Владимир Потапов
Молчание небес

Две минуты фатума

– Всё, согрелся? Давай на пост! – скомандовал старший.

– Товарищ капитан! Да чего там выстаивать?! Одна машина за десять минут!..

– Ты давно у нас работаешь, лейтенант? – капитан развернулся к нему.

– Полгода.

– Камеру эту видел? – он кивнул на лобовое стекло. – Так что встал и пошёл!..

Лейтенант Сивцов тяжело вздохнул, натянул на голову тяжёлую промокшую кепку.

– И свисти там поменьше – денег не будет. Да и не слышат они тебя… Палочкой помахивай, грейся, – мрачно пошутил напоследок капитан. – Жилет не забудь.

Сивцов вылез из машины. В бытие цвета «мокрый асфальт». Серое небо. Серые октябрьские деревья. Серая дорога. И тоскливый мелкий дождь, идущий четвёртый час подряд.

Нехороший это был участок. Гробились здесь постоянно. Через сто метров от поста начинался крутой опасный поворот. А перед поворотом на протяжении трёхсот метров – уйма угрожающих знаков: и «Опасный поворот», и «Обгон запрещён», и ограничение скорости до 30 километров… Всё равно гробились! И обгоняли, и скорость не снижали… Пока начальство не удумало несколько раз в неделю пригонять сюда передвижной пост. Волей-неволей, а правила при виде инспекторов публика старалась соблюдать.

Аварии прекратились. Но начальство пост не снимало, стараясь привить водителям устойчивый условный рефлекс. Сегодня в виде раздражителя выступал насквозь промокший лейтенант Сивцов.

Озябший «раздражитель» тормозил каждую пятую по счёту машину. Просто решил так для себя: каждую пятую… Проверял документы, заглядывал в кузова и багажники… И так в течение часа. Затем обсыхание, согревание и никотиновое отравление в дежурной машине в течение десяти-пятнадцати минут – и опять на дорогу…

Во, пятая!.. Чёрный «форд»…

– Фу-у! – устало и нервно выдохнула из себя девушка. – Чуть было не уложила этого сучонка! Ещё бы минута – и точно кончила бы!.. Чего он к тебе прискрёбся?

– Убери пушку, дура! Что за манера: за оружие хвататься? И дай полотенце из бардачка.

Девушка засунула пистолет во внутренний карман куртки, подала водителю полотенце.

– Чего ему надо было? – повторила она вопрос. – Деньжат срубить захотел?

Напарник вытер полотенцем мокрые волосы.

– Обычное дело… Проверка… Угнали, говорит, похожий «форд». Мент как мент… Только мокрый очень! – хохотнул он. – Прикури мне, руки заняты… И рожа простецкая… А ты сразу за ствол! Так и дурь до хозяина не довезём, по трупам выследят… – Он зачмокал губами, раскуривая тухнувшую сигарету. – Мент как мент… – опять повторил он. – Пусть живёт… Повезло.

– Ну, что там? – еле сдерживая зевоту, спросил капитан.

– Да всё нормально. Документы проверил, багажник… В свадебное путешествие ребята едут.

Сивцов держал в руках кепку и жилет и оглядывался: куда бы их положить? Под ноги уже натекло полный коврик.

– Самое то-о-о, – капитан всё-таки зевнул во всю ширь. – По такой-то погоде… Только и женихаться в гостиницах…

– Нормальные ребята…

Лейтенант положил вещи под ноги, на коврик.

– Всё, едем. Печку включить? Замёрз, поди…

– Нормально, обсохну…

На самом деле Сивцова колотило. Дрожь волнами накатывалась снизу по спине к затылку. Казалось, даже волосы шевелятся.

Он закрыл глаза, откинул голову на подголовник. Машина тронулась.

Тихо урчал двигатель. Шелестела лопастями печка. Шипела рация, настроенная на полицейскую волну. Долдонил невнятно о чём-то капитан.

Смена, скоро смена… Домой… Трясет-то как всего! Простыл, что ли? Что ж за день такой тягостный выдался?! И пост на куличках, и погода собачья, и капитан этот в напарниках… Ох, Господи, жить не хочется! Умереть бы…

Он ещё немного поворочался и провалился в сон.

Очнулся от громкого говора.

– …Как где? В часть едем, пересменка скоро! – отвечал капитан по рации.

– Шестой, у вас авария на 76-м километре. Как раз за вашим постом. Возвращайтесь. Водители позвонили с трассы…

– Чтоб тебе…! – выругался капитан, разворачивая машину.

– …«Форд» чёрного цвета, – продолжала бубнить рация. – Слетели в кювет при обгоне. Два трупа: девушка и парень…

Сивцов вжался в сиденье, закаменел.

– Господи! Это же я их!.. Задержал бы подольше – никакого бы обгона не было! Про поворот предупредил бы… Пожалел, дурак, водилу: «насквозь промокнет, жених»! Пожалел, дурак, пожалел, называется!.. Эх, судьба-паскудница! Две минуты!!! Две минуты…

Сухая ветка

– Ну, как вы здесь жили-то?

Григорий сидел с братом за опустевшим, уже прибранным столом. Лишь перед ними стояла бутылка водки да тарелка с холодцом.

Разошлись уже все, хоронившие и поминавшие маму. Сестра Наталия копошилась на кухне с Лидой, женой брата Сергея, посуду мыли, переговаривались невнятно.

– А чего… По-старому живём… Ничего нового… Тракторю так же, а Лидка – на птичнике… Чего у нас… По-старому всё…

Серёжка сидел с тёмным осунувшимся лицом. Кожа обтянула скулы, как у скелета. Лишь две глубокие складки вдоль носа да мешки под глазами… На брата старался не смотреть. Ладони сжаты на столе в замок. Боялся: разожмёт, а пальцы задрожат.

– Ты чего так поздно приехал-то? Чуть без тебя не закопали…

– Машина сломалась, – Григорий отвечал спокойно, хотя внутри всё вибрировало от этой мысли: закопали – и даже напоследок маму не увидел бы. – Пока попутку поймал… К вам же мало кто ездит: грязище – не проехать… Водила, когда починится, подъедет за мной.

Он взял бутылку, разлил по стаканам.

– Так ты что, без ночёвки? – Серёжка поднял голову.

– Без. Хрен её знает, как обратно доберёмся. А завтра в девять встреча важная, там опаздывать нельзя… – Он осёкся, поняв, что сморозил что-то непотребное. – Давай за маму, – сказал глухо.

– Давай.

Серёжка тоже встал. Помянули.

Вошла старшая сеструха Наталия.

– Мужики, ну что ж вы без закуски?! Сейчас, я принесу.

– Да есть холодец, не надо, посиди с нами…

– Сейчас, сейчас… – Она принесла всё-таки солёную капусту, хлеб, котлеты.

Теперь сидели втроём. Три ветки одного дерева. Ещё раз помянули маму.

Григорий не затуманенным пока ещё взглядом обвёл жилище брата. Старое какое всё… И мебель, и обои… Опрятное, но уж какое-то… Старое, одним словом… В городе сейчас такого уже не увидишь. Убогая чистота…

Заметил на низу шторы таракана. Передёрнулся брезгливо. Домой! Какая, к чёрту, ночёвка?!

– Ребята, пока не запьянели, давайте о матушкином доме поговорим. Чего делать-то?.. Делить, что ли?.. – Наталия посмотрела на братьев.

Серёжка опять опустил голову. Отчего-то стыдно было говорить и даже думать об этом. Чего там… Как на базаре получается… Умерла только, а мы… Матушкино…

– Делить, конечно! – услышал он голос среднего, Григория.

И почему-то облегчённо вздохнул. Решили – так решили. И слава Богу…

– Ну, коль Гриша говорит делить – значит, делить… – Наташкин голос по-прежнему звучал спокойно. – Порасспрашивай там у себя: может, кому под дачку надо? Наши-то не купят: безденежные… Домик ещё добрый… И фундамент каменный… 18 соток…

– Разве восемнадцать? – удивился Григорий – Я всегда думал: соток тридцать! Поле целое!

– Это ты просто маленьким всё помнишь. В детстве всё большим кажется. Лид, посиди с нами, – позвала она появившуюся невестку.

– Сейчас я… Птице насыплю, приду… – Та с полным корма ведром вышла во двор.

– Ну, делить – так делить… – повторила Наталия. – А ты Сашку Заречного часто видишь? Он, говорят, с тобой работает…

– Редко. В одном здании, а конторы разные… Редко… – Григорий откромсал вилкой кусок холодца, подцепил и, страхуя другой ладошкой снизу, отправил в рот. – Да у них, честно говоря, «сдувается» контора, – продолжал он говорить с набитым ртом. – Директор дурак попался. Конъюнктуры не чует. Рынок – его ж чувствовать надо! «Сдуваются»! – махнул он рукой. – А ты чего про него вспомнила?

– Давно уж к своим не приезжал. Месяца два. Раньше – чуть ли не каждую неделю, а сейчас… Тётка его просила у тебя спросить: может, что знаешь? У нас же здесь ни телефона, ничего…

– Не, не знаю, – ответил Григорий. Он враз помрачнел. Здесь, в родной деревне, он не был три года. И вспомнил, что Сашка действительно часто ездил в деревню. И всё с полной машиной гостинцев. – Ты что, коришь меня, что ли? Что выбраться к вам не мог?..

– Побойся Бога, Гриш! Я ж тебе про его тётку говорю!

– Думаешь, если я замдиректора, то всё могу, да? – не слушая её, продолжал с напором Григорий. – Думаешь: бросил всё и спокойно поехал, да? Да я по полгода в одних командировках мотаюсь, семьи не вижу! А мне здесь – укорять!.. Совести у тебя, Наталка, нет! «Бросил»… Брошу – и «сдуюсь», как Заречный! И что, на паперть?

– Дурак, – тихо сказала сестра, тяжело поднялась, вышла на кухню.

– Ну, вот чего она?! – сунулся Григорий к Серёжке. – Чего под кожу лезет?!

– Ты и впрямь дурак, что ли? – Сергей внимательно посмотрел тому в глаза. – Чего ты выдумываешь? Тебе бело, а ты – черно… Натка тебе одно, а ты, как попка: «не мог вырваться, не мог вырваться»… Все мы понимаем, чего дуркуешь? Ешь вон, закусывай, а то скопытишься…

Гришка, и впрямь, потяжелел. И ввинтилась в башку какая-то неопределённая обида. Не понять – на кого и за что… Но обидно было – до жути!

– И не привязывайся к Натке. Мы с тобой по гроб жизни ей обязаны! Ей да мамане нашей… Если б не они – хрен бы мы с тобой выучились.

– Ну, ты-то особенно выучился! – язвительно вставил Гришка.

– Сколько бабы могли потянуть – на столько и выучился! – отрезал тот. – ПТУ – это тоже два года. А они одни здесь «ломались». И батя парализованный, и нас снабжать надо, и самим что-то кусать… Молчи лучше! Спасибо бы лучше ей сказал! Дурак ты, Гришка…

Помолчали.

– По командировкам-то куда мотаешься? Не в наши края? А то б заехал…

– Нет. По миру всё больше… Здесь, в России, – редко… Вошла Лида.

– Гриш, там машина какая-то иностранная подъехала. За тобой, поди? А ты что, не останешься?

– Нет, Лид, ехать надо. – Григорий встал. Хмель после Серёжкиной тирады вышибло разом, будто и не пил. Он взял бутылку, разлил по стаканам.

Из кухни вышла Наталия.

– Ну, давайте, что ли… – неуверенно произнёс Григорий. – За матушку… Пусть земля ей будет пухом.

Все подняли стаканы.

– Гриша, я тебе потом документы с оказией вышлю – подпишешь… А я уж здесь, потом, в конторе…

– Подожди ты, – досадливо прервал он её. Как-то брезгливо ему стало в этот момент о шмутках говорить, а она, вон – лишь бы чего-нибудь ухватить… – За матушку!

Выпили. Стали прощаться. Григорий уехал.

* * *

Он сидел на просторной светлой кухне перед ополовиненной бутылкой коньяка, и взгляд его, упёртый в белое пластмассовое перекрестье окна, казался пустым и бездумным.

Хлопнула входная дверь. Но до того, как появилась жена, в кухню ворвался запах её ещё утреннего парфюма. Тук- тук – туфли сняты. Тук – сумка брошена у зеркала.

– Гриш, ребята приезжали?

Он обернулся.

– Я спрашиваю: дети были? А ты чего такой потерянный?

Она подошла к нему. Увидела на столе бумаги. Взяла, прочитала внимательно.

– Натка всю свою долю Серёжке отписала. Или его детям, – глухо сказал Григорий и выпил из стакана.

Она машинально отодвинула от него бутылку и дочитала бумаги до конца. Ласково потрепала его по голове.

– Ну, чего ты… Говорили ж об этом… Тебе хоть частичку надо было от родителей получить на память.

– Особенно… в рублях… – произнёс он раздельно. – В рублях… особенно… Я эту свою долю в десять тысяч за два дня зарабатываю… А получить надо! Как же, на память!.. А Серый их за полгода зарабатывает… Значит, Натка за него ещё полгода отрабатывает… Сначала за меня пять лет… Потом за него два года… Теперь ещё полгода… А мне, Иуде, – «на память»! Раз маму схоронили…

Она присела перед ним на корточки.

– Дурашка, я же тебе говорила: через них федеральную дорогу тянут! Я сама проверяла, через наше министерство бумаги проходили! Попридержать нашу долю, не продавать пока! Там через год-два земля миллионы долларов будет стоить!

Он изо всей силы ударил раскрытой ладонью по этому красивому любимому лицу. Жена отлетела к холодильнику, больно ударилась об угол. Засучила ногами, пытаясь подняться. Кровь из носа струйкой быстро бежала по подбородку и шее. Глаза – изумлённые и полные ужаса и слёз.

А у Григория будто что-то отпустило внутри. Он спокойно взял бутылку и выпил остатки из горлышка. И коньяк так же, струйками, тёк у него по подбородку и кадыкастой шее.

– Я вспомнил, – вдруг сказал он совершенно трезво. – Когда у Заречного умерли родители – все братья ему свою долю отписали. Чтоб доучить. Он доучился. И почти всех в город перетащил. А кто не поехал – помогать стал. Да у нас вся деревня такая! Ни одной паскуды не было! Если только пришлый, со стороны… – Посмотрел на жену. – Чего развалилась?! Платье хоть одёрни, заголилась вся! За пятьдесят уже, а всё, как проститутка, наряжается! И всё «деньги, деньги»!.. Когда ж нажрётесь до отвала?..

* * *

Примирились они, конечно. Не сразу, но помирились. И кровь, и слёзы утёрли. И в деревню свою он через некоторое время съездил. Выкупил у Серёжки полностью домик матушки. Положил перед Наткой с Серёжкой газетный сверток с деньгами.

– Это… – Слюна в горле стояла комком. – Вы… эт самое… сами поделите… Как хотите…

– Сколько здесь? – голос у сестры был, как всегда, спокоен.

– Двести тысяч.

– Куда столько? Ты же говорил: больше тридцати не дают.

– Это сейчас не дают! – занервничал Гришка. – А потом дорожать будет! Дорогу через вас пускают. А зачем вам «потом»? У меня сейчас есть!

– Всё равно много. На всю жизнь хватит…

– Во! А я что говорю?!

Наталия неуверенно посмотрела на младшенького.

А Гришка вдруг перестал горячиться.

– Братишка… Сестрёнка… Я вас очень прошу – возьмите!

Наталия перевела на него взгляд.

– А чего, Гриш, возьмём!.. Возьмём же, Серёжка? Возьмём, братишка, не расстраивайся ты так, возьмём… Ты с ночёвкой?

– Ага, – неожиданно для себя ответил Григорий. – Водилу бы где притулить…

– Я его к себе в дом сведу, а здесь посидим…

– Посидим, посидим… – Лида уже накрывала стол.

И Серёжка почему-то застенчиво улыбался.

…Григорий переписал домик на жену: пусть сама спекулирует. И начисто вычеркнул всё это из памяти и сердца.

И лишь когда встречался в управлении с Сашкой Заречным, то старался делать вид, что не увидал того, не заметил. Чтоб не здороваться.

То ли неприятно было.

То ли стыдно отчего-то.

Разговор с редактором

– Пойдёмте-ка, батенька, в курилку. А то с этими законами и штрафануть могут. Там поговорим. А я вас потом чаем угощу.

Редактор – маленький, лысоватый очкарик пенсионного возраста – отыскал в столе Юркину рукопись, схватил с подоконника сигареты и быстро направился к выходу.

– Идёмте, идёмте!

И пока шли по коридору, он всё время оборачивался к Юрию и жаловался: – Это что ж за беспредел такой творится?! Вся редакция курящая – нет! Как в гетто сгоняют! И попробуй только в кабинете закурить – ни надбавки, ни премии не увидишь! Новый главный не курит – и всё! Всем нельзя! Ну, где тут справедливость?

Юрий безразлично кивал и плёлся следом.

Курилка была просторная, белокафельная, как мини-бассейн. Стены увешаны самодельными объявлениями, криво прикреплёнными скотчем. Шаги мужчин гулко отдавались в пустом помещении, пока они дошли до распахнутых настежь окон. Редактор, Антон Семёнович, жадно затянулся и сразу взял быка за рога:

– Как-то вы, Юрий Петрович, резко ушли от своей тематики. У вас же взаимоотношения людей всегда были на первом месте. Страсти, выбор… «Ту би о ноу би». А сейчас… что-то… собачки, природа…

– А что вас не устраивает? – Юрий смотрел в сторону, на объявления и, кажется, уже догадывался, к чему всё сведётся.

Предлагаю выпить. Т/ф…

Предлагаю рыболовные снасти мужа. Срочно! Оч. дёшево! Т/ф…

Предлагаю. Дорого. (Телефона не было. Одно только зачёркнутое имя: Кандолиза. Рядом было приписано: Маруся, Роза, Рая)

– Батенька, да меня всё устраивает! Всё! Хорошо написано, добротно! Но ведь это… это же беспроигрышные темы: дети и животные! Беспроигрышные! Да ещё с трагическим концом!.. Понимаете? Зачем же вы так опускаетесь, а? – произнёс он с лёгким оттенком брезгливости. И резюмировал: – Редакция журнала на это не пойдёт.

Предлагаю пса. Ухоженный, незлобный. Откликается на кличку «Ну ты и дурак» и «Кретин». (Множество телефонных номеров, приписанных разными почерками)

Подайте на воспитание собаки и («и» было зачёркнуто, поставлено тире) мужа.

– Это ВАШЕ мнение? – Юрий Петрович с трудом оторвался от объявлений, перевёл взгляд на Антона Семёновича.

Тот перестал пускать дымные колечки, вздохнул слегка:

– К сожалению, нет. Это мнение Софьи Андреевны Кошечкиной. Нашего нового главного.

– Она что, до чтения рукописей опустилась? С каких это пор главные читать рукописи вздумали? – криво усмехнулся Юрий.

Редактор развёл руки:

– Увы. Хотя я тоже её поддерживаю в отношении вашего произведения.

– А раньше, помнится, вы другого мнения были. – Кривая улыбка на лице Юрия казалась приклеенной и неестественной. – Раньше вы любовный треугольник, войну да детективное беспроигрышным считали. Я-то всегда думал, что все темы проигрышные. Если бездарным языком написаны.

Лицо Антона Семёновича как-то разом покрылось пунцовыми пятнами. Он, стараясь не встречаться глазами с автором, прикурил от бычка новую сигарету, зачмокал, раскуривая.

«Ишь ты… Заело его… Примитив… А ведь ты его интересным типажом считал: мужичонка такой, себе на уме, рассказики интересные пописывает, с иронией такой, скрытой народной правдой… Тихоня, с хитрецой… А он, вишь, взбрыкнулся… Меня припомнил, сучий сын… Василий Макарыч непризнанный… Примитив…»

Вслух же произнёс:

– Хорошо. Давайте предметно. – Нервно перебрал листки, нашёл нужное. – Вот, «Последний долг». Рассказ, так сказать… – Антон Семёнович теперь смотрел на Юрия не отрываясь, пытаясь увидеть все нюансы ответной реакции на его слова. – Герой знает, что жить ему осталось четыре месяца, и решает отдать жизненные долги: и к матери на могилку съездить, и с внучкой в зоопарк сходить, и другу триста рублей вернуть, и водочку на рыбалке попить с товарищами… И, главное, отомстить за смерть погибшего в аварии отца: виновный отделался условным сроком. То есть пять лет всё было нормально, а сейчас, перед своей смертью, захотелось…

– Я не знаю, можно ли рак назвать «своей смертью», – угрюмо перебил его Юрий.

– Не важно! Не о том мы сейчас! Вы посмотрите, что вы нагородили в маленькой вещице: и смерть, и долги, и детективщина… И щенок этот!.. Герой идёт на убийство – вах! Щенок, замерзающий у подъезда! Ну, как же не пригреть, да? А дальше – по накатанной: убил, вернулся и… где это у вас? Вот! – Антон Семёнович с издёвкой зачитал: «Чего ты? Кончилось всё. Иди сюда. – Он поднял щенка, сунул за пазуху. – Отогреемся сейчас. И накормлю тебя… – Он увидел размазанную на перчатке кровь. – Ничего, там рассудят… – Они вышли из подъезда на залитую солнцем улицу».

Он замолчал в ожидании ответа. Автор тоже молчал. Смолил свою сигарету и смотрел в окно. Затем нехотя сказал:

– Да. Вслух да из чужих уст это по-другому звучит. Напрасно я про солнце написал. У нас в марте солнца почти нет. Надо было на «рассудят» закончить… – В голосе его послышалось сожаление.

– Да при чём здесь «солнце»?! – психанул редактор. – Вы что, и правда, не понимаете? Глупость у вас написана, глупость! Нагнетание страстей! Нервы потрепать хотели читателю, что ли? Не бывает так в жизни! И собачка у вас для антуража! Долги отдаёт, а перчатки, как опытный убивец, не снимает!..

– Холодно было… Я ж писал об этом…

– Да о чём вы только не написали в этом своём опусе! И жизнь у него в семье неизвестно отчего на спад пошла: сначала жена любить перестала, вернее – равнодушна к нему стала… Затем – дети… А потом и он в чувствах остыл. Понял: не изменить уже ничего. Запрятал всё в глубь души, все эмоции – и продолжает жить рядом?.. Как это так? Из-за чего, почему? Ни капли объяснения или хотя бы намёков для читателя! Вы что, за дурака нашего читателя держите?

– Бывает так… Не объяснить это… Разлюбили – и всё… Ничего, и без любви притёрлись… Как коллеги на работе… Чего менять-то?.. Поздно уже… Разлюбили – и всё…

– Да не всё! Не всё! Не мучьте читателя! Зачем ему за вас домысливать?!

Антон Семёнович аж задохнулся от возмущения.

– Что, у него других дел нет? Он же умную прозу читать хочет, а не заумную, как вы не поймёте это?! Если так…

Папка нечаянно выпала из его рук, листки разлетелись по полу. Они вдвоём начали торопливо их подбирать.

– …Если так к нему относиться, – продолжил на карачках свою мысль редактор, – то мы скоро не только читать – слушать друг друга перестанем!

Дверь в курилку отворилась. На пороге стояла высокая красивая женщина в строгом белом платье и недоуменно на них смотрела. Вернее, на Антона Семёновича. По Юрию же так… скользнула глазами.

– Антон Семёнович, зайдите ко мне… когда закончите здесь.

Она едва уловимо тряхнула коротко подстриженной головой и, не дожидаясь ответа, прикрыла дверь.

– Главный! – значительно произнёс редактор, с трудом поднялся на затёкших ногах, тяжело, с отдышкой задышал. – Вы, батенька, извините, что так… Не договорили мы с вами. Выкурю-ка я ещё одну, – он оглянулся на дверь, – а то неизвестно, когда у неё освободишься. Как в застенок, честное слово. А вы идите, идите, переработайте свои рассказы. А ещё лучше – в старом ключе пишите, в былинном, эпосном. У вас же замечательно получалось! Жду, жду от вас новенького…

Юрий вышел. И даже про обещанный чай не вспомнил.

Лукавил Антон Семёнович. Понравился ему рассказ. Очень! Намного больше того, что он сам написал и пробовал вставить в следующем номере. Просто… Ну, не получится пропихнуть и то, и это! Вернее, то-то пропихнётся, чего уж там, а вот своё… Одинаковый сюжет, одинаковые перипетии… Щенок – и тот есть у обоих! Язык вот только разный…

«Но не себя ж кастрировать, в конце концов! А от этой белой, без косы станется!.. Нюх на добротное у неё, как у овчарки! Как бы сейчас не раздолбала моё творение… Соглашаться надо с её поправками. Но так… будто сомневаясь. А этот, сермяжный, ничего, потерпит. Пусть вон в Интернете балуется, творит чего душа пожелает, а мы как-нибудь копеечку подзаработаем печатную. Малым тиражом. – Посмотрелся в зеркало. – Сатир, – брезгливо подумал он, глядя на своё отражение. – Животик, короткие ножки, лысинка и волосатые руки… Улыбки только глумливой не хватает…»

Расшаркался шутливо пред собой на кафеле. Втянул живот и направился к главному редактору.

«Не забыть бы, вставить… Как там у него?.. “Ничего, там рассудят…” И про солнце не упоминать…»