Владимир Рудинский
Вечные ценности. Статьи о русской литературе
А. Проханов. «Господин Гексоген» (Москва, 2002)
Редакция мне поручила написать рецензию на эту книгу. Увы, я не в состоянии исполнить данное задание…
Пробовал читать, начиная с начала, потом с середины, потом с конца. И сразу меня охватывала непреодолимая скука: совершенная белиберда, нелепые галлюцинации.
Изложенные притом серым суконным языком, каким писала в своих наименее удачных романах Крыжановская. Только у той содержание-то было посерьезнее.
Поражаюсь, читая хвалебные рецензии в «Новом Русском Слове». Н. Кожевникова, в статье «В России остался один инакомыслящий писатель, и тот антисемит» (в номере от 28 ноября 2002 года), восклицает: «Роман читается взахлеб, сделан мастерски».
Хочется, право ей сказать: «Да побойтесь вы Бога!» Это о такой-то бездарной мазне!..
Еще нелепее восхищения в статье О. Сулькина «Пир духа на костях Проханова» («НРС» от 14 февраля с. г.).
И зря приплетают к делу антисемитизм. Вопрос не в том.
Словами Пушкина:
Не в том беда…
Если бы Проханов был не необольшевиком, а нашим единомышленником, русским православным патриотом и монархистом, все равно его сочиненьице не имеет ни малейшей художественной ценности.
На обложке книжки в 470 с лишним страниц изображен лик разлагающегося трупа.
По Сеньке и шапка.
Столь же противно и содержание.
Можно бы солидаризироваться с уничтожающей критикой теперешнего режима Эрефии, предлагаемой автором. Но грош цена его критике, поскольку она делается с позиции мечты о возврате ко сталинизму.
Которого, несомненно, на нашей несчастной родине не хочет молодежь, и не хочет интеллигенция. А за этими силами будущее. Ветхие ветераны последней войны и обделенные властью пенсионеры, может быть, и заслуживают сожаления.
Но грядущее определять будут не они.
А потому и шаманские заклинания Проханова бесполезны и могут быть любопытны разве что как курьез!
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 19 июля 2003 г., № 2737, с. 5.
Э. Радзинский. «Игры писателей» (Москва, 2001)
Нельзя не вспоминать о Дюма, читая этот короткий исторический роман. И не столько о «Трех мушкетерах», как о серии произведений великого француза, начинающейся «Жозефом Бальзамо» и имеющей продолжением «Графиню де Шарни» и «Шевалье де Мезон Руж». Перед нами встает та же эпоха, сперва веселая и элегантная, потом трагическая и кровавая.
Книга имеет все положительные качества Дюма, и еще более – его недостатки.
Перед нами типичный роман-фельетон, все время поражающий читателя крутыми поворотами сюжета, неожиданными и увлекательными хитросплетениями. И нельзя отрицать у автора основательного знания времени, о котором он пишет, особенностей его быта и нравов.
С другой стороны, Дюма сравнительно редко далеко отклонялся от истории (хотя и позволял себе вольности с хронологией), вышивая похождения своих героев на ее фоне. Так, в его знаменитой трилогии только фантазия о сыне Людовика Тринадцатого, скрытого за железной маской, всерьез уводит нас от фактических событий.
Радзинский, напротив, в вымыслах не стесняется и о правдоподобии не волнуется. Можно вообразить себе, что Бомарше участвовал (притом, вместе с маркизом де Садом) в интригах вокруг знаменитого «ожерелья королевы», направленных на дискредитацию монархии.
Гораздо труднее поверить, что он (тайком от графа Ферзена157!) участвовал и в попытке бегства королевской семьи, закончившейся катастрофой в Варенне.
И уж чем-то совсем невероятным выглядит роль Бонапарта, будто бы узнавшего об этой попытке и ее предотвратившего. Этого преступления на совести корсиканца нет! И навряд ли у него имелись тогда мотивы к подобным действиям: трон ему, надо думать, не рисовался еще и в мечтах, а республиканские убеждения не были у него горячими, – ни тогда, ни потом.
Но если подходить только с точки зрения занимательной фабулы, – эти упреки теряют силу.
В остальном, отметим, что Дюма никогда не употреблял неприличных слов, – а Радзинский пересыпает ими речь своих персонажей.
И не можем одобрить употребления им слов как «стукач» и «психушка» – оные суть черты подсоветской жизни, принадлежат ее местному колориту.
Не станем, наоборот, возражать против применения им формул из русской литературы. Конечно, «народный властитель» восходит ко Блоку; «грядущий хам» – к Мережковскому. Но сходные выражения, в конце концов, могли возникнуть и в беседах французов XVIII века.
Что поставим в большую заслугу писателю – это беспощадное и неумолимое разоблачение «великой революции».
Кое-что в этом плане сделал еще Алданов. Но постсоветскому читателю правда об этом периоде чрезвычайно нужна и полезна: он ведь воспитан на восхвалениях злодеяний данного периода, кои щедро изливали всякие Серебряковы и Виноградовы158.
Здесь же, устами Казота159 (которому посвящено стихотворение Лермонтова: «Среди друзей задумчив он сидел»), предсказывается, еще до начала бунта: «И вот во имя Разума, во имя философии, человечности, свободы начнется повальное убийство».
И далее сообщается:
«Поднимаясь на эшафот, жирондист Верньо выкрикнул: “Революция, как Сатурн, пожирает своих детей”».
И многое другое.
О короле и королеве, в целом, «Игры писателей» оставляют скорее симпатичное впечатление (хотя автор говорит о них не сам, а через действующих лиц, и потому порою плохо). Жаль, что общий тон книги остается глубоко циничен: все защитники нормальной, традиционной морали, появляющиеся в ней на сцену, – Шатобриан, Ферзен, – выглядят почему-то дурачками.
Скажу a parte: я несколько лет жил в доме на улице Ламбаль, хранящей имя растерзанной чернью княгини, и там, этажом или двумя ниже жил некий мсье де Казот, – не знаю прямой ли потомок, но уж, наверное, родственник предсказателя Казота, фигурирующего у Радзинского. Шестнадцатый округ Парижа, где я и посейчас живу, хранит много аристократических воспоминаний.
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 7 сентября 2002 г., № 2713–2714, с. 5.
В. Токарева. «О любви и о нас с вами» (Москва, 2010)
Согласно анонсу, Виктория Токарева есть «создатель современной отечественной “женской прозы”».
Во всяком случае, у рассказов и повестей, объединенных в данном сборнике, как правило, есть сюжет, в отличие от бледных очерков, которые сейчас часто заполняют постсоветские толстые журналы.
И у автора есть мысли во многих случаях интересные и значительные. Так, например, в рассказе «Антон, надень ботинки!», где описывается постановка фильма из жизни декабристов, один из персонажей размышляет: «Зачем были декабристы? Чтобы скинуть царя? Чтобы в результате было то, что стояло 70 лет? И то, что теперь…»
И там же, как отступление от имени самой писательницы:
«Съемка происходила в доме, где действительно сто лет назад проживала семья декабриста… Царь не хотел унизить ссыльного. Он хотел его отодвинуть с глаз долой. Ленин в Шушенском тоже жил неплохо, питался бараниной. Наденька и ее мамаша создавали семейный уют, условия для умственной работы, Николай II поступал так же, как его дед. А то, что придумали последующие правители, – Ленин, Сталин и Гитлер, – могло родиться только в криминальных мозгах».
В повести «Лиловый костюм» подсоветская скрипачка заграницей, во Франции, попадает в среду лесбиянок, к которым относится без осуждения, но с отчуждением, прикрывающим внутреннее отвращение.
В другой повести, «Сентиментальное путешествие», описывается групповая поездка художников в Италию в брежневскую эпоху. Один из них пользуется возможностью, чтобы сбежать. И за этим следует великолепная картина всеобщего подозрения и взаимного недоверия: «Кто мог знать о его намерении?», «Кто ему содействовал?»
Лишь годы спустя рассеивается атмосфера страха и сомнений среди участников экскурсии; да и то – не вполне…
«Наша страна», рубрика «Библиография», 5 марта 2011 г., № 2912, с. 2.
Людмила Улицкая. «Люди нашего царя» (Москва, 2005)
Л. Улицкая сама представляется читателям в следующих словах: «Я по культуре – русская, по крови – еврейка, по вероисповеданию – христианка».
Поэтому она считает себя «лицом непрезентабельным». Полно, так ли? В нынешней России все так перемешано, – и религии, и национальности, и мнения, – что она, пожалуй что, и не такое уж исключение из правил.
В чем скорее ее своеобразие это в том, что она – талантливый писатель, щедро наделенный даром рассказчика. Даже когда речь идет о пустяках или о вещах нам довольно-таки чуждых, – все равно, ее читаешь с увлечением. Говорит она о разном: о советском быте (который в ее описании выглядит куда как безрадостно: пьянство, грубость, тупость, чудовищные жизненные условия), о путешествиях по всему миру, в России и за границей (на все она бросает скептический и пресыщенный взгляд, будь то Франция, Япония или Египет), о вопросах религии и миросозерцания.
Сделаем по поводу всего этого несколько отрывочных замечаний.
С кошками писательнице не везет: нечистоплотные между ними суть ведь редчайшие исключения! В огромном большинстве данный вид животных как раз отличается чрезвычайной опрятностью.
Она удивляется, отчего японцы увлекаются Достоевским? Можно бы сказать, что это свидетельствует об их хорошем литературном вкусе. А, с другой стороны, – ведь если уж вообще интересоваться Россией, то вполне разумно обращаться к ее самому большому писателю, к тому, который всегда говорил о самом главном и на самой большой глубине.
Насчет же того, что содомия всегда представляла для нее нечто жуткое и отвратительное, – тут мы с ней целиком и полностью солидарны. Всегда чувствовали то же самое.
Вот касательно языка и стиля, здесь сделаем некоторые возражения.
Например, коробит слово пазл. Мы, уж если бы было необходимо, скорее бы написали puzzle, но в Эрефии печать испытывает почему-то аллергию к латинскому шрифту. Хотя напротив склонна им злоупотреблять в области вывесок, заглавий журналов или статей и тому подобном.
Еще неприятней режут нам глаз сочетания вроде церковная староста, пожилая врач. Такое согласование в роде имен существительных и прилагательных определенно идет вразрез с духом нашего языка.
Тоже вот и с падежами. Мы бы сказали не билет до Погрязново, а билет до Погрязнова. Между прочим, большинство хороших писателей в России неизменно такие формы не употребляет.
Еще вот жаль, что у Улицкой налицо склонность (по каким-то причинам необычайно распространенная в нынешней России!) слишком много и с неприятными деталями рассказывать о всяческих болезнях и физических страданиях равно людей и животных. Что до бесед в поезде, наводящих, похоже, на Улицкую ужас, мы бы их склонны принимать скорее с юмором и во всяком случае спокойно.
Они в таком роде: «Я за Россию для русских! Это тебе не Америка. Не для чернокожих. Значит, так. С силами соберемся – и всех порежем! Ох, весело будет!» И тем более: «А вы, коммунисты, что настроили? Только все распродали, да разворовали!»
В сей последней сентенции, как не подойди, а определенно есть кусочек правды! А что до намерения кого-то резать, – тут от слов до дела, полагаем, очень далеко.
В общем же они выражают не лишенное отнюдь основания чувство, что русский народ сейчас ущемлен, и что ему навязывают сверху некие чужеземные и чуждые ему стандарты поведения и существования.
Даже высказанные спьяна и в ультравульгарном слоге, мысли эти вытекают из реального положения вещей, о коем мы все принуждены постоянно думать.
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 24 сентября 2005 г., № 2780, с. 3.
Н. Медведева. «В стране чудес» (Тель-Авив, 1992)
Нечто омерзительное! Читать перед обедом – не советуем. Впрочем, ни в какое иное время суток, – тоже.
Процитируем самое начало: «По темному коридору, помимо тараканов, ползли окурки “Беломорканала”, головы сухих рыбин, все еще пучащие глаза, выползала из кусков газеты их чешуя, позвякивали осколки неиспользованных тарелок».
Все это двигалось как мы узнаем: «от пристанища зловония, что в лагерях называют парашей, в начало темного коридора по направлению к комнате, обещанной двоим, идущим следом за ползущим дерьмом, оставленным людь… двуногими».
Перелистнем несколько страниц: «Француженка побежала вглубь коридора, по тараканам, к туалету. Русские тараканы были ленивее и рыжее парижских. Как и их французские братья, они любили сырость – поэтому и населяли туалет, ванную. Туалет был похож на римский уличный писуар. Француженка блевала, ностальгически зажмурив глаза. Так видимо поступали и все остальные – рыжая блевотина, ржавчина и дерьмо сливались в одно, оставаясь неслитым».
Испытываешь позыв последовать примеру француженки.
Если книжка написана с целью служить вместо рвотного средства, то – цель достигнута.
Ни с какой другой точки зрения похвалить ее нельзя. Она есть антихудожественная мазня, во всех отношениях отвратительная.
Кому и зачем такие гадости в печатной форме нужны? На кого рассчитаны? Не представляем себе…
На всякий случай добавим, что есть места еще гораздо и противнее. Не говоря уж о том, что мы не приводим здесь похабных слов, которые в тексте густо навалены – и на х, и на с, и на е.
Со стороны так сказать идеологической, заметна отчетливо русофобия автора: русские представлены дикарями, полуживотными, неспособными членораздельно выражаться. Впрочем, передадим слово Н. Медведевой: «Русский народ всегда был злобным, завистливым и недалеким».
Героиня, она же рассказчица, приезжает после 13 лет отсутствия в Ленинград, в 1989 году. Почему-то она оказывается в обществе воров, последних подонков (или в городе на Неве ничего другого нету? никакого другого круга общества не имеется?). С ними она кочует из одного притона в другой, из одной пивной в другую, совокупляясь то с одним, то с другим в ватерклозетах, различными противоестественными способами. Ни счастья, ни радости, ни малейшего проблеска человеческих чувств… Подлинно, не люди, а некие двуногие машины для блуда!
Все, к чему писательница прикасается, сразу становится грязным и пошлым. Не внешняя обстановка плоха и сера (она сама ее выбирает): смердит и разлагается у нас на глазах душа этого живого трупа. Для сей несчастной твари нет ничего святого. Мать она с ненавистью называет «эта женщина». Не более тепло отзывается и о брате. А ему, между прочим, принадлежат единственные разумные слова, какие мы находим в разбираемом произведении: «Есть вещи, о которых писать нельзя».
Ну, для мадам Медведевой – совет явно неприемлемый.
В наиболее удачных местах ее повествования она отдаленно напоминает разухабистый и циничный стиль Аллы Кторовой.
Только у той был талант (и, соответственно, некоторое чувство меры), а у этой – и в помине нету.
Ну, что она мажет дегтем Россию, – это, скорее всего, по заданию определенных западных кругов. Но надо сказать, она и с Францией не церемонится:
«А что, во Франции полиция добрая? – Да уж! Одно неточное движение, подозрительный жест и стреляют. А если ты какой-нибудь темнокожий – так вообще. Полицейского в девяти случаях из десяти оправдывают. Так что они на всякий случай всегда почти стреляют. Для профилактики».
Странная какая-то Франция! Не видали мы подобной… Вернее – страна описана с точки зрения milieu, уголовного мира. Бандитам и апашам, находящимся в войне с нормальным обществом, – тем вещи вполне могут представляться именно в таком свете.
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 19 декабря 1992 г., № 2211, с. 2.
Б. Акунин. «Алмазная колесница» (Москва, 2003)
Новая книга Б. Акунина, по своей увлекательности и по мастерству изложения – драгоценный подарок для читателей; тем более, что она из фандоринского цикла, особенно удающегося обычно автору.
Б. Акунин – один из немногих больших и несомненно талантливых писателей из числа проявивших себя уже в подсоветской России и поныне здравствующих. Он, притом, смело избрал себе поле, – детективный жанр, на который тупоумная интеллигенция прошлого века наложила табу, как на несерьезный и заслуживающий презрения. Сколь не удивительно, а сей предрассудок и посейчас живет, и пользуется в РФ немалою силою!
На деле-то в данном роде литературы тоже бывают произведения блестящие и глубокие. Но чтобы такие создавать, нужно иметь великую или по меньшей мере значительную идею. Как их имели, например, Достоевский и Честертон.
А есть ли таковая у Акунина?
Боимся, что нет. Хотелось бы сказать предположительно: еще нет. Похоже (желаем надеяться, что ошибаемся!) в голове у него порядочный ералаш, в том, что касается политических взглядов и общего мировоззрения.
Но тут происходит вещь, которая только и случается с подлинно талантливыми художниками слова. Персонажи говорят и действуют сами по себе – и говорят правду. Порою – совсем отличную от намерений автора.
Вот пара примеров. В «Алмазной колеснице» министр Окубо160, в условиях реформирующейся Японии конца прошлого столетия, стоит за абсолютную монархию и, между прочим, за дружбу с Россией. Против него борются (и его убивают руками безумных ультраправых фанатиков) сторонники введения парламентарного режима и ориентации на Западную Европу. Мы знаем теперь, что их линия, – безудержной внешней агрессии, – привела в конце концов Страну Восходящего Солнца к небывало страшному краху. Да и лично два главных вдохновителя этой кампании предстают перед нами как подлые и бессовестные карьеристы и интриганы.
Между тем Фандорин, – он в это время занимает пост российского вице-консула в Иокогаме – отражая, вроде бы мысли автора, или, в данном случае просто рассуждающий как типичный русский интеллигент своего времени – твердит, что, мол, России нужна конституция.
Мы знаем, к чему конституция в России привела, когда была дарована: к чудовищно нелепой Государственной Думе, сделавшей все, что могла (и увы! с успехом…) для развала государства.
Отметим, однако, что прежде Фандорин был умнее; в книге «Турецкий гамбит», где действие происходит на несколько лет ранее, чем в «Алмазной колеснице», он говорит следующее: «Я вообще противник демократии. Один человек изначально не равен другому, и тут уж ничего не поделаешь. Демократический принцип ущемляет в правах тех, кто умнее, талантливее, работоспособнее, ставит их в зависимость от тупой воли глупых, бездарных и ленивых, потому что таковых в обществе всегда больше».
Вообще же, на протяжении всего посвященного ему цикла, Фандорин сознает, что революция несет гибель нашей родине и с нею мужественно борется. (Хотя все время стремится к соблюдению строгой законности и высшей гуманности… А мы-то теперь понимаем, что с бесами его эпохи, предтечами большевиков, надо было бороться беспощадно, и что царский режим грешил как раз чрезмерной мягкостью, от чего и погиб).
Эти вот думы неизбежно приходят в голову читателю, имеющему наш, современный опыт!
Фандорин все время встречает в своей работе препятствия со стороны бюрократов и интриганов, вплоть до представителей самых высших сфер. Об этом не совсем приятно читать. Но что же? Могло быть и такое (в не столь резком виде). Так ведь и в «демократиях» не лучше! Франция испытала «панаму» и «дело Ставиского»; США то и дело потешают мир всякими уотергейтами. Фандорин-то разумно следует правилу: «Выполняй свой долг, а там – будь что будет!»
Согласен ли с ним Акунин? Не уверены…
В другом цикле романов, где в центре повествования стоит монахиня Пелагия, мы встречаем чарующую фигуру епископа Митрофания. Может быть даже слишком идеализированную, но, во всяком случае, истинно христианскую, и через чьи уста мы слышим голос православной Церкви. С ним ли автор? Не будем стараться разгадать.
В детективных романах Акунин – мастер высшей марки. Думаем, что успех им на европейском рынке обеспечен (не за идеологию, а за остроту сюжетов). Хотя недостатки в них и есть. В первую очередь – чрезмерная усложненность, чрезмерное число драматических поворотов действия, от коих устаешь.
Но когда он выходит из своей сферы, то, увы, нередко нарывается на фиаско. Например, пародия на Шекспира, «Гамлет», слаба во всех отношениях. Шекспир все же гений, и на него писать пародии трудно. Да, по-видимому, именно к этому жанру у Акунина способностей нету.
Серьезнее другое. В «Алтын-толобасе» он близок к кощунству. Рассказывает о будто бы существующем «Евангелии от Иуды», порочащем Христа (да так, что даже убежденных христиан способно вводить в искушение!). Но и о нем бравый капитан фон Дорн, предок Эраста Фандорина, совершенно правильно говорит еретику Вальзеру, желающему обнародовать сию рукопись, хранившуюся в московских подземельях, что Иуда был лжец, и его хула на Спасителя достойна презрения, а распространение ее было бы величайшим вредом для человечества.
Хуже в «Пелагии и красном петухе». И недаром в этом романе и детективная интрига не на высоте и являет множество противоречий и непоследовательностей.
Переделать на свой лад Евангелие – задача человеку непосильная. На этом потерпел крах Толстой, еще более Булгаков. Не стоило бы и Акунину браться за подобные предприятия!
Впрочем, как знать… Богоборчество не всегда ведет к неминуемой гибели. Известно, что многие выдающиеся люди сперва им грешили, – а потом приходили к вере. Тогда как теплохладные агностики или тупые от природы атеисты Богу не нужны никак. Хотелось бы надеяться, что таким путем пойдет и Акунин.
«Алмазная колесница» делится на две части. В первой действие в 1905 году в России, во второй – в 1878-ом в Японии.
В первом томе мы неожиданно наталкиваемся на купринского штабс-капитана Рыбникова, японского шпиона, притворяющегося русским офицером. Справедливость требует признать, что у Куприна он реалистичнее и правдоподобнее. Зато у Акунина его похождения полны поистине захватывающего интереса.
Второй том не только повествует о приключениях в области политики, любви и философии, включая восточную мудрость, Эраста Петровича Фандорина, но и дает бесспорно интересную картину трансформирующейся Японии, переходящей прямо от феодализма к европейским структурам XX века.
Оба тома, во всяком случае, таковы, что скуки не навеют.
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 24 апреля 2004 г., № 2746, c. 4.
