Владимир Стрельцов
Низвергая сильных и вознося смиренных. Kyrie Eleison
Эпизод 7. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина
(28 мая 928 года от Рождества Христова)
Иоанн сдержал слово и в следующие четыре дня отказывался выходить на прогулку. Мароция также сдержала слово, и четыре дня легковерную толпу, мало-помалу рассеивающуюся возле башни, благословлял слабо заботящийся о спасении своей души безвестный слуга, находивший затею своей хозяйки весьма забавной. Агенты кардинала Льва и магистра Михаила работали добросовестно, так что и сам Рим, и Город Льва сохраняли спокойствие относительно судьбы папы Иоанна ДесятогоХ. Останки брата папы Петра в эти дни были торжественно увезены из Рима сполетскими баронами. Так распорядилась сама Мароция, объясняя это тем, что герцог должен быть непременно похоронен в усыпальнице правителей Сполето, возле базилики Сан-Сальваторе. Рим вновь умилился справедливостью и благочестием сенатриссы Маруччи, забывшей о своих распрях с Петром, и не задавал в связи с этим лишних вопросов об отказе папы от прощания с останками своего горячо любимого брата.
Сам Иоанн все эти дни не выходил из отведённых ему покоев, размышляя о своей дальнейшей судьбе и не находя в найденных вариантах ничего для себя мало-мальски позитивного. Исходя из этого понтифик даже не стал отказываться от еды, понимая, что если не яд, то голод его, обессиленного, быстро добьёт, а его тюремщикам только поможет достичь задуманного без совершения нового греха. Кормили его едой достойной, но весьма скудной, а сама Мароция и граф Гвидо два дня не показывались ему на глаза. Вечером третьего дня, к удивлению понтифика и даже к его досаде, так как он уже готовился ко сну, в его покои осторожно вошли несколько слуг и, проявляя крайнюю почтительность к особе Иоанна, начали заставлять стол в его покоях яствами и вином. Они управились достаточно быстро, после чего в покои папы вошли Мароция и Гвидо и тщательно затворили за собой дверь.
Их появление папа встретил так же, как любой приговорённый к смерти заключённый встречает в своей камере палачей. Сердце Иоанна бешено забилось, и приступ астмы не заставил себя долго ждать. Но Гвидо был без оружия, слуги отсутствовали, и впору было успокоиться. Иоанн вернул себе самообладание и даже с едкой ухмылкой указал на подушку, которую Мароция вновь принесла с собой.
– Вы теперь каждый день будете приносить её мне?
– Да, она мне очень дорога, так как вызывает воспоминания о моей юности.
– Я бы даже сказал «о вашей бурной юности».
– Оставим дела минувшие в покое до нужного момента. Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами вечернюю трапезу?
Папа оставил её вопрос без ответа. В размышлениях о своей судьбе и действиях своих палачей он в эти дни пришёл в итоге к тем же выводам, что и некогда Мароция. Для осуществления задуманного Гвидо мог прийти и без оружия, и папа взглядом полным тяжёлого подозрения смотрел, как граф, добровольно взяв на себя обязанности пинкерния9, разливает сейчас красное вино по трём серебряным кубкам с изображением единорогов. Гвидо заметил его взгляд и рассмеялся.
– Полно, Ваше Святейшество, вино взято из одной бутылки, и вы вольны выбрать любой кубок из предложенных.
– Вы либо недооцениваете свою супругу, граф, либо лукавите вместе с ней. Месяц назад я уже пил подобное вино.
– О чём вы, Ваше Святейшество? – спросил Гвидо.
Атака – лучшая защита, и Мароция поспешила встрять в разговор.
– Его Святейшество пребывает в уверенности, что я отравила свою мать и его самого с помощью моей сестры Теодоры, которая вместе с ними пила вино за несколько часов до этого.
– Но ведь это вздор!
– Ещё бы не вздор. Сестра пила вино вместе с ними и осталась жива и здорова. Да и сам Его Святейшество отчего-то уцелел.
– Уцелел, потому что ты дала мне противоядие! – Папа не мог кричать, и только хрип начал вырываться у него из горла.
– Дала противоядие вам, но не дала своей матери? Ты веришь в это, Гвидо?
– Всё это нелогично, – ответил Гвидо. Папа внимательно взглянул на него, с минуту о чём-то подумал и кивнул головой.
– Я выпью ваше вино, мессер Гвидо.
Папа и его «гости» осушили кубки. Гвидо наполнил их вновь. Мароция неотрывно глядела на Иоанна, а сам папа предпочитал рассматривать Гвидо, чем вверг последнего в немалое смущение. После второго кубка хмель предательски ослабил сознание понтифика, дало себя знать пережитое, а также скудная еда последних дней. На щеках папы заиграл яркий румянец, глаза заблестели отчаянно и неосторожно.
– Моя непростительная ошибка, мессер Гвидо, заключается в том, что всё это время я почему-то упускал вас из поля зрения. В своём противостоянии с вашей супругой я совершенно непостижимым образом забывал про ваше существование. А ведь между тем всё, что я слышал о вас, исключительно хорошо вас характеризовало. Справедливый правитель, ревностный христианин, щедрый меценат Церкви, такой же щедрый, как и ваш батюшка, покойный граф Адальберт. Как могло случиться, что вы сейчас стали тюремщиком преемника Князя Апостолов и совершаете преступление, возможно, тягчайшее из существующих в мире?
Мароция с тревогой взглянула мужа.
– Интересам вашего феода ни сейчас, ни ранее с моей стороны ничто не угрожало. Да, император Беренгарий заточил вашу мать, графиню Берту, в тюрьму…
– С вашей подачи, – вставила Мароция.
– И с вашей, моя милая. Но тем не менее вы остались графом Тосканским, а сейчас вам за ваши права ровным счётом нечего опасаться. Отчего же вы обнажили свой меч против короля, своего сводного брата, и викария Иисуса Христа?
– Я защищаю права и честь своей супруги, – ответил не слишком уверенно Гвидо.
Папа театрально округлил глаза.
– «Права и честь»? Права и честь, Кирие Элейсон!
– Права и честь, – повторил Гвидо. Если бы пламя свечей было ярче, он бы обязательно заметил, как напряглась и насупилась его жена.
– Ну что же, – протянул папа и с этими словами осушил третий кубок, – начну по очереди. С прав. Под попранными правами вы, конечно, подразумеваете лишение прав Мароции и её сына на герцогство Сполето?
– Именно так, – ответил Гвидо.
– Говорю вам сейчас и в словах своих готов присягнуть на Святом Распятии, что ваша супруга и её сын не имеют никаких прав на титул герцога и герцогини великого Сполето!
Лицо Мароции приняло страшное выражение. Папа успешно будил у неё прежние чувства к себе.
– Начну с того, что ваша супруга, будучи пятнадцати лет от роду, вошла в непозволительную связь с… папой Сергием…
– Что? – воскликнул Гвидо.
– Да-да, тем самым Сергием, судившим в своё время Формоза. Сей папа был очень падок до юных дев. Его понтификат стал серьёзным ударом по авторитету Святой Церкви.
– И об этом судите вы? – крикнула Мароция.
– Не горячитесь, моя милая. До себя самого я ещё доберусь. Так вот, ваша жена понесла от старого папы, и чтобы скрыть свой позор, она, вместе со своей матерью, да смилостивятся над ней Небеса, обманом заставила взять себя в жёны герцога Альбериха. Тот уже несколько лет был проклят герцогиней Агельтрудой, и проклятие той заключалось в лишении герцога его мужской силы. Однако честолюбие все ещё оставалось при нём, и ваша жена предложила ему, в обмен на замужество, кратчайший путь к сердцу и разуму старого папы, который бы, конечно, не отказал своему сыну и его милым родителям в их претензиях на короны самого разного пошиба. И быть может, всё у сполетской семейки получилось бы, если бы Сергий не умер спустя всего три месяца после рождения сына. Альбериха, по большому счёту, конечно, никто не обманывал, но так уж в итоге получилось, так распорядилось Провидение, что он впустил в свой дом чужую жену с ребёнком. Взбалмошный и вечно пребывавший под винными парами герцог вообразил, что вся эта эпопея была затеяна с одной лишь целью – отобрать у него Сполето. Альберих, желая отомстить обманщице, подверг её побоям и отдал на потеху своим друзьям, которые забавлялись с ней, как с уличной девкой. Так на свет появился Альберих-младший, и ваша жена, может быть, и окончила бы бесславно свои дни в Сполето, раздвигая ноги перед каждым собутыльником своего мужа, если бы не явился прекрасный, мужественный и наивный спаситель в вашем лице. Ручаюсь, что вам она была представлена несчастной жертвой сполетского чудовища.
Мароция, не говоря ни слова, уже сама налила всем вино в кубки. Все, не сговариваясь и не произнося заздравных тостов, с желчными минами опустошили сосуды.
– Теперь вы понимаете, что права вашей супруги на Сполето абсолютно безосновательны, что висконт Альберих не является сыном герцога, а ваша супруга не была его женой из-за неспособности Альбериха исполнять свой супружеский долг.
– Отчего же вы, Ваше Святейшество, умалчиваете о письме герцога, в котором он признает своим наследником моего Альбериха? – Мароция сверлила папу взглядом полным яростной ненависти.
– Это было письмо, вырванное у герцога шантажом.
Мароция зло и пьяно рассмеялась.
– Во всяком случае, это письмо ведь не делает юного Альбериха действительным сыном от семени герцога? В письме же герцог называет своим наследником сына, которого у него никогда не было, – прервал её смех папа. Придвинувшись к Гвидо, он продолжил:
– Ну а что касается так называемой чести вашей супруги, то я, конечно, далёк от мысли, что вы столь наивны, глухи и слепы, чтобы оставаться в данном вопросе в неведении. Не думаю, что вы не в курсе того, чем занимается ваша жена, когда вы отсутствуете в Риме. Пиры в её доме подчас напоминают оргии римских язычников. Не думаю также, что вы считаете плодами Духа Святого ещё двух, помимо Иоанна и Альбериха, детей, которых она прячет в одном из римских монастырей.
– Я всё про это знаю, – нарочито чётко и с металлом в голосе произнёс Гвидо. Папа отстранился от графа и с сожалением взглянул на него.
– Да-да, мне жаль вас, мессер Гвидо. Вы искренне любите её и принимаете её такой, какая она есть. Мне известно подобное, я сам согрешил так же, и я прекрасно понимаю вас. Но! – Папа вновь перешёл в атаку. – Вы несчастный человек, ибо любите существо, не способное ответить вам тем же. В отличие от вас, она никого никогда не любила, никогда и никого не полюбит, ей не дано это в наказание за грехи её. Именно поэтому у вас, мессер Гвидо, никогда не будет от неё детей.
– Замолчи! – Мароция зашипела на него разъярённой кошкой. Папа наступил на больную мозоль её мужа.
– Именно потому, что она не способна испытать настоящую любовь, именно поэтому она с такой яростью восприняла искреннее чувство своей матери ко мне. Её мать, да смилостивится над ней Небо, любила меня всей душой, всем сердцем и ради любви готова была на всё. Как и я для неё. Нам были безразличны все осуждающие слова, все препятствия и стены в этом мире, все приличия и обычаи, и ничто – ни митра, ни тиара – не помешало мне любить её так, как только может любить смертный. Осуждайте меня сколько сможете, благородный граф, но ответьте мне или хотя бы самому себе честно на один только вопрос: многим ли ваша жена пожертвовала для вас, мессер Гвидо?
Не дождавшись ответа, папа продолжил.
– Ваше молчание лучше всякого ответа, мессер граф Тосканский. Вы, ослеплённый своей любовью, однажды презрели мнение своей матери, но я вас в этом не виню. Отнюдь! Но ваша любовь есть большое несчастье для вашей души, ибо вы влюблены в холодную и расчётливую блудницу, которая никогда не ответит вам взаимностью, ибо душа её давно продана дьяволу, а дьявол не знает любви, его оружие только похоть и золото.
– Но тогда, святой отец, может, вы будете красноречивы и откровенны до конца и расскажете моему мужу, кто более прочих постарался сделать меня такой? – Мароция шипела и надвигалась на Иоанна с перекошенным от ненависти лицом. – Расскажите, что именно вы и ваш брат спровоцировали Альбериха на расправу надо мной с тем, чтобы я, оказавшись в руках своего первого мужа и его дружков, не помешала бы вам в Риме убрать со Святого престола папу Анастасия и самому стать епископом Рима?
Для Гвидо этот вечер обещал всё новые и новые открытия. Перед его глазами наружу выворачивалось всё грязное белье Рима последних двадцати лет. Он, сам на своём веку насмотревшись всякого, теперь с трудом переваривал услышанное и чувствовал, как из-под ног уходит такая, казалось бы, твёрдая земля его прежних мировоззрений.
– Расскажите же моему мужу о том, как вы в день моей свадьбы с Альберихом прочли мне длинные монологи о нравственности, сидя возле ложа, на котором ваш брат в этот момент насиловал меня!
– Что я слышу! – Настал черёд Гвидо своим возгласом сотрясти стены покоев.
– Да, мой сострадательный и набожный супруг, епископ Рима подобным образом наказывал меня за то, что я хотела помешать его шашням с моей матерью, ой, простите, их зарождающейся великой любви! О, какая это была дивная и красноречивая проповедь, какими крепкими и неопровержимыми были его слова, сколь яростно его брат вбивал в меня их смысл! Вот эта самая подушка, которую я держу сейчас в своих руках, осталась мне на память от той, такой преисполненной благоговейной святостью, проповеди! С годами святой старец не утратил таланта в любой ситуации взывать к слову Божьему и использовать его для оправдания своих самых кощунственных и лицемерных дел. Я вижу, Гвидо, что даже на вас произвели впечатление его лживые и лицемерные слова. «Мессер Гвидо, мне жаль вас», – умильно глядя вам в глаза, твердит тот, кто накануне проклял вас и пообещал вам скорую смерть!
– Верно! – Гвидо, порядком одурманенный хмелем, энергично встряхнул головой.
– Да, я не ангел, да, я блудница, но я никогда и не скрывала это и уж тем более не прикрывалась Святым Писанием и сутаной священника. Дьявол тоже знает Писание, но, будучи лжив, лживо его толкует, используя для погибели, а не для спасения10. Господь будет судить меня, и будет страшен суд Его, но я боюсь даже предположить, каким будет Высшее наказание для тех, кто в храме Божьем творил прелюбодейство, не снимая тиары, и величал себя при этом Его Святейшеством! И это ты называешь любовью? – Мароция вплотную приблизилась к Иоанну.
– Пошла прочь, грязная шлюха! – с этими словами папа Иоанн наотмашь ударил Мароцию по лицу и вскочил на ноги.
Вино сыграло с папой злую шутку. Сладкий яд, затопив мягкой пеной сознание священника, на какой-то момент подсказал папе, как ему показалось, путь к спасению. Бессовестные слуги Бахуса вдруг шепнули Иоанну, что кроме Мароции и Гвидо в покоях папы никого нет, что стоит только справиться с безоружным Гвидо, как пленение его закончится, что маленькая и хрупкая Мароция не окажет ему серьёзного сопротивления, а слуги за пределами покоев упадут на колени перед главой Церкви, как только он откроет дверь своей темницы и, грозно сверкнув очами, прикажет им повиноваться. Быть может, план и в самом деле имел бы определённые шансы на воплощение, если бы не подорванные болезнью силы этого некогда крепкого физически и духом человека.
Иоанн просчитался. Он понял это в тот же самый момент, когда, ударив Мароцию, вскочил из-за стола. Вино обмануло его, на какой-то миг внушив, что к нему вернулись былые силы. Пусть Мароция и отлетела в угол комнаты, гулко ударившись головой о её каменные стены, но граф Гвидо, стряхнув с себя хмельной плен, был проворен и мощным ударом в челюсть поверг понтифика наземь. В следующее мгновение папа почувствовал, как колено Гвидо безжалостно смяло ему горло, а на лицо его Мароция бросила ту самую злосчастную подушку. Иоанн сопротивлялся отчаянно, пытаясь сбросить с себя Гвидо, и Мароции даже пришлось наступить ему всем своим весом на одну руку, чтобы помочь мужу. Свободной рукой папа обречённо пытался отодвинуть от своего лица эту ужасную подушку с её назойливой, царапающей глаза, ненавистной золотой бахромой. В какой-то миг бахрома исчезла, вместо неё перед глазами расплылась кровавая пелена, в пене которой Иоанн вдруг увидел печально-спокойный образ Теодоры и успокоился вслед за ней сам.
Шумно дыша, двое убийц поднялись на ноги.
– Господи! – воскликнул Гвидо, с ужасом глядя на свои пальцы, по-прежнему сведённые судорогой в этой короткой и ужасной схватке. – Господи, что мы наделали!
– Тише, умоляю!
– Господи! – не слыша её, повторял Гвидо, – я убил папу римского… я убил епископа… я убил…
– Возьми себя в руки! Всё свершилось!
– Господи! Я погубил себя, погубил свою душу! Навеки! Убил… УБИЛ… убил наместника святого Петра… Господи!
– Выпей вина, приди же наконец в себя!
Гвидо поднял на Мароцию тяжёлый взгляд. Та была бледна, чёрные волосы её были всклокочены, глаза горели, и она никак не могла унять крупную дрожь, так что была отчётливо слышна страшная дробь её зубов.
– А ведь это ты! Это ты заставила меня сделать это! Ты заставила убить его! Потому что он… Ведь он говорил правду, что он сказал такого, что было неправдой?
– Он сказал правду про меня, но выгородил и солгал про себя.
– Он сказал правду! Даже ты подтверждаешь это! Господи, что мы наделали! Что теперь будет?
– Прежде всего ты отнесёшь Иоанна в постель, разденешь и накроешь его простыней. Затем мы уйдём. Хвала Небесам, камни башни не пропускают даже звук бюзин, так что никто ничего не мог услышать, да к тому же мы выпроводили всю челядь во двор. Пусть завтра слуги первыми обнаружат, что папа умер. Папа недавно перенёс болезнь, и приступы астмы у него продолжались до сего дня, ни для кого эта смерть не явится внезапной. Лекари будут подкуплены мной, а затем я их отправлю следом за Иоанном, всё равно от них не большой прок. Я приглашу кардиналов Льва и Стефана, первому надлежит сразу взять инициативу в свои руки, а благочестие и связанная с ней дремучая и дикая нетерпимость Стефана к медицине вообще и омовениям в частности завтра будут очень кстати, никто не посмеет смывать мир с тела папы, и, стало быть, никто из посторонних не увидит следы на его шее. Ну а дальше появится кардинал-епископ Остии, и всё пойдёт по порядку, установленному Церковью в подобных случаях. Мы у цели, друг мой.
– ТЫ у цели, – глухим голосом ответил Гвидо, пряча от неё глаза и дивясь тому, насколько хладнокровно и точно его жена выстроила план дальнейших действий. Так говорить мог только человек, который всё продумал заранее, а значит, полагал граф, он только что стал послушным орудием убийства.
Мароция подошла к нему и хотела взять его за руки, но он отшатнулся от неё, как от прокажённой.
– Завтра я уезжаю в Тоскану, – заявил он.
Мароция несколько мгновений ошарашенно смотрела на него.
– Ах, вот так, мой милый? Согрешив, бежим в кусты? А что дальше?
– Я более не притронусь к тебе.
Мароция резким порывом подошла к нему и отвесила пощёчину.
– Трус! Ещё утром в моей постели ты шептал мне сладкие слова, а сейчас воротишь нос? Слизняк! Какой тогда был смысл во всём этом? Или ты думал, что Тоссиньяно добровольно уступит нам Рим и ещё растечётся в нижайшем поклоне? И будет послушно исполнять наши с тобой капризы? Всё уже сделано, и верх глупости теперь остановиться на полпути.
– Он был прав. И мать моя была права относительно тебя. – Гвидо по-прежнему избегал встречаться с Мароцией взглядом.
– Берта разделалась бы с Тоссиньяно в первый же миг, как только он оказался бы в её руках.
– Не упоминай имени моей матери, ты недостойна её, – Гвидо вяло сопротивлялся и шаг за шагом приближался к двери.
– Ого! Тебе напомнить, что она в своё время фактически отправила на тот свет твоего отца и своего мужа, лишь бы стать женой Беренгария?
– Я более не притронусь к тебе, – повторил Гвидо. С немалым трудом он, ломая ногти, открыл засов и вышел вон. Мароция смотрела ему вслед, чувствуя, как всё внутри неё, весь её прежний мир рассыпается на мельчайшие части, и теперь всё надо будет начинать сначала. Она до последнего надеялась, что её муж совладает с собой и останется подле неё. Но этого не произошло.
Ей пришлось в одиночку возиться с Иоанном. Едва превозмогая в себе желание закричать от ужаса и трусливо броситься прочь, она перетащила труп папы в постель, с брезгливой миной сняла одежды и накинула на понтифика спальную простыню.
– Даже после смерти ты умудряешься мне вредить, – ворчливо прошипела Мароция, покидая папские покои. – Можешь радоваться, благодаря твоим стараниям я вновь осталась одна.
Эпизод 8. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина
(июнь—июль 928 года от Рождества Христова)
Итак, свершилось, и Рим, гордый Рим, великий, седой Рим, спустя четыреста лет после готской воительницы Амалазунты вновь пал к ногам женщины! 10 июня 928 года Мароция Теофилакт, в окружении своих сыновей, высшего духовенства и знати Вечного города, с едва заметной ироничной улыбкой, прятавшейся в уголках её очаровательных губ, взирала на коронацию папской тиарой своего друга и любовника Льва Сангвина, кардинала церкви Святой Сусанны. И среди всей пёстрой, разномастной толпы, среди сильных мира сего, облачённых ли в рясу, препоясанных ли мечом, не нашлось ни единого дерзкого, способного оспорить выбор, навязанный целому городу, – нет, целому народу, да что там, целому миру! – этой гордой, преступной, такой хрупкой и такой сильной женщины.
Когда ты сделал верный шаг, после которого к твоим ногам с завидным постоянством падают всё более драгоценные плоды, поневоле начинаешь верить в справедливое устроение подлунного мира. Примерно по такому живописному руслу, полному молока и мёда, текли в этот день мысли новоиспечённого главы христианского мира, вспоминавшего свою нехитрую доселе биографию. Родившись в семье вполне заурядных горожан Рима, будущий папа самостоятельно сделал свой выбор в пользу служения церкви, прельщённый смиренным бытом святым отцов и их сладкоголосым пением, заставлявшим богобоязненных мирян шире открывать свои кошельки. Впрочем, особой альтернативы его жизненному выбору и не представлялось, поскольку для военной карьеры он был неблагороден, для ремесленного и купеческого дела слишком ленив и брезглив, а работа в римских канцеляриях, где он пошёл бы по стопам своего отца, представлялась слишком скучной и неперспективной. Долгое время ступени церковной карьеры также оставались для него слишком крутыми, но всё изменилось в тот самый миг, когда в церкви Святой Сусанны, что на Квиринале, пожелала исповедоваться за свои очередные грешки прекрасная дочка консула Теофилакта. В отличие от своей матери, предпочитавшей мужественных и нахрапистых самцов, Мароция находила особое удовольствие в соблазнении и пробуждении скрытых бесов у мужчин более тонкой душевной организации и особенно ограниченных в своих действиях и страстях самостоятельно или сообразно занимаемому сану. Миловидная внешность субдиакона, его волосы цвета лёгкого пива, его мгновенно вспыхивающие румянцем щёки при каждом оказанном ему знаке внимания раззадорили бессовестную консульскую дочь, и вскоре молодой клирик совершил непоправимое, после чего начал смиренно готовиться к неминуемому гневу свыше. Однако время шло, Господь, очевидно, медлил, и вскоре Лев с умиротворением в душе начал склоняться к мнению, что Отец Небесный, быть может, с определённым снисхождением относится к подобного рода проступкам. Спустя некоторое время подобная версия получила неоднократные подтверждения, а когда сам глава церкви рукоположил его в сан диакона, страхи Льва развеялись окончательно. Сегодня же он получил последнее и решительное доказательство благосклонного расположения к себе высших сил, ведь в противном случае последние ни в коем разе не допустили бы недостойного человека примерить на себя тиару наместника святого Петра.
Лев на протяжении всей коронации умильно ловил благодарными глазами взгляд своей благодетельницы, но та, будучи преисполнена торжественных забот, большую часть времени рыскала взором по толпе, изучая настроения горожан и прибывших многочисленных гостей. Лишь однажды их взгляды пересеклись на продолжительное время, в тот самый момент, когда Лев проходил унизительную процедуру своей мужской идентификации на Sella Stercoraria. «Я могла бы при желании успокоить Отцов Церкви и развеять все их сомнения, засвидетельствовав лично, что у тебя с этим всё в порядке», – яснее ясного говорил её насмешливый взгляд, и Лев улыбнулся ей в ответ, чем вызвал симпатии толпы, удивлённой такой невозмутимостью своего понтифика во время столь деликатного процесса. Тысячи людей услаждали свой взор, глядя попеременно то на миловидного, несмотря на свои тридцать с лишним лет, нового епископа, то на красавицу сенатриссу, сидящую в окружении своих сыновей, таким образом впервые выдвинутых матерью на первый план. По правую руку от Мароции находился её старший сын Иоанн, добродушный пухлый увалень, стоявший на пороге совершеннолетия, но неделю тому назад уже произведённый, по случаю великого праздника, в остиарии прихода церкви Святой Марии в Трастевере. По окончании папской коронации юного Иоанна ждал новый сюрприз, когда новый папа вручил ему манипул11 субдиакона. Таким образом, Лев начал свой понтификат с небольшого нарушения церковных законов, ограничивавших двадцатью годами минимальный возраст лица, получающего сан субдиакона. Впрочем, на фоне недавнего рукоположения в епископы пятилетнего сына графа Вермандуа всё это выглядело довольно-таки невинно.
Слева от Мароции на коронацию папы молчаливо взирал её второй сын, Альберих, которому не обязательно было дожидаться совершеннолетия, чтобы начать пожинать плоды от блистательного воцарения его матери в Риме. Несмотря на юный возраст Альбериха, Мароция назначила сына главой своей стражи, отдав под его начало полсотни отборных римских воинов. Очередная ухмылка фатума12 – иногда своё падение мы начинаем в тот самый миг, когда чувствуем себя в зените славы.
Римские сенаторы толпились позади Мароции, и таковой мизансценой всему Риму был дан знак, недвусмысленно указывающий на их настоящее влияние и силу. Злые языки, несомненно, подхватили бы идею об узурпации власти Мароцией, если бы она, исключительно в силу своей скромности и уважения к Риму, не разместила бы ещё далее от себя собственного мужа, графа Гвидо Тосканского, и родную сестру Теодору. Граф Тосканский не исполнил своей угрозы и не уехал из Рима, в течение всей торжественной церемонии он был молчалив и бледен, но лишь немногие наблюдательные глаза могли заподозрить в настроении графа что-то неладное.
Однако такие глаза всё же были, и в числе прочих к таковым, несомненно, относились глаза епископа Мантуи и Тренто. Отец Манассия, настоятель двух епархий и обладатель трёх подбородков, прибыл в Рим только накануне, представляя в своём лице особу короля Гуго, а заодно его крайне проницательного соглядатая. Новый папа согласился его принять только после коронации, в чём умнейший царедворец немедленно усмотрел поднявшийся ветер перемен для своего хозяина. Стало быть, рассуждал Манассия, отныне королю надо привыкать к новой для себя расстановке сил, а пока, невзирая на эту распродьявольскую – прости Господи! – жару, попробовать понять, сколь монолитны и дружны теперь оппоненты его высочества.
Папская коронация прошла в полном соответствии с процессиями своего времени и отличалась только отсутствием коронованных особ, которое было с лихвой компенсировано заметной многочисленностью собравшейся толпы. В отличие от прежних лет, на рубежах веков, когда папские и императорские коронации следовали чуть ли не ежегодно, интронизация Льва Шестого оказалась первой за последние четырнадцать лет, и римляне со своими соседями постарались непременно лицезреть сие действо своими собственными глазами. Надо сказать, они нисколечко не пожалели, ибо великолепная сенатрисса Мароция не поскупилась на различные угощения души и тела, и в течение всей следующей за коронацией недели Рим на какое-то время вспомнил свои знаменитые оргии имперских времён.
Затратами на расположение к себе римского плебса Мароция не ограничилась, и за счёт городской казны, но от имени понтифика роскошные дары полетели из Рима в разные уголки мира. Почти повсеместно фигура нового понтифика вызвала одобрение у тогдашних властителей. С большим удовлетворением и как явное свидетельство ослабления позиций короля Гуго встретили весть о новом папе в германских и франкских землях. Ещё больший восторг, и опять-таки исключительно в свете своего противостояния с Гуго, проявил при известиях из Рима маркграф Беренгарий Иврейский. Воспрянул духом даже бургундский король Рудольф и немедленно направил в Рим письмо и ответные дары Мароции, напоминая ей о былом союзе и намекая на союз в будущем. Радостно потирали руки и в Константинополе, узнав о возвращении к власти византийской партии в Риме, а наиболее отчаянные ромейские головы уже готовы были грезить о возрождении на папских землях Равеннского экзархата.
Там, где не было оснований искать добра от добра, всё решили щедрые пожертвования, пришедшие с римских холмов. Добродетельные монахи Клюнийского монастыря, годом ранее простившиеся со своим первым настоятелем, Святым Берноном, трогательно помолились за душу усопшего Иоанна Тоссиньяно, чтобы затем воздать хвалу Господу, явившему им нового владыку христианского мира, который в первые дни своего понтификата не забыл про их смиренные кельи. Отец Одон, ставший новым настоятелем монастыря, получил солидный во всех пониманиях папский кошель и приглашение в Рим от нового папы, где, по словам Льва Шестого, католическая церковь в его лице воздаст какие-то ну совершенно особые почести святым братьям нового монастыря.
Единственный, кому подарки Рима не улучшили настроение, стал, понятное дело, итальянский король Гуго. Он имел все основания жаловаться на превратности злодейки судьбы, тем более что в день, когда на пороге его королевского дворца в Павии объявился епископ Манассия с подробнейшим докладом о папской коронации, с другой стороны, по миланской дороге, прибыл запыхавшийся гонец из Прованса. Придворные короля стали свидетелями самой настоящей истерики, приключившейся с Гуго, когда гонец, едва справляясь с рвавшимся наружу дыханием, выпалил:
– Ваше высочество, император Людовик скончался!
Несчастный император Людовик Слепой умер 28 июня 928 года, после двадцати трех лет своего бесцветного, во всех смыслах этого слова, существования. Итальянские авантюры дорого обошлись этому человеку, который на протяжении долгих лет по возвращении из Италии был нелепой куклой в умелых руках своего вассала Гуго, чьими интересами последний всегда прикрывался и который держал его во Вьенне на положении почти что пленника. Долгое козыряние усердной службой на благо императору обошлось в итоге против самого Гуго, когда он, став королём Италии, в итоге был вынужден притормозить своё продвижение к императорской короне. И вот, пожалуйста, эта корона освободилась, но в Риме теперь не его компаньон Иоанн Десятый, а непонятный Лев Шестой, и теперь он, Гуго, от короны Карла Великого, пожалуй, находится даже дальше, чем всего месяц тому назад. Ну что ему стоило, как в своё время Арнульфу Каринтийскому, наплевать на все эти никчёмные условности и стать императором одновременно с относительно здравствующим предшественником!? Кто посмел бы этому всерьёз противостоять?
