Владимир Васильевич Зенков
Земля незнаемая. Сборник
– Нашей работы, киевской. Гляди-ка, крыж сборный, нынче уже таких не делают. Нынче все цельнокованные, барахло.
Глянул в голубой разрез полога, прислушался к соловьиному пению, вздохнул:
– Хорошо бы сейчас бабеночку молодую. Позоревать бы с ней. А, Даниил?
Даниил засмеялся:
– Вот, подлец, ненасытный. Сколь девок перепортил, гляди, родня вязы свернет.
Трибор махнул рукой:
– Ништо, обойдется. Небось не нажалуются.
Лицо его в мерцающем свете каганца стало мягким:
– Они меня, чай, любят.
Потянул к себе пояс, стащил с него объемистую баклажку:
– Давай-ка ренского хлебнем. Княжий гридень Любомир достал.
Даниил скривился:
– И охота тебе с ним дружбу водить? Ни силы, ни ума – холуй холуем.
Трибор хорошо хватил из баклажки, перекосился “ну и кислятина”:
– Добро тебе, боярскому сыну, на батькиных вотчинах. Опять же угров посетил, у франков бывал. Даже в монастыре ошивался. Самому Святославу люб. А я что? Из детишков пожалованных. Вотчины не имею, княжеский надел поверстали скудный. Одна надежда в тысяцкие выскочить. А это дело, брат, такое – хоть какой рубака да умница будь, а коли князь не приласкает, так и не видеть ничего.
Любомир, возгря кобылья, хоть чистая баба, а князюшке нашептывать умеет. Большое, брат, дело. Я ему намедни уж поклонился двумя кусками веницейского оксамита, да полотками гусиными копчеными, да окороков парой. А я ведь не один. Сколь ушлых сотников в тысяцкие мечтают выскочить. Кто более поднесет, тому и светит. Так-то, Боян. Да, вот еще что, – Трибор поскреб золотистую щетину, – ты собери-ка все цидулы свои, да отдай мне. Время походное, мало ли что может случиться, а я сохраню надежно.
Я в грамоте не силен, а только вижу – что-то важное ты пишешь, так ты уж не поленись, собери прямо сейчас.
С зарания въ пятокъ
потопташа поганыя плъки половецкыя,
и рассушась стрелами по полю,
помчаша красныя девки половецкыя,
а с ними злато,и паволокы, и драгыя оксамиты.
Денек зачинался хороший. С утра уже было жарко, клубилась дымка над фиолетовым степным горизонтом.
Островки ракит, терновника манили под свои благодатные покровы. Хорошо бы там, под сводом наглухо сплетшихся ветвей, бросить плащ, повалиться, уложив голову на руки.
И спать, спать. Чарку доброго меда, закусить чем-нибудь холодненьким. Потом носом в лопухи – и спать. И желательно вовсе не просыпаться.
Нет уж. Игорь потер пергаментные щеки – съели заботы. Страшно. Решился на великое дело, а страх вот он – стоит за плечами, заставляет болезненно поджиматься все тело. Ах, сколько сил потрачено и вдруг не выйдет.
Слава те, Господи. Всеволод подлетел – румяный, улыбающийся. Осадил коня, привстал на стременах, заорал:
– Честь и слава в Вышних тебе, княже! Чай нам баба с пустым ведром не подвернулась.
Старый гридень Демьян проворчал:
– За все злато стола Киевского в Диком поле бабу с ведром не сыщещь.
Всеволод легко скользнул с седла, попрыгал на носках, степенно стащил золоченый шелом, передал его коноводу, махнул поклон:
– Верховный княже. Противу знамений всех, – весело мигнул Игорю, – к твоей удаче, вои мои набежали на богатый половецкий обоз.
Небрежно махнул рукой, вышколенные слуги удалились. Хлопнул брата по плечу, обтянутому коробчатым панцирем:
– Слушай, там чего только нет. Весь обоз половецкий, вся казна там, а девки какие! Темное солнце видели и половцы, а вдруг сей знак для них?
Игорь приосанился, грудь выпятил:
– А что ж, может и так.
Тяжко внутри громыхнуло:
– Да хоть перед собою не ври!
Скрипнул зубами, зажался. Уселся на корневище старой ракиты, долго кусал ноготь. Собравшись, легко вскочил:
– Быть посему.
Голос зазвучал значительно, властно:
– За землю Русскую!
Неспешно вытянул из-за пояса рукавицу, обшитую стальными пластинками, надел ее, протянул руку в цезарском жесте:
– Вперед, братие и дружина!
Пустой брательник Всеволод, по неприличному обычаю своему, хохотнул глумливо:
– Ай, братие, поспешайте. А то ненароком Игорь, осердясь, по заднице накладет – каково перед девками будет? – и пришпорил коня.
Половцев смяли быстро – Всеволод был умельцем в сих делах. Вперед пустили черниговских ковуев и сына Игоря – пусть молодик потешится. Сами остались грабить половецкие вежи.
Дружинники ошалели от свалившегося на них богатства, опьянели от удачи, от дури – поволокли за косы половчанок. Те орали благим матом, теряя украшения, роскошные шапки, опушенные поречьем. Сотники моментально положили конец безобразию: под их плетьми лихие витязи заползали на карачках, отыскивая в траве утерянные серьги, налобники и гривны.
_______
Возвращались назад с торжеством. Проходили через прохладный, густой, старый колок с грязью от почти пересохшего болотца. Гридни с шиком кинули под копыта княжеского коня с пяток кожухов, да пару штук дешевой китайки. Челядь потом долго и матерно ругалась сквозь зубы, отчищая барахло: по обычаю, все, что брошено под копыта княжеского коня принадлежало ей.
По случаю легкой победы и большой добычи шибко подпили. Даниил, отдуваясь, выбрался из княжеского шатра.
Смеркалось. По низинам слоился тонкий туман, в ближнем бочажке заливались, ухали лягушки. У костров гуляла дружина, орали песни, вели душевные разговоры.
Куряне водили хоровод, обнявшись, низко, воинственно рычали. В центре низенький коренастый приплясывал, фехтуя двумя мечами – по-македонски. Пламенная сталь вспыхивала крыльями в свете костров.
Даниил задумался, глядя на блистающие веера. Что-то подозрительно быстро удрали половцы, не делая даже попыток отстоять богатый обоз. Потом стал вспоминать пир. Подпили витязи, расхвастались. Шумели, целовались, лаялись, затягивали здравицы в честь князей. Любо было сидеть между ними, поднимать серебряный кубок с крепким медом, ловить почтительные и завистливые взгляды.
Как же, самому Святославу люб, хоть Игорь и косится в его сторону. Да и в походе не как военный, а как свободный историограф – богат, независим, и как напишет, так потомки и думать о нас станут.
У кустов терновника стояли три лошади в тороках, четвертая оседланная. Копошились в сумраке какие-то фигуры. Даниил узнал Трибора.
Тот негромко, значительно говорил своему отроку Фоме (Фома сей нянчил самого Трибора, но все еще, по бедности господаря, ходил в отроках):
– Гляди, Фома! Я твой господин и благодетель. Ты мне хоть умри, а доставь добычу старикам моим. Жив останусь – сими тороками разбогатеем, избу тебе новую поставлю, тиуном сделаю. Не дай Бог убьют меня – старики тебя милостью не оставят. Куда идти знаешь. Ходи ночами, днем упрячься надежно и носа не высовывай.
Фома ткнулся в плечико господарю, взгромоздился на соловую смирную кобылу, тихонько чмокнул и маленький обоз пропал в темноте.
Даниил тихонько кашлянул:
– Чего это ты, Трибор, торопишься добычу отправлять, да еще и ночью?
Трибор сломил веточку терновника, стал жевать ее. Долго молчал. Потом неохотно сказал:
– Большего мне, Даниил, в жизни не отвалится. Хоть это надо батьке доставить. А спешу я потому, что не сегодня-завтра все роды половецкие будут здесь. И Волки, и Лисицы, и Вороны, и Орлы. И такого нам, брате, сала за шкуру зальют – хорошо, кто жив останется. Уж я кипчаков знаю.
Даниил вспыхнул:
– Что ж ты, баклушка осиновая, князю-то не скажешь?
Трибор невесело осклабился:
– Не мое дело князю докладывать. Да он не хуже меня все знает.
– Что ж они, стервецы, пьют, гуляют?
– А куда спешить, помереть всегда успеем. А помирать, брате, придется. Думаю, к рассвету вся наволочь поганая сюда соберется. А что до князя моего, Всеволода – он вояка от Вышних. Ему на добычу наплевать, ему лишь бы подраться, все равно с кем. Да и любит он Игоря. В грош его не ставит, глумится порой, а любит. Так что помолись, брате. Ты, я вижу, Христа не шибко жалуешь, так хоть Перуну помолись.
Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы
Ту кровавого вина не доста;
Ту пир закончили храбрые русичи;
Сваты попоиша, а сами полегоша
За землю Русскую
Ранним утром не успели сполоснуть мятые рожи, как по лагерю пролетели дозорные:
– П`озор, братие! Поганые близко.
Залаяли сотники, понеслись к княжеской палатке тысяцкие. Дружины быстро, без суеты разворачивались. Всеволод пронесся галопом вдоль порядка, оглушительно свистнул, заорал:
– Черепаху сотворить, черепаху!
Даниил поёжился:
– Черепаху, плохо дело.
Вои поспешно рыли ножами ямки для упора копий, плотно сдвигали обтянутые красной кожей щиты. Справа взвилась княжеская, зеленая с золотом, хоругвь с ликом архангела Гавриила, заблестели золоченые шеломы, зарделись алые плащи. Дружины загородились щитами, ощетинились копьями, застыли в напряженном молчании. Лучники, наложив стрелы, вытягивали шеи, примерялись стрелять меж щитов.
Задрожала земля, тяжко загудела от десятков тысяч копыт. В косом солнечном свете из сизого утреннего марева выкатились, бешено понеслись несчетные орды кипчаков, потрясали саблями, визжали, ревели свирепо. Мотались на стружиях лисьи, волчьи хвосты, трепыхались орлиные и сокольи крылья.
Побледнели самые отчаянные. Не было обычного стояния, ругани, перебранок. Не было поединков удальцов, половцы рассвирипели. Их было так много – казалось все Дикое поле собралось сюда.
Первый удар был ужасен. Конная лава налетела на копья, смяла дружинников, полегла сама – мгновенно возник гигантский вал из бьющихся в агонии коней, раздавленных и искалеченных дружинников и половцев. В пять минут полегла вся черепаха, но дело свое сделала – приняла и ослабила первый страшный удар. Из-за её крыльев вырвались конные, схлестнулись – пошла потеха. Русичи, преодолев первый испуг, мгновенно освирепели – от запаха крови, от сознания того, что этот бой – последний. Рубились отчаянно – ударами тяжелых мечей разваливали пополам легковооруженный кипчаков, вертелись как бесы в пестрой воющей каше.
___
Сердце гулко колотилось, сотрясая всё тело. Даниил вытянул из ножен меч, сталь протяжно зазвенела. Сколь раз уж в сечах бывал, а от волнения избавиться не удавалось. Но он знал – после первой срубки это пройдет. Его поставили в свиту Игоря, хотя просился в любую дружину. Боится Игорь – не дай Бог уходят писаришку, Святославова любимчика, крику не оберешься. Зря боится, Даниил и сотником походил – не впервой.
Зеленая с золотом хоругвь замоталась, затрепыхалась на ветру, свита дернулась вразброд, затем, перейдя на короткий галоп, сжалась.
Игорь с разгону врубился в самую кашу. Даниил чуть свесился влево, опустил лезвие меча. Размахивать им в такой толчее бессмысленно. На него набросился молодой половец в войлочном колпаке, в вытертой добела кольчуге. Глаза от бешенства слепые, в углах рта пузырилась пена. Визжа, широко размахнулся саблей. Даниил отбил удар, резко ткнул мечом в незащищенное горло кипчака и тут же, привстав на стременах, достал мечом мускулистого, короткошеего, что ударом кривой сабли свалил скачущего впереди дружинника. Пошла резня – успевай поворачиваться.
Свита рубилась точно, экономно расходуя силы – самые лучшие и опытные мечники княжеской дружины.
Хуже всего приходилось тем двоим, что с обеих сторон прикрывали князя, они отсекали основную массу охочих сбить княжеский золоченый шелом. Эрик Бешеный, из варягов, и Бугай Ярило тяжелыми боевыми топорами крушили все, что подвернется – с глухим жестяным звуком раскалывались аварские шеломы, разлетались медные ромейские кирасы, скатывались головы и падали кони. Свита носилась по полю за князем, оставляя позади себя широкие просеки, но сама начинала потихоньку таять.
Многоголосый шум стоял над степью: лязг оружия, вопли, исступленные взвизги кипчаков, матерная ругань русских, остервенелое конское ржание – упаси Бог слышать такую музыку.
Прошел первый горячечный порыв, сеча распалась на отдельные островки, где резались, рубились до изнеможения. Половцы все время подбрасывали свежих всадников, русичи теряли силы, но стояли твердо, понимали – рассчитывать не на что.
Игорь пробивался к Донцу – уже все страдали от жажды, особенно кони. Половцы поняли это, сбились тесно на пути дружин, прорваться сквозь них не было никакой возможности.
Пала тьма – хоть глаз выколи. И те, и другие сбились в кучи, попадали в мертвецком сне на землю. Никто никого не боялся: сил все равно не было.
С рассветом сеча закипела с новым ожесточением. Дружинники озверели, их гнала невыносимая уже жажда. Князья спешили всадников, поить коней было нечем, да и пехоту не бросишь. Игорь был ранен в правую руку, достал-таки ловкий кипчак.
Вторую ночь почти не спали: мучительно хотелось пить. Наваливалась смертная тоска – леденила сердце. От полной безысходности, от ожесточения, там и сям закипали схватки, после которых, успокоившись уже навечно, дружинники раскидывались вольготно на земле.
В воскресенье, когда уже казалось – никаких сил больше нет, вновь двинулись вперед. Половцы подтянули свежие силы, обрушили конную лаву на центр поредевшего боевого порядка. Черниговские ковуи не выдержали, сдирая свои черные клобуки, повалили назад плотной толпой. Половцы врезались в неё, нещадно избивая единокровных. Резко усилилось давление на дружину Всеволода.
Игорь, небрежно перевязанный окровавленным убрусцем поверх разрубленной кольчуги, скрежетнул зубами, заматерился:
– Мать вашу… Вот тебе и свои поганые. Хоть свои, да все равно поганые.
Заорал:
– Стой, стой, – пришпорив коня, кинулся наперерез бегущим, сорвав шелом. Доскакав до края толпы, понял: пустое дело и заворотил коня. И тотчас же, словно поджидали, от половцев, что гнали обезумевшую толпу, отделились шестеро, мгновенно взяли в кольцо. Один, в плоской золоченой ерихонке, раскрутив, ловко кинул волосяной аркан. Жесткая петля перехватила князю горло, ужасный рывок вырвал его из седла. Ударившись о землю раненой рукой, он потерял сознание.
Пришел в себя оттого, что кто-то плеснул в лицо водой. Застонав жадно слизал с губ капли влаги, разлепил глаза.
Кончак – свежий, улыбающийся, в широких и коротких штанах с разрезами, отороченными серебряным галуном, в таком же полукафтанье рытого черного бархата. Высокая остроконечная шапка, опушенная соболем, надвинута на смеющиеся глаза. Загнутым носком желтого сафьянного сапога осторожно тронул князя:
– Вставай, сват. Пришло время отдохнуть.
Мигнул своим баторам, те бережно приподняли Игоря. Он, закрыв глаза, застонал от мучительного стыда, выдавил с трудом:
– Прикажи, хан, убить меня. Пожалей.
Кончак засмеялся, потрепал по плечу:
– Пустое, князь. Не тужи, не рви сердце. Возьму на поруки, как гость у меня жить будешь. В жизни воина все бывает.
Захохотал откровенно:
– А ловко мы вам приманку подсунули!
_____
Когда Игорь рванулся наперерез ковуям, Даниил остолбенел на секунду. Пришпорил было коня, да не успел: страшный удар обрушился на него сзади. Шлем с лопнувшим ремнем отлетел в сторону. Здоровенная дубина, мало не в лошадиную ногу, скользнув по нему, обрушилась на левое плечо. Рука моментально повисла – перебило ключицу. Даниил с трудом обернулся: голый по пояс, с бритой башкой, могучий кипчак заносил дубину второй раз. Без сабель, живым хотят взять, собаки.
Из последних сил, сделав резкий выпад, достал половца. В это время сбоку, по незащищенной голове, огрели шестопером. Мутное солнце, затянутое пылью на белесом небе, померкло, наступила тьма.
Откуда-то, из бездонной черной глубины, выплыла боль, остро запульсировала в голове, в перебитой ключице.
Саднило пересохшее горло. Даниил закашлял – долго, мучительно. Боль в голове вспыхнула с такой силой, что снова впал в беспамятство. Придя в себя, правой рукой разодрал склеившиеся воспаленные веки. Долго лежал, глядя в мутную брезжившую темноту.
Неловко опираясь здоровой рукой о землю, приподнялся, подтянув ноги, сел. В грязном, взбаламученном небе плавала желтая луна. Странный мутный свет её пронизал сердце тоской.
Поле, сколько видно было, усеяно мертвыми телами, павшими лошадьми. Желтоватые блики осели на изломанном оружии, разбитых бронях, расколотых шлемах. Отчетливый уже трупный смрад смешивался с тяжелым сырым запахом разрубленной плоти.
Мучительно кряхтя, поднялся, доковылял до павшего коня, кое-как уселся. Сидел, смотрел в темноту. Что делать, куда идти?
Невдалеке трое кипчаков, ведя в поводу коней, собирали в переметные сумы уцелевшее оружие подороже – грабили трупы. Пересмеивались, лопотали гортанно. На Даниила не обратили никакого внимания.
Только они отошли подальше, зашуршало. Высокий человек, согнувшись, пробирался между павшими. Оскользнувшись в луже застуденевшей крови, знакомо выругался. Подошел ближе, вглядывыясь. Трибор! Живой. Кольчуга изрублена, голова завязана окровавленной тряпкой, лицо в черных потеках крови.
