Владимир Шеменев
Безбожник
– Дура. Ещё раз брякнешь такое – убью, – рявкнул Макар. Замахнулся кулачищем, что как молот был, да так, что Дарья дёрнулась в испуге, налетела затылком на косяк печи, рассадив голову в кровь.
С первой кровью пришло понимание: «Бес в нём. Никогда на меня руку не поднимал. Точно бес… и всё из-за одежд этих, будь они не ладны. И зачем только церковь закрыли?» Хотелось плакать, но из боязни разозлить мужа всхлипнула, зажимая ушибленное место, и, сутулясь, кинулась из тёплой хаты в холодные сени. Как была в кофточке поверх ситцевого платья, так и метнулась, стараясь не смотреть сатане в глаза.
– Дура, овца, ишь, с Иудой меня сравнила! – Загремело что-то, упало, разбилось, опять загремело, покатилось по комнатам. Не то посуду он там бил, не то вёдра валял. Бесился, одним словом. – Порублю! – донеслось до Дарьи. Она вздрогнула и перекрестилась. – Убью, сука, только воротись! – орал Макар, а вот в сенцы не выходил, как держало его что-то. И послышались удары – глухие и вместе с тем хлёсткие: рубил топором дерево, бил по лавкам да по столам.
***
В сенях было холодно. Сунув руки под мышки, жена Макара стояла, не зная, что делать. Тут тихо да холодно, а где тепло – там буйно. Пойти можно было, да только за смертью лютой. Вот и дрожала телом от холода, душой от страха.
«Уйду я», – подумала Дарья и услышала в ответ: «Иди. К вечеру возвращайся. Всё разрешится…»
В сенях была кладовка, лук там хранили, соленья, зерно в коробе, всё накрыто тряпками старыми и тулупом ветхим, дедовским. Стащила одёжку, укуталась с ног до головы, воротник подняла, на голову – шаль, мышами изъеденную, на ноги – валенки. Открыла дверь и вышла на крыльцо.
Куда идти, Дарья не знала. Дети по хуторам жили, из подруг половину выслали, а кто остался – не то, что в доме, в собачьей будке не постелют. Постояла, потопталась и пошла в сторону храма с мыслью: «Бог милостив, не оставит». Пока шла, сунула озябшие руки в карманы – и звякнуло под пальцами что-то. Нащупала и поняла: вот где Макар ключи от храма прятал на тот случай, если Бирюков взъерепенится.
***
Замок щёлкнул и снялся с проушин, а вот дверь подмёрзла, пришлось навалиться и ткнуться в неё плечом. Сверху с козырька сыпануло снегом – лежалым, холодным, колючим. Дарья отряхнула платок, дёрнула на себя ручку и вошла. Буруны от позёмки, что набил ветер под дверь, словно пальцы, тянулись в глубь притвора. Под ногами захрустело битое стекло, поверх которого катались промороженные свечи, рассыпанные по всему полу. В храме было гулко, холодно и неуютно. Жена Макара прошла по церкви до алтаря, там перед иконостасом по левую сторону всегда висела икона Божией Матери «Умягчение злых сердец». Куда делась икона и где сейчас иконостас, одному Богу известно. Во всяком случае, Дарья точно знала: ни того ни другого в их доме нет. Опустилась на колени перед пятном на том месте, где когда-то висела икона. Пятно было светлое в силу того, что копоть со свечей и с кадила чернит гарью предметы, оставляя то, что под ними, вне черноты. Дарья Пантелеймоновна пошарила рукой по полу, насобирала свечей, а когда поняла, что зажечь их нечем, сложила аккуратной стопкой у стены и перекрестилась.
– Матушка Богородица, милая, пощади. Приими молитву мою малую… – Дарья замолчала, подбирая слова. – Не за себя прошу, за мужа, за Макара Кузьмича. Дурак он, гордец. Милости прошу ему, а себе наказания, что не остерегла. Хоть смерти меня предай, хоть параличом разбей, всё приму. Только огради его от задуманного. Всё во власти Твоей… и мир душе его дать, и беса изгнать. Помоги…
Не успела она договорить, как ветер бросил в окно пригоршню льдинок. Громыхнула дверь, и запели петли протяжно и тоскливо: «Мииир… всееем». Сердце дёрнулось и затрепыхалось, вызывая страх и липкий холодный пот. Дарья повернула голову – и замерла.
На пороге, в проёме, стоял бес: высокий, в длинном распахнутом балахоне, с остроконечной головой и огромным баулом в руке. Стуча когтями, прошёл в притвор, бросил баул на пол, да так, что звякнули в нём души грешников. Потянулся к поясу, вытащил револьвер системы Нагана и голосом Бирюкова строго крикнул, вызывая эхо под сводами храма:
– Кто здесь? А ну выходи, а то постреляю… Ишь, удумали, нечестивцы! – Что удумали – не сказал, только взвёл курок и пошёл к алтарю, в угол, где дрожала онемевшая от ужаса Дарья. И видела она, как балахон превращается в распахнутую шинель, а голова луковкой – в буденовку, и не когти цокают по полу, а деревяшка постукивает.
– Это я, Тихон Ильич, – робко ответила Дарья, пытаясь подняться на ослабших, от страха, ногах.
– Кто «я»? – по голосу он её не признал, хотя чувствовал в интонациях знакомые нотки.
– Дарья… Макара Кузьмича жена.
– Вот так новость, вот так сюрприз, не ожидал. – Щелкнула собачка на револьвере. Это он на предохранитель оружие поставил, сунул за пояс пистолет и пошёл на голос, опираясь на костыль, стуча протезом по ещё целым, не выломанным полам.
Постояли, поглазели друг на друга, отходя от неожиданной встречи.
– Сядем, что ли, Тихон Ильич? – предложила Дарья, показывая на солею11.
– А чего бы не сесть, в ногах правды нет. Тем более в одной.
Тихон и Дарья сели на возвышенность. День стоял серый, неуютный, отчего в храме было сумрачно. Председатель вынул из коробка спичку, чиркнул, Дарья протянула свечку, подождала пока разгорится пламя и начнёт таять воск, накапала на пол и прилепила свечу. В храме посветлело. Бирюков достал папиросы, хотел закурить, но передумал. Покрутил пачку и сунул в карман.
– Я вот что пришёл, – начал председатель безо всякого вступления, – думаешь, страх Божий меня пригнал? Нет, Дарья. Страх тут ни при чём. Вон в позапрошлую осень я один в банду сунулся, не убоялся, всех там и положил. Нету у меня страха. А вот с совестью непорядок. Изглодала она меня. Собрал, что муж твой нашил да настрочил, сунул в мешок и принёс сюда. Лучше бы оно сгорело в тот день.
– Для всех было бы лучше.
– Мне-то кресты и парча жить не дают, а ты что тут делаешь?
– За мужа молюсь, непутёвого.
– Чем же он провинился? – Бирюков хохотнул. – Мужик он у тебя ушлый, всех провёл, всем подлизал, выбился в директора музея, которого отродясь и в областном центре не было. Далеко пойдёт… Если кулак пролетарский не остановит.
