся здесь, в кухне: «Три-четыре», – и орем, ты: «Ве-е-е-ра-а-а!», я: «Ни-и-и-ка-а-а!»… Пока папа твой в кухню не врывался… А совсем маленькую, я тебя на подоконник здесь же поставлю, держу, а в окне – сне-е-ега!.. Ворона сядет на ветку: «Кар-р-р! Кар-р-р!.. – Ворона-ворона, кто столько снега насыпал?.. – Зима-а-а, зима-а-а!..» Не знаю, понимала ты, нет…
Ели в большой, молча. Посреди обеда Виктория Семеновна расхохоталась. Повернулась к матери:
– Мама, ты в церкви давно была?
Баба Вера поджала, было, губы, но всё вместе, этот смех и вопрос… и то, как Виктория поднялась и вышла в дальнюю… плавно, бесшумно… Подняв на бабушку испуганные глаза, Ника натолкнулась на потяжелевший, «потемневший», как это, кажется, называют, старческий взгляд…
Войдя к матери, Ника присела на диван рядышком. Тронула лежавшую:
– Ма-а… ма-а…
Виктория Семеновна обернулась.
– Что… Да?.. – взяв протянутую дочкой книжицу, села. – Твоя книжка… Наконец!.. Жаль, что…
Замолчав на полуслове, Виктория Семеновна погрузилась в красочный разворот: собаки, убегавшие от грозы. Большой пегий пес на полном скаку собирался через левый нижний угол выскочить прочь с опасной страницы! Рядом, на полголовы отставая, белая его спутница тоже скакала явно быстрее плывшей за ними тучи, уже начинавшей отыгрываться на подотставшей пятнистой собачонке, катившей следом с высунутым розовым язычком и веселыми испуганными глазами. Текст внизу справа:
Что вы! Это только случай,
Что я ноги промочила.
Просто нас сегодня туча
Самым краем зацепила.
Папа пёр – земля дрожала!
Следом – мама со всех ног!
А я меленько бежала,
Я совсем еще щенок.
Виктория Семеновна быстро-быстро поморгала.
– А рисунок чей?.. – она хотела спросить: а стихи чьи?
– Все мое, мама, – Ника обвила ее шею рукой. – Теперь я в нашей семье писатель.
– Писатель, – обратилась Виктория Семеновна к дочери, указывая на это «пёр», – старайся обходиться без подобного. Не знаю… на худой конец, «жал»…
Завалив мать, Ника вытянулась рядышком на диване.
Дверь в комнату ожила. Внимательным взором оглядев дочку и внучку, баба Вера, вздохнув, удалилась…
Сама мысль о встрече с мужчиной, любым, была Виктории неприятна, и, как могла, это свое настроение она старалась теперь спрятать поглубже… Позвонивший ближе к вечеру Гена, только сегодня вернувшийся из заграничной командировки, только сегодня узнавший… в конце концов, имел право. Она не смогла отказать. И потом…
Геннадий, попросивший официанта принести третий прибор, время от времени обращаясь теперь своей рюмкой к сооруженному натюрморту из полной рюмки друга-одноклассника, покрытой ломтиком хлеба, потихоньку набирался. Виктория, присоединяясь к жестам Геннадия, отставляла водку нетронутой.
– Так что там у вас случилось? – спросила она. – Все эти разговоры о черных дырах, об исчезновении вещества…
– Ну, ты же знаешь… – медленно прожевав, отозвался Геннадий… – что такое эти журналисты… Случилось: магниты засбоили. А исчезновение вещества… как бы это попроще… теоретически предсказан такой бозон Хиггса, ответственный за возникновение массы. Но если при столкновении разогнанных в ускорителе частиц никакого такого бозона не возникнет, придется пересматривать понимание физических основ устройства мира, только и всего.
– Значит, проблема теоретическая? – спросила Виктория Гену, в очередной раз в ресторанных сумерках тихо отсалютовавшего покрытой хлебом рюмке.
– Ну-у… – уткнувшись взором в тарелку, от которой к его лицу поднимался синеватый свет, выговорил Геннадий. – В какой-то такой точке теория – уже практика… Все-таки масса… не шуточки…
– Ген, ты не мог бы… – голос Виктории вывел Геннадия из задумчивости… – не мог бы просто, как ты это умеешь…
– Объяснить?.. Что именно?
– Н-не знаю…
– «Не знаю» принято называть метафизикой.
– Да. Наверное…
– Что конкретно? Классическая сторона вопроса, Аристотель? Бог? Эсминец?
– Какой эсминец?..
– Спроси, что на самом деле хочешь спросить.
Виктория молчала.
– Ну, хорошо. В конце концов… – сняв очки, Геннадий близоруко уставился на остававшееся в графине. – Один не самый последний в мире чудак, всю жизнь увязывавший между собой и без того не вполне уловимые вещи… ну, например, скорость, Ахилл и черепаха: на каком таком основании он ее все-таки догоняет… или же масса: там ее как бы нет (Геннадий изобразил руками взрыв), здесь – есть… в общем… Это только легенды, но… чудаку этому под занавес вроде бы удался какой-то такой узелок, связавший всё в одно. Абсолютный узел.
Виктория опустошила рюмку.
– Единая теория поля. Уравнение, описывающее взаимодействие электромагнитных, гравитационных и ядерных сил. Да?
– Да, – отозвалась Виктория.
– Да. Да. Да. Забирают, стало быть, чудака этого в морское ведомство, чтобы каким-то таким электромагнитным способом свернуть свет в кокон и сделать объект внутри него невидимым.
– Эсминец… – догадалась Виктория.
– Тут на карте пункт «А», тут «Б», ясно расстояние и необходимое при заданной скорости время. Теперь возьми, согни карту внутрь, соедини пункты: ну, что? Какое теперь расстояние?.. Время?.. Замкнутый гравитационный коллапс. «Сфера Шварцшильда».
– Что-что?..
– Черная дыра. А в дыре – Вселенная не хуже нашей.
– Мы тогда тоже?
– Что?
– В дыре?
– И, главное, что интересно… Чудиков, кто вблизи ядерного взрыва побывал, сперва попросту хоронили… Потом, когда дошло, просто давали отлежаться. Через несколько дней человек мог встать и пойти, как ни в чем не бывало.
– Зачем ты сейчас это говоришь?..
– Затем, что ты спрашиваешь. Те, с эсминца, так вообще в воздухе растворялись… Ты же просила объяснить то, не знаю что, – Геннадий налил себе, почти не глядя, не в рюмку, а в фужер, до краев, и так же, не глядя, как воду, выпил. – Вот я и объясняю… чем генераторы невидимости и ядерные взрывы оборачиваются.
– Ты хочешь сказать: можно… вот так, туда-сюда… из одного измерения в другое, из нашего мира в тот… Нет, без шуток…
– Без шуток, всякий гений, серьезно погружавший свои гениальные мозги в эти дела, приходил примерно к одному и тому же. Я лично читал нашего отечественного классика: «Многолистная модель Вселенной»… как-то так… Шестьдесят девятый год, кажется… А… твой интерес, он какого свойства?
– Просто подумалось. Есть еще что-то… – рукой Виктория описала в воздухе круг… – или…
– Уму непостижимо. Хоть бы телеграмму или позвонить. Да я понимаю, тебе не до того было. С другой стороны, после двух инфарктов…
– Ген, ты… – перебила Виктория…
– Всё… всё… Ну, поняла? Есть субстанция, действующая как антигравитация, заставляющая звезды разлетаться быстрее (Виктория, едва-едва начавшая что-то соображать, опять поплыла)… Из своего уравнения он выкинул космологический член, темную энергию, на три четверти определяющую мир… – под досыхавший на столе графин Геннадий выдавал все уже «на автомате»… – Еще двадцать процентов – темная масса, природа… природа неизвестна…. оставшиеся пять процентов – плазма и все объяснение… нас с тобой… всего, что мы видим и… знаем… и то, плазма, постоянно ускользающая от стенок через турбулентность… высокая, понимаешь, температура, и как с ней со… существовать?.. Всё… всё… – отер Геннадий рукой лицо.
– А от чего он умер?.. Не самый последний в мире чудак.
Гена не отвечал.
– Ну… он правда умер?
Очнувшись, физик уставился на спросившую.
– Нет, там… разрыв аорты… – выговорил Геннадий… – Хочешь сказать: не плохо бы…
Виктория пожала плечами.
– Не плохо, – вздохнул Геннадий. – Его кремировали… поступили с ним так же, как он со своим уравнением… в присутствии близких. Прах… в тайне от всех… Хотя, мы опять… Думаешь, кто-то верит в сказки так же, как сказочники?..
3
Тезис «всегда ищи самое простое объяснение» никто не отменял. В последние годы они настолько усвоили мысли друг друга, что одни и те же фразы, вырывавшиеся у них одновременно, были не редкостью. В принципе, предвидеть ее реакцию на ходившую за ним на цыпочках смерть, и даже подобрать слова, в которых эта реакция выразится – возможно…
Продолжая думать так, Виктория Семеновна видела лежавшее на полу тело: снова она была там, тогда, снова входила снаружи в прихожую, только теперь не с леденеющим сердцем, а увеличив, насколько возможно, резкость взора… Дверь отходит, на полу – наполовину выдвинувшееся из ванной, в черно-серой полосатой пижаме, его тело. Лицом в прихожую. Все ясно с первой секунды. Прихожая и ванная, объятые светом. Она приближается с какой-то нездешней, потусторонней надеждой вглядываясь в неподвижность: дыхание ведь может быть таким малозаметным. Но нет. Холодность. Безучастность… Приподнимает, отрывает от пола его голову: вся левая сторона лица – в багровой красноте (удар о пол?)… Раздвоение: не может, абсолютно не может этого быть, и… все идет уже дальше… И как провал – стоящая между «не может» и «дальше» пустота… не заполненная ничем возможность… пародия на чудо: часть Виктории Семеновны по-прежнему пребывает рядом с куда-то потихоньку уходящей… уже отошедшей его жизнью, вторая же часть ее – здесь, в прихожей, в одиночестве… И поверх всего, поверх сердечной боли: ничего не трогать до прихода милиции…
– …Последний вздох не означает, что следующему некуда войти… – слышит Виктория Семеновна, упуская мысль, снова ловя и опять упуская… – что пространство заполнено. Долгая жизнь, короткая – столовой ложкой зачерпнут больше, чем чайной…
Вскакивая с кресла, Виктория Семеновна вытаскивает остановленную кассету: не та!.. Или…
Звонок! Телефон!
– Алё!..
– Виктория, ты?..
– Симона Синьоре. Ты ее зритель.
– Ты что, к нам сегодня не идешь?..
– Мама, не знаю.
– Ты одна?
«Мама, не знаю»…
– Ника уже дома?
– Дома. Мы уже и поужинали.
– Вот и хорошо. Ложитесь спать, мама. У меня ключ.
– А Геннадий… он…
– Всё, мама, всё!
Кассета – та. Она что, с ума сходит?.. Да!.. Отмотать!! Конечно!!!
– «Поиграй со мной»… Умер ты хорошо. Я вошла – ты лежал в дверях ванной, ногами туда, головой в коридор. Приехал врач, глянул: скорее всего, обширный инсульт…
Пропуская свой собственный монолог, Виктория Семеновна останавливает перемотку уже на этом:
– …Чем стала бы жизнь, займись талант своим основательным обустройством или же начни посредственность витать в эмпиреях? Слава богу, что нет ни таланта, ни посредственности в химически чистом виде…
Стоп.
Стоп. Стоп.
Она не слушает. В ушах по-прежнему – то, начало записи, ее монолог в его исполнении. Кого она похоронила?..
Ролик из всплывающих в памяти одна за другой нарезок: отрываемая ею от пола его голова: все и родное, и неузнаваемое, наполовину залитое краснотой… тело на спине, растекшееся на диване, издали, сквозь пелену… присыпанное толстым слоем пудры совершенно чужое лицо в гробу… Викторию Семеновну потянуло к телефону… И что она скажет?..
Парень по вызову, после врача и милиции: «Обычно родственники чуть не под руку лезут. Окружат, стоят. А что по сути? Живые, смотрящие на голого, который ни прикрыться, ни отвернуться не может. Ни дать, ни взять – Рембрандт: обмывающий тело и семья полукругом…» Все это слышала из ванной, куда он погнал ее сменить воду. Больше не подходила. Только разок и глянула, протягивая одежду.
Спектральный анализ пепла?.. Что-то такое?.. «Брось, – сказал вдруг кто-то в голове Виктории Семеновны безжалостно и свободно, – перестань. Какого пепла? Пепла чего? За плитой, в колумбарии, в урне – горстка сожженного мусора».
Выключить холодильник, разморозить! Записать показания счетчика!.. Нет. Нельзя. Не надо…
Просто довериться зрительной памяти. Череда мелких подробностей: от выдвинутой на миллиметр кассеты до надорванного уголка туалетной бумаги. И три волоска («Господи… боже мой…»): на двери холодильника… спальни… и на входной двери… Всё!..
– Ты не забыла: завтра выборы?.. – под скрип кровати мать подает голос из темноты.
– Мама, я не сплю, говори нормально.
– Точнее, уже сегодня… Вечно я не за того проголосую… В прошлый раз, ты знаешь… висят два листка… на участке… – слушала Виктория Семеновна сквозь дрему (кончалась грозившая никогда не кончиться суббота)… – подошла… один из прежнего созыва… богатый… указан доход в листке… другой директор школы… куда беднее… пусть, думаю, его… тот нацаревал… пускай теперь директор… проголосовала… и ты знаешь… что меня дернуло на выходе опять?.. к листкам этим… ну чего я опять подошла?.. шла бы себе и шла… мимо… читаю: директор школы… доход… трудовой путь… в низу самом… в самом низу: член коммунистической партии.
Под утро у Виктории Семеновны стало плохо с сердцем.
– Ну, как ты?.. мама… – проводив врачей, Ника уселась на свою постель в дальней, теперь занятую матерью.
– Ника, мы с папой… у нас есть какие-то сбережения…
– Перестань.
– И квартира. Если что, бабушку не бросай…
– Мама!..
– Это я так. Я понимаю. Инфарктника сразу видно… У меня всего лишь на нервной почве… Помнишь, у папы в первый раз, два года назад: по всему миру фейерверки в телевизоре… помнишь, в вестибюле, в больнице. Все с ума посходили, как же: год с тремя нулями…
– Второй раз тоже в больнице…
– Да-да… через год… дежавю. На том же месте.
– Бабушка называет это «День торговли». Говорит: скоро в каждом месяце будет день какого-нибудь святого… Раньше и слыхом не слыхивали… А теперь: День Валентина, День артиллерии… Пасха, 7-го Ноября… два Рождества, два Новых года… и два Третьих тысячелетия… Торговля счастлива… Вот такая у нас бабушка…
Оживая под лаской дочери, Виктория Семеновна пошарила по постели рукой, натолкнувшись на книжицу.
– Постарайся обходиться без подобного… – прочтя, указала дочери на это «жрет», тут же припомнив: что-то такое она уже говорила… – Знаешь, у нас в пионерском лагере, в детстве, был пеник… так мы его звали, с аккордеоном. Что-то вдруг вспомнилось… Ну вот, он нас, пионеров, построит, меха растянет… и обязательно скажет: «Со счастливым выражением лица, и-и-и!..»
Ника, прыснув, спохватилась:
– Тебе, наверное, нельзя смеяться…
– Ничего… ничего… – улыбаясь, сказала Виктория Семеновна, снова глянув на разворот, прежде чем отложить книжицу – на эти, в розовом пуху, морды:
Фламингу съели звери,
Но розовые перья
Остались от нее.
Зверье не жрет перьё.
Виктория Семеновна прикрыла глаза. Ника выскользнула из комнаты.
Эта жизнь не могла уйти. Не в каком-то переносном смысле – в прямом, физическом не могла. Этого не понимаешь. Пока не увидишь. Смотришь на неподвижное тело и чувствуешь все прожитое этим телом как отдельное живое в его каком-то новом, вневременном пребывании. Временное было. А тут – не «было», не «будет». Тут время как пространство. Какое-то большое ощущение возникло в сознании Виктории Семеновны (она так и запомнила: «большое ощущение»), связанное с той водой, что не уходит в песок.
«Как делают писателями? – вспомнила Виктория Семеновна. – Например, посвящают, затем демонстрируют свою (посвятившего) казнь, потом сообщают, что предатель уже наказан…» Это о Левии Матвее.
Первое, что он показал ей, от чего, как потом говорил, все и пошло:
« – Я могла умереть…
– Надеюсь, вы этого не сделали, – через паузу.
На том конце грохнули трубку».
Три предложения. Заглянув в его глаза, можно было разглядеть остальные.
«Книга – что-то вроде картины, написанной нотами, – снова его голос, не исчезающий. – Представляешь: встать в четыре утра, пойти… выйти из жизни, из регламента, из непрерывной череды повседневных усилий… ничто не трудно, встать в четыре, пойти туда-то, сделать то-то, без признака сонной жалобы в теле, без намека на мышечный скрип, без шлака в голове, встать и пойти… – Куда? – спросила она тогда. – Не важно, я о состоянии. Все трудно, всегда. А тут – легко. Тяжесть и легкость. Понимаешь? Тяготение – не обязательно тяжесть. Что, что бы это могло быть, из-за чего не трудно встать и пойти?..»
Видения какой-то пустыни возникали у нее в голове от этих его слов. От этого его «ветерка»: «Почему не ограничиться жизнью червя? Потому что происхождение иное. По происхождению. Чувствуешь ветерок?..»
Стараясь не скрипнуть и оттого скрипнув вместо одного раза трижды, баба Вера приоткрыла дверь:
– Виктория, теперь, вроде бы, так нельзя, но, если хочешь, я возьму твой паспорт, проголосую.
– Мама, я сейчас встану, – сквозь сон ответила Виктория Семеновна. – Иди. И я за тобой.
