Смех за левым плечом – Владимир Солоухин

Когда появилась первая советская публикация рецензируемой повести (журнал «Москва», 1989, № 1), мне было всего 26 лет. Тогда я не заинтересовался: журнал полистал, но Солоухина читать не стал. И правильно сделал: всё равно столь специфический текст, с полным отсутствием действия и насквозь пронизанный болезненной ностальгией, не был бы адекватно воспринят. Читал бы я с трудом, заставляя себя, и в сознании осталась бы только досада. Для сочувственного восприятия сцен из дошкольного детства, рисуемых Солоухиным, требуется изрядный жизненный опыт, и к тому же в чём-то сходный с авторским.Скорее всего, я представляю последнее поколение, которому воспоминания Солоухина не совсем чужды. Моё дошкольное детство пришлось на 1960-е годы, когда основной жилищный фонд российской провинции был ещё старый-престарый. Жили мы не на каком-то там этаже, а «на земле»: в одноэтажном доме дореволюционной постройки, с печным отоплением и без каких-либо удобств, зато в живописном месте, на берегу реки, в двух шагах от единственной в советском городе Тамбове действующей церкви. Когда-то была совсем рядом и ещё одна, побольше, но большевики в 1930-х годах её снесли до основания. В остальном за полвека после революции прилегающая местность изменилась очень мало. Я успел увидеть собственными глазами маленький уголок старого губернского города; успел узнать и прочувствовать, в какой бытовой среде протекала жизнь людей старших поколений. И эта среда мне ближе и понятнее, чем многим моим ровесникам, знакомым только с дворами многоэтажек.Владимир Алексеевич Солоухин (1924—1997) старше меня на 39 лет, и он – из крестьян. Мы видим его глазами село Алепино Владимирской губернии, каким оно было в 1924—1931 гг. Дом Солоухиных – единственный в селе двухэтажный. Он сохранился, и всего несколько лет назад ещё выглядел пристойно, как на этой фотографии (в дальнейшем его ярко расписали снаружи, и он стал неузнаваем).Большой дом для большой семьи. Муж, жена, 10 человек детей, старый дед. Двор, крестьянский быт, пчельник, «два завода» (воскобойня и кустарное производство кирпичей из местной глины). Мирное и тихое созидание. Вы, наверно, спросите: как такое может быть, если НЭП свёрнут и начата массовая коллективизация?Когда состав сходит с рельс, он, если тяжёл и скорость была велика, некоторое время летит по инерции, по прямой, прежде чем начнёт распадаться на части. И в летящем уже в бездну, в погибель составе, в каком-нибудь серединном вагоне, в течение некоторого времени может мирно спать на полке дитя. Или играть, или сосать материнскую грудь. В поезде, сошедшем с рельсов, это дополнительное «благополучное» время исчисляется, вероятно, секундами; если же сходит с рельсов огромное государство, то его инерционный полёт в пропасть может длиться, я думаю, годы, если не десятилетия.Где-то там всё уж произошло и совершилось, предопределилось на десятилетия вперёд, но в маленьком селе, затерявшемся в зелени владимирского ополья, могла всё ещё струиться хрустальная речка в цветущих лугах, и плуг взрыхлял, переворачивал с боку на бок пласты суглинка, сдобренного навозом, и сельское стадо дремало на полднях, и скрипели телеги, нагруженные снопами, и кудахтали куры, и острые косы вжикали по росистой траве… (гл. 6)Коллективизация пришла в село Алепино поздно, и в отношении зажиточных крестьян «уполномоченные» обошлись полумерами (гл. 14). Ожидаемой высылки обитателей двухэтажного дома не последовало (у них «всего лишь» отобрали верхний этаж, который отвели под сельский клуб). Солоухину всю жизнь сказочно везло: служил в охране Кремля; стал известным писателем; объехал полмира. Но пережитый в шестилетнем возрасте страх прочно сидел в нём, и с годами перевоплотился в ненависть.Писатель-коммунист Солоухин, мягко говоря, не оправдал доверие партии: ещё при Брежневе он установил контакт с эмигрантским издательством «Посев», передавал туда на хранение свои антисоветские рукописи. Именно в этом издательстве в годы горбачёвской «перестройки» (точнее, в 1988 г.) была впервые опубликована рецензируемая повесть. В наше время её публицистический компонент уже утратил политическую актуальность, а вот схваченные цепкой памятью автора бытовые детали ушедшей крестьянской жизни, описанные любовно и выразительно, представляют объективный интерес. Впрочем, кто из читателей помоложе, да ещё и вырос в каменных джунглях большого города, тот увидит у Солоухина только «многословные описания малозначительных в лучшем случае событий и вещей» (см. ниже безумную рецензию от 28 мая 2020 г.). Я думаю, такой читатель не отреагирует даже на очаровавшую меня сцену добычи мёда из улья (между прочим, только из этой повести я узнал наконец, как устроен дымарь, и как подкуривают пчёл дымом).Ну, пчеловодство-то ещё существует в России, а многое другое утрачено безвозвратно. Выразительный пример – старинная песенная культура. Вот что пели в солоухинской семье (гл. 9):• Плещут холодные волны…• Вот вспыхнуло утро, румянятся воды…• Что затуманилась, зоренька ясная…• В низенькой светёлке…• Стонет сизый голубочек…• Не осенний мелкий дождичек…• Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…Я все эти песни ещё смутно помню, благодаря советскому радио 1960-х – 1970-х гг. А вы? Попробуйте вспомнить хоть одну мелодию (не говорю уже – слова).Конечно, о тех старых песнях сейчас мало кто пожалеет. «Новые песни придумала жизнь».А крестьянская Атлантида погружается в океан Прошлого всё глубже и глубже…

Почему-то графомания чаще всего сопровождается самолюбованием. Автор просто не в состоянии оторвать фокус внимания от себя любимого, а читателю неловко видеть строки о «наивном ангелоподобном мальчике с бездонными голубыми глазами». Также такие авторы очень любят многословные описания малозначительных в лучшем случае событий и вещей. Возможно, для них они и несут какую-то свою сакральную значимость, но постороннему читателю не понять страничного описания пустого вечера, проведенного за игрой в карты. И тут не стоит вспоминать многостраничные описания Гюго или Фаулза, тут уровень сочинения самовлюбленного подростка, в глубине души презирающего Пушкина, как недостойного упоминания в его присутствии. Иногда графомания побеждает желание выставить себя в выигрышном свете (ну или рефлексия у автор хромает на обе ноги). Описывая коллективизацию в соседнем селе, автор неодобрительно отзывается о соседях, которые раскупили имущество «раскулаченных». Но несколько страниц спустя он, вспоминая о комиссарах, которые жили у них дома, признается, что в свей предыдущей книге он описал их в сугубо положительном ключе, а в качестве оправдания приводит неоспоримый аргумент «хотел, чтобы напечатали мою книгу». Но право осуждать односельчан, покусившихся на чужое имущество, он оставляет за собой. В общем, это произведение, не заслуживающие никакого внимания – ни с литературной, ни с исторической точки зрения. Возможно, это лишь памятник советскому приспособленчеству.