Владимир Шнюков
Приют отверженных
Глава 5. Бога нет
Через раскрытую дверь кузницы из подступившей темноты тянуло мягкой прохладой и густой тишиной позднего августовского вечера. Лишь взлаяла резко и тут же замолкла вдалеке собака, да где-то чуть слышались гитарные переборы.
– Гитара, странно, – бес любопытства толкал меня продолжить расспросы. – Естественней было бы здесь колокол слышать – место к тому располагающее. Или храма божьего не имеете в посёлке?
– Не имеем, – мягко улыбнулся Дмитрий. – Поп по миру пойдёт в Кирилловом Береге, стенам проповедуя.
– Ну, Дмитрий… Закон божий – закон нравственный…
– В том-то и дело, что закон. А законы в Кирилловом Береге не жалуют.
– Ладно – не закон. Но не отрицаешь, что христианство на нравственности стоит?
– Стоит ли, лежит ли, – зачем на нравственность обязательно что-то громоздить надо: Христа ли, Магомета ли… А где идол – там и законы, а где законы – там и цепи.
– Значит, доброту, сострадание, братство людское – побоку?
– Братство людское – или блажь, или ложь. Враги в мире никогда не переведутся. Просто и во вражестве своём надо людьми оставаться. А сострадание – ханжество. Чего сострадать – лучше помоги человеку. А если ему нравиться страдать? Пусть страдает на здоровье. Доброта – это что такое? Есть честь и справедливость, вложенные в человека природой. Честь – самолюбие, а справедливость – и есть доброта, по-моему.
Помолчали.
– Так значит, бога нет, Дмитрий? – засмеялся я.
– Есть, – в тон мне ответил Дмитрий. – Целых два: красота и свобода. Вот эти боги дают истинные потрясения и взлёты души необычайные. Но молиться им всё равно не надо. А то ведь с малолетства приучают кланяться. Всё внаклонку да внаклонку, – со временем только под ногами и видишь…
Приглушённый молодой смех прервал наш разговор. Я оглянулся: при входе в кузницу стояли, обнявшись, парень и девушка. Разгорячённые лица их сверкали тем особым блеском, что свойственен только молодой безрассудной любви. Парень – невысокий, но коренастый, с серьёзным открытым лицом, – на миг замер на мне изучающим взглядом и уверенно шагнул вперёд:
– Дядь Мить, ты мне инструмент выдай.
– Бери, – засмеялся Дмитрий. – Твой, однако, чего спрашиваешь.
Парень подошёл к шкафу для одежды и достал оттуда гитару.
– Эх, гульнём! Дядь Мить, давай с нами, не пожалеешь.
– Ну конечно – сейчас все дела брошу и побегу с вами, салажатами, песни орать, – отшутился Дмитрий, разливая остатки пива. Но когда парень тронулся к выходу, остановил его: – Постой-ка, Ваня…
Подошёл к парню с девушкой и что-то вполголоса сказал им, очевидно, не предназначавшееся для моих ушей. Потом я услышал смех и беззаботный голос девушки: «Да ладно тебе, дядя Митя, чего бояться-то». Дмитрий ещё чего-то говорил им вслед – уже громко, но я уже не слышал, занятый неожиданным открытием. Ещё как только парень вошёл, мне показалось, что я его уже где-то видел. И теперь понял где – взгляд случайно остановился на фотографии на стене.
– Ну что, тронем до хаты? – голос Дмитрия застал меня на этой догадке.
– Дмитрий, – я постарался придать своему голосу полное безразличие к сказанному, – а что: ведь Иван Нелюдимов обличьем весь в деда, правда?
Вопрос мой повис в предвиденной паузе, но ответ был неожиданно ровен и сух:
– Ты ошибся.
Ты, конечно, прав, – перевёл я для себя эти два слова, – но это вовсе не значит, что ты вправе говорить об этом. Да, рановато я стал считать себя своим человеком в Кирилловом Береге…
Дмитрий собрался, выключил свет, и мы шагнули в ночную прохладу.
Бесконечный ослепительно-звёздный ковёр августовской ночи развернулся взору во всём могучем великолепии. Сдавило сердце – необъятность звёздного неба часто тяготила меня: так бессмысленны и ничтожны кажутся все порывы и помыслы перед слепой беспредельностью космоса.
– Пустое всё, – невольно вырвалось у меня.
Дмитрий не ответил. Он стоял, запрокинув голову, – песчинка в необъятной звёздной тьме, и в глазах его бился жадный восторг от вечной неразгаданности жизни. Неразгаданности, в которой каждый новый день – не похож на другие.