Владимир Николаевич Лукашук
А впереди была вся жизнь…
Затем моя мама вернулась рожать в Сарепту. Жизнь не заладилась с папаней, и они развелись. Я народился на свет в железнодорожной больнице. И в тот же год – вот такая оказия! – у её подруги появился Вовка. В результате они стали крёстными друг другу. Порой мы бывали у тёть Риммы в гостях, хотя её многочисленное семейство обитало на Верхней Сарепте (это на Ергеня̀х через болота, в отличие от Нижней Сарепты, что рядом с волжским затоном). И крёстная настолько радушно принимала, что я даже называл её не иначе как Мама Римма.
Уже когда подросли, пошёл с Вовкой в одну школу (хотя учились в разных классах), что и было второй причиной, почему мы иногда встречались. Да как-то всё равно характерами не сходились. Смешную кликуху прилипла к Вовке от того, что он слегка картавил. Рассказывая о фильмах про войну, он вечно называл Гитлера «фюлером», и все покатывались со смеху.[44] Пацана это поначалу злило, но потом он привык к своему погонялу, и даже гордился его немецким происхождением.
И да! Было ещё, в-третьих. С Вовкой нас вместе посылали в Кабардинку. Учился он неважнецки, зато имел замечательную черту – встревать во всякие истории. После восьмого класса Фюлер уехал учиться в зооветеринарный техникум в области, но и там у него не попёрло: «Нас заставляют резать собак, представляешь? А я как увидел добрые глаза дворняги, так сердце оборвалось!». За это ему зачёт, ведь я тоже любил животных. И эксперименты на них ради науки (в том числе в медицине) меня смущали. Всегда ли хорошо, что надо мучить собак и обезьян ради здоровья людей? Собаке Павлова, конечно, поставили памятник. Но вот ЧТО СКАЗАЛИ БЫ сами собаки учёному за их мучения – вопрос весьма щекотливый.
Проучившись всю осень, под Новый год Вовка удрал из техникума в неизвестном направлении. В общем, почти как в стихах: искали пожарные, искала милиция… Но никак не могли найти! Лишь в апреле добрые дяди Стёпы накрыли шкоду аж в Сочи! Чем он промышлял и где бывал, Вовка помалкивал. Тем не менее, вызывало к нему симпатию одно – жажда порисковать. Почти герой! Он уже имел своё ТЁМНОЕ ПРОШЛОЕ вопреки возрасту.
Мама Римма и её муж ездили за сыном в детраспределитель куда-то в Адыгею.
– Что за контора? – поинтересовался я, когда стриженный «под ноль» Фюлер похвастался, как «много чего повидал».
– Да как тебе сказать… – протянул юный рискач. И начал с другого конца: – Милитоны прихватили в Сочах и посадили в детприёмник. Там знаешь, сколько таких, как я, со всего Союза любителей погреться на солнышке. Есть и девки, те ещё оторвы! Перекантовался с месяц за решёткой, пока эти козлы выясняли мою подноготную. Да я им хрен чё сказал. Нашли идиота! Я ведь где только не побывал. В Крыму, Москве, на Украине и Кавказе. Если всё рассказать, закачаешься. Но не в этот раз, мало ли что.
– Ты воровал?
– Не твоё дело! – огрызнулся Хлебников. И, помолчав, добавил: – Приходилось общаться кое с кем…
Это вызвало и уважение, и опасение. Но я больше не лез к Фюлеру в душу. Как-то в детской радиопередаче привели случай о том, как подросток сбегал из дома. Позже его вернули родителям, и в школе он тоже ходил с важным видом. Радиоведущий авторитетно просвещал слушателей: «Знаете, почему он таинственно молчит? Да ему просто нечего сказать». Ну-ну, посмеялся я, у нашего удальца полно в запасе заковыристых историй! А помалкивал потому, что всё крутилось с уголовкой. Вовка лишь пояснил, что после его перекинули в тот детраспределитель, откуда бегунков забирают родственники.
Затем рука судьба раскидала нас, как горох, в разные стороны. Слышал от мамы Риммы, как вновь жаловалась на сына: «Сил моих нет! Связался с этим ворюганом Сидоровым. Деньги и чужие вещи нахожу. Приходил домой пьяным, матерится. Ой, точно добром не кончится. Никакие упрёки не помогают».
Моя мать сочувственно кивала головой и косилась на меня. Мол, чуешь, куда кривая дорожка ведёт? Я отворачивался. Что сказать? У Фюлера свои представления о счастье, у меня свои.
Затем Хлебников совершил налёт ночью на ларёк «Союзпечати». И надо же – в тот час мимо катил «луноход»! Свинтили его на месте. И Вовке реально грозил срок.
Крёстная долго бегала в ментовку, еле выцарапала Вовку. Только комиссия по делам несовершеннолетних прописала Фюлера в детскую комнату милиции. Ходил туда «фулиган» почти как на работу; отсчитывался, как вроде бы прилично ведёт себя. Кстати, менты устроили его на настоящую пахоту на судоремзаводе. И там коллектив деревообрабатывающего цеха даже взял шефство над ним. Так что, всё вроде было серьёзно. Все уже почти поверили: скоро Хлебников исправится, поняв, что такое хорошо, и что такое плохо. А я вот не верил в такую бестолковщину. В Сарепте не та обстановочка, чтобы исправляться. Если попал на минутку в рай, а в остальные сутки живёшь в аду, вряд ли можно надеяться, что из тебя вылепится ангел. Малолетние бандиты по наущению опытного Сидора грабили «синяков», взламывали подряд гаражи-магазины-сараи, влезали всюду, где раззявы-хозяева оставляли открытыми окна, форточки, двери. Почему же мы с ним так и не скентовались? Ведь мы оба были из породы рискачей, только в разных областях. И, наверное, похожие характеры отталкиваются, как два однополярных магнита. И всё-таки по-своему мне было любопытно, ЧЕМ ЖЕ ЗАКОНЧАТСЯ Вовкины похождения.
* * *
Через некоторое время мы встретились с Хлебниковым в середине лета, когда я окончил первый курс «медухи». Это было на станции Сарепта. Я только что сошёл с электрички. Фюлер стоял у пивного ларька, болтая с прочей шпаной. Теперь у него был «ёжик»; типа косил под только что вернувшего из мест не столь отдалённых. Заметив меня, оторвался от компании:
– Не сильно спешишь?
– Да нет, – ответствовал я замысловатым русским выражением, которое трудно уяснить иностранцам (убедился на примере чехов, с которыми уже был знаком).
Я был приятно расслаблен, так как вернулся с толкучки, где удачно сбыл партию заграничного барахла.
– А что так?
– Базар есть по барыге, – сказал Вовка тоном матёрого уголовника. – Только давай тяпнем пивка для рывка.
Предложение скорее подразумевало настойчивую просьбу, от которой трудно отказаться. И я бы не стал с ним связываться (учитывая, что наши параллели уже далековато разбежались), если бы не одно «но».
Я купил «Жигулёвского», и мы присели на лавочку в сквере. Напротив, с массивной тумбы известковый Ильич, как обычно, указывал путь за горизонт (который, как известно, никогда не приближается). Открыли бутылочки, продегустировали.
– Без рыбы такая дрянь не катит, – определил я, скривившись, категорию качества. Об «Радгосте» решил не упоминать. Хотя «Саратогой» угостил.
Вовка согласился:
– Вобла не помешала бы.
А тоще-длинную сигаретку взял с подозрением:
– Чё за солома? По-моему, их лишь бабы шмалят.
Я молчал, ожидая, что он скажет далее. В мае Фюлер продал мне по пятьдесят целковых две пары не совсем новых джинсов. Я купился на дешевизну, ведь их запросто можно было сбыть на рынке по стольнику. Правда, невинно поинтересовался, откуда взял джинсу.
– Где взял, где взял… Нашёл! Еле ушёл. Хотели отдать, да не сумели догнать.
М-да, здорово наблатыкался в уркаганской академии имени Сидора. Уж не готовился ли заранее на «зону»? Вот дурак.
– Слышь, тут есть товарец, – заговорщицки произнёс Вовка. – Могу сдать.
– Небось, опять с беспечных ночных гуляльщиков?
– Не-а, абсолютно новьё. Батники ловкие такие, приталенные. С руками оторвут.
Я колебался, опасаясь влипнуть в дрянную историю. Как бы, действительно, руки за такие делишки не оторвали. И продолжал молча цедить пенистую тягучку.
– Трояк не дашь ещё? – нарушил приятель мои взвешивания плюсов и минусов.
Пришлось одолжить навсегда ещё бабла. И ещё вмазали парочку бутылок. Неожиданно у Вовки развязался язык:
– А мы шарим на па̀ру по поездам.
Я не совсем врубился в его откровения, попросил быть более конкретным.
И тут всплыли любопытные нюансы. Фюлер «работал вагонником»… Сидор познакомил его со своим кентом, который стал наставником на новой стезе криминальщины. Они ошивались на центральном вокзале, орудуя по «южным» поездам – тем, что шли на Кавказ и Крым, или обратно. Иногда косили под пассажиров, сошедших купить мороженое или газировку, поэтому проводники особо не обращали на них внимания.
– Заскакиваешь в плацкарту, – откровенничал ворюган, – шементом шаришь повсюду. Дорога̀ каждая секунда! Все заначки уже знаешь: пиджаки, куртки, в сумках или под подушкой. Загребсти можно порядочно.
Я раззявил «варежку»:
– А если самого загребут?
– Всяко бывает… Только в купе, как пассажиры прут по проходу назад! Рвёшь когти в рабочий тамбур. Открываешь дверь, и – бегом меж рельсов! Мы же и ключи жэдэшные у проводников стянули.
Я был в шоке от добычи шальных денег таким путём. Если попадёшься, начистят, как минимум, рыло. Как максимум – светит срок. Меня такое будущее (как и коммунизм) не сильно прельщало.
Смотрю, Вовка также задумчиво всматривался пустыми зенками в собственные перспективы. Отшвырнул сигарету:
– Херня не курево. Наша «Прима» покрепче. Кореша моего недавно заловили прямо с вещами на перроне. Я еле смылся.
И свернул на прежнюю тему:
– Рубашки берёшь?
Поколебавшись, я спросил нерешительно:
– Где они?
– У меня дома. Двинули?
Мы отправились на Верхнюю Сарепту по дорожке через болота. Топая средь камышей по кривоположенному асфальту, я в лёгком хмелю сравнил, что наша жизнь чем-то напоминает этот путь: вроде всё прочно, но как-то не по-людски он уложен. И в какую гору нас заведёт, х…й его знает.
Хлебников вытянул большой баул из-за шифоньера. Каждый батник был аккуратно упакован в отдельный целлофановый пакет. Их было с десяток. Договорились по пятёрке за каждую рубашку.
– Магаз что ль ломанули?
– Нифига, тут немножко по-другому. Выследил на вокзале чернявого чуса, он ло̀жил сумку в камеру хранения. После я догадался, что он с Кавказа. Они там постоянно клепают самопал, и продают в России.
– Не заливай! В автоматическую камеру хранения залезаешь?
Фюлер был воплощением самоуверенности:
– Глупой ты! Это же дело техники. Фокус в чём: заранее устанавливаешь все цифры в камере на ноль. Когда лошок кидает вещи в камеру, то начинает щёлкать ручками кода. И ты успевай считать, сколько щелчков он сделал. Запоминаешь лишь четыре цифры по ним. Всё!.. Довольный тип уходит, а ты выжидаешь минут пятнадцать. После подскакиваешь к камере, и хопа! Дело в шляпе.
– Да ты прямо взломщик сейфов, – мои глаза расширились в изумлении. Не мог поверить, что такое возможно. Заодно мотал на ус: нужно держать ушки на макушке, дабы не оказаться вокзальным лохом.
Так я стал сбытчиком краденого. Впрочем, на том всё и завязалось, так как Хлебников опять куда-то исчез. Я вздохнул свободнее, ибо не хотелось загреметь вместе с ним на зону. Если что: «Какие вещи? Никаких дел с ним не имел».
По идее, Хлебникова тоже должны были забрить в армию. И я всё думал: «Кажется, ему светит лишь стройбат».
… Именно по последней причине мне вспомнился прошлый раз Вовка. Наверное, тоже где-то машет лопатой, отбывая воинскую повинность.
* * *
Мы ежедневно маршируем до упаду по плацу. По несколько часов сотня ботинок вбивает в асфальт всю нашу злость и отчаяние. И уже получается лучше, чем у заводных кукол. Держим равнение, задираем ноги, как танцовщицы канкана. Ать-два, ать-два…
Даже думать некогда! Подхожу в курилке к жестяной, в три литра, банке ваксы. Драю до блеска обувь и мучаюсь еретической мыслёжкой: «Не для того ли тупая шагистика, чтобы отбить охоту думать? Вот поможет маршировка в бою?».
Э, да за такие выводы тебя не то что упекут куда подальше, а, вообще, расстреляют. Отставить! Наверняка получишь контраргумент железобетонный: «Это приучает вас, болванов, к дисциплине». А меня мучит грёбанный ноготь, который врезается в большой палец стопы. Такая проблема, оказывается у многих из-за жёсткой обуви. Но пока терплю.
Покурив, с досадой отбрасываю «бычок»: «Бессмысленно рассуждать о том, что бессмысленно». Закуриваю новую сигарету. И накатывают иное – томительные волны ностальгии.
…Ранняя осень. Пьём с Морквиным «Радгост» у меня дома. Я сижу в кресле, над которым висит нарисованный знакомым плакат с диска Назарета «Рэмпант»: бешеный лев с растрёпанной гривой бросается на зрителя. Женька пристроился у окна, где стоял мой магнитофон. Заодно курим пахучий, с мягким привкусом «Пэлл-мэлл».
Морквин единственный одноклассник, с которым поддерживаю отношения после школы. Так получилось, что наша, казалось бы, неразлучная троица распалась. Генка поступил в ПТУ, у него появились другие дружки, другие интересы. Костик вообще переехал с родителями в другой район. А с Женькой нас связала вся та же рок-мания.
Он отыскивал диски через знакомых, и пытается на них подзаработать. К Женьке вечно тянутся просители: «Стормбрингер» Дип Пёпла есть? А «Физикл Грэффити» Лед Зеппа?». Он никому не отказывает, так как это его кумиры. Да ещё на любимых идолах зарабатывает. Дык, в церквях кру̀жки на папертях тоже стоят не для красоты.
Обычно переписывают музыку с вертушки на мафон. Но Женьдос приспособился покруче: берёт у меня магнитофон, соединяет со своим и пишет музычку сразу для двух клиентов. В итоге зарабатывает не три, а шесть рублей за запись. Я тоже не в обиде – мне он записывает даром.
Сейчас Морквин серьёзно озабочен. У него затёрли пласт-двойник Элтона Джона «Жёлтая кирпичная дорога». Не хило – это ведь сотка! Теперь хозяин диска требует расплатиться, иначе…
Женьдос учится в техникуме, и как-то занёс «кирпичного» Джона товарищу по группе послушать. Только тот оказался сукой: якобы, дал послушать диск другому, тот – третьему, и… Элтон Джон куда-то уто̀пал по сказочной дороге в никуда.[45] Морквин пытался наехать на того как бы другана, но получилось ещё хуже: к тому подтянулись остальные как бы любители очкастого рок-н-рольщика, хмырей пять. Сражение было загодя проиграно. Где теперь взять деньги, Женька не мог приложить ума. Даже с его стипухой в двадцать рублей нужно копить пять месяцев. Если не жрать и не курить, разумеется.
Морквин грустно упёрся в окно. Затем, как бы придумывая на ходу план, выдаёт:
– А что если смотаться к Писе, и взять у него Пинк Флойд? Последний его диск тот ещё крутяк! Быстро соберу бабло. Ты поможешь?
Я усмехаюсь и не отвечаю.
А Женька уже кивает на бутылки на журнальном столике:
– Откуда такой пивас?
Теперь я загадочно усмехаюсь по иному поводу. Об источниках «сладкой жизни» нет желания трёкать лишнего. Хотя, возможно, сто̀ит подключить его к делу? Заодно друган выкрутится с долгом.
– И у тебя такое будет, если захочешь. Заработать можно элементарно, Ватсон, – вещаю тоном великого детектива (его как раз крутили по телеку). – Могу показать, как.
Женьдос заинтересованно поворачивается ко мне от окна.
Я кладу окурок в пепельницу, кидаю в рот целую жвачку (могу себе позволить, когда другие мусолят её целый день), вторую даю ему. И предлагаю:
– Погодка отличная, погнали в город.
«Городом» у нас называют центр Волгограда. Красноармейск, где мы живём, тоже вроде его часть, но расположен за тридцать километров! Это всё равно, что ехать, действительно, в другие места. Но мне как раз надо повидаться с чехами – у них ждёт очередная партия товара. Попутно заедем к Писе за «Пинками».
Тут в дверях появляется с куклой сестрёнка, напевая песенку:
– Ромашки сорваны, завяли лютики,
Вода холодная в реке КИПИТ.
И обращается ко мне:
– БЛатик, мама пошла к бабушке. Сказала, чтобы посидел со мной.
Я в бешенстве: этого ещё не хватало! Кидаю Ленке прямо с кресла здоровенного, её любимого медведя:
– Играй с ним во врачей!
Бедное дитя аж брякается от лобового столкновения с игрушкой. На глазах – слёзы. Я уж пожалел, что так поступил. Как не пожалеть малое создание, с которым мы когда-то играли. А ещё, много-много раньше, мне надоело ползание Ленуськи, и я поставил её торчком. В глазах сестрёнки, стоявшей, словно суслик, посреди синего паласа на всю комнату, отразилось невероятное изумление! Я кричал пришедшей с работы маме: «Она уже стоит на ногах!».
Поэтому в этот раз сердце дрогнуло, и я успокоил её:
– Ленчик, мне надо по делу ехать. За это вот тебе жвачка. Договорились?
Она послушно кивает головой. Альтернативы у неё всё равно нет.
Вдогонку нам несётся её тонкий голосок:
– Зачем вы, девочки, красивых любите,
Одни страдания от той любви…
Выходим во двор. Увидев меня, соседка перекрестилась:
– Прости мя, господи!..
Потопали с Женьком мимо пятачка, где крутятся мои дядьки. Они были по-прежнему заняты типичной развлекухой – литрболом на спиртплощадке. И вечно «пьют в такую рань такую дрянь»! Однако пивас используют для разгона, дальше уже что-нибудь покрепче. Глаза, как всегда, остекленевшие, невнятно-громкая болтовня ни о чём, в зубах – «Беломорины». Хотя вру! Где бы ещё найти бормотухи и кому бы дать в рыло, потому что не уважает, хотя должен. Разрешив весьма трудную проблему с маршрутом, они петляли по знакомым проулкам. Сарептских алконавтов могло разогнать лишь появление ментовского «лунохода». Впрочем, их, действительно, надо бы было собрать со всего Союза, да отправить на освоение целины спутника Земли. Возможно, там исправились бы с пользой для родины.
Дядь Коля махнул рукой, будто бы узнал меня. Хотя брали сомнения. С таким же успехом он мог бы отмахнуться от пролетавшей мимо мухи.
Было стыдно и досадно перед Женькой. Я мог бы запросто козырять перед дружками, что, мол, дядьки «держат» весь посёлок, так что, не п…здите лишнего! Да зачем? Здоровые мужики прожигали собственное существование извечным бухаловом. И это слегка бесило. Я жаждал иного. Хотелось жить в мире, насыщенном интересными, яркими событиями, не погружаться, как несчастные ханурики, в хмельную пучину. И ЭТО особо не беспокоило бы, если бы не касалось РОДНЫХ ЛЮДЕЙ. А в последнее время стал запивать ещё отчим. У него была своя проблема: его перевстречала у проходной завода прежняя жена, стыдила, тащила в свой дом, в другую, оставленную семью (где у него тоже было дитё), подпаивала, чтобы оставался на ночь. Это я слышал из скандалов между отчимом и уже моей матерью. Она тоже стала его встречать, и возникали дичайшие сцены у проходной. Меня, как ребёнка, это ранило невыносимо.
Эх, мой несостоявшийся отец! Мы обсуждали с ним книги (которые он проглатывал махом!), ходили вместе на рыбалку, и я уже спрашивал маму: «Можно буду называть его папой?». К сожалению, через шесть лет отчим сильно изменился и внешне и внутренне: постоянно «под мухой», грубый и злой. Да, он жил по-прежнему с нами, но мне он уже не нравился. Тяга к водке оказалась сильнее любви к чтению и родным. И мать опустила руки. Нет, не зря друг другу бабы жаловались: «И не говори! У самой муж пьяница».
А вот жена дядь Славы пыталась по-бабьи изменить супруга: уходя на работу, оставляла с ним совсем мелкую Светку. Не помогало! Двоюродный дядька брал девчонку с собой в пивнушку возле станции. Там он сажал дочку на подоконник и совал в руки сушёную тарань. Пока Светка мусолила рыбий трупик, глядя в замызганную раму рыгаловки, папаня обсуждал геополитическую обстановку. Разумеется, после многочасовой беседы за круглым столом собутыльники приходили к вполне логичному итогу: во всех бедах виноваты пидарасы-американцы, они оплели вкруг нашей границы сплошные сети. Потому и живётся плохо в СССР! Попробуй оспорь столь изящную концепцию. И повестка дня всегда одобрялась единогласно.
Вспомнился мне дядька Слава неспроста. На днях пришло невесёлая весточка из дома. Мать сообщала, что в белой горячке он рванул однажды от чертей. Помчался вдоль «железки». А там много путей сходятся-расходятся – станция наша узловая. В безумии кинулся дядька под вагон, да вдруг состав тронулся… До бежавшей за ним его жене Люськи донёсся душераздирающий вопль. Отрезало дядь Славе ноги по самое «нехочу». Он катался по земле, вмиг протрезвев, да поздно! «Скорая помощь» притащилась к уже остывавшему трупу. И через три дня вся наша родня собралась возле красного ящика с чёрной оборочкой. Загудели тогда на путях тепловозы-паровозы, прощаясь с очередным машинистом. Традиция печальная и давняя: будто ржут кони, провожая своего ездока в дальний путь, откуда нет возврата. Выгнали дядьку из машинистов полгода назад за пьянь, но не забыли железнодорожные товарищи его.
Дед Иван, отец Славки, запил после того УЖЕ ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Дошло до того, что разругался с женой, и она его выгоняла из дома. Дед Иван являлся к моей бабуле, своей сестре, жаловался на жизнь, на немочи, на всё вокруг. На самом деле, он тосковал о сыне, который умер раньше его. Бабуля его жалела, голодного и мрачного, ставила перед ним на стол тарелку борща. Дед Иван доставал из желтокожего портфеля бутылку с вином, распечатав её, хлобыстал целый стаканяру; следом выпивал из борща юшку, потом вилкой вылавливал гущу. Уже доставал и вторую бутылку, но бабуля отнимала:
– Совсем сопьёшься! Завтра отдам, иди к своей Нинке.
– Не хочу я к ней, гребут твои сто колёс! – огрызался дед Иван. – Она мне всю плешь проела.
Он ещё какое-то время сидел, покачиваясь на стуле. Весь в своей тоске. Его сплетённые ладони покоились на коленях, как обычно, а большие пальцы крутились один вокруг другого. У него была такая привычка, сколько помню. Потом, хмельной, отправлялся к своей Нинке, и всё повторялось: скандалы, отсыпания, примирения до следующего запоя. Конечно, я этого сейчас в армии не видел, но живо представлял, зная деда. Как и хорошо знал и его привычка повторять по всякому поводу: «Гребут твои сто колёс». Он был добрый, но несчастный.
Да, в том же письме сообщалось, что Вовку-Фюлера попал в не менее серьёзный замес. Пытался ограбить сберкассу, и его заловили. Что ж, кто чего хочет, тот того и добьётся.
* * *
Собственно, я, вообще, был против всяких престолов и начальников. Меня почти физически душили преграды, правила и ограничения. О, да – Sweet Freedom![46] Милая свобода манила непреодолимо, и ничего более. Я прямо-таки жаждал парить над суетой, вдыхая её пьянящий воздух. Хотя уже почти был уверен: на Западе тоже не мёдом намазано.
Показывали как-то сериал про американскую житуху. Там политиканы из непонятной «королевской рати» вытворяют бог знает что! Обманывали всех подряд: избирателей, родственников, друзей и, разумеется, врагов заодно. Когда надоело просто мухлевать, начали мочить уже друг друга. В результате нашему зрителю становилось ясно: проклятые буржуи недурно зарабатывают на людишках. А то, что лезут по тыквам пипла[47] – дык, пусть не подставляйся под грязный ботинок! И вечно эти их склоки, кто «за», кто «против», кто предоставит покрасивше программу избирателям, да ещё обольёт дерьмом конкурента. Нет, нам такого добра не надо! Мы-то живём спокойнее на своих сарептских болотах.
В день выборов ребятня бежала в местный клуб. Хотя бы немного разнообразить местную житуху! С утра в драмкурятнике расцветал чинный праздничек: улыбчивые организаторы, бравурная музыка, герани в горшках, чисто и прилично. Люд торопился с сумками сюда, дабы урвать дефицитного сервелата и угоститься в буфете пирожками с лимонадом подешевле. Но – шалишь! Сначала проголосуй, потом получишь свой кусок. По стенам плакаты: «Все на выборы!», «Проголосуй за достойных кандидатов!». О недостойных, разумеется, речи не шло.
Помню крутился рядом с маманей и углядел, что написано в бюллетене: «Оставьте только одну фамилию кандидата в депутаты», и ставилась, соответствующая фамилия. Всё для трудящихся понятно! Зачем разномыслие? Потому и двигались стройными рядами к заветной цели. Правда, её обещали при каждых последующих выбора̀х: «Вот-вот, погодите… Всё равно нагоним!» Да, туманная цель вновь отодвигалась к горизонту, зато заветные 99 % ВСЕГДА подтверждали: не отступим ни при каких условиях! В том был уверен и я, и все прочие, и даже сарептские «алики», с хмыканьем поддерживавшие «блок коммунистов и беспартийных». Загадочный один процент никто в расчёт не брал.
– Сказали голосить, так будем голосить на выбора̀х, – безропотно вздыхала моя бабуля, собираюсь поутру на работу. После переезда она работала уборщицей в клубе. Её ухажёром был однорукий киномеханик дед Серёга, изображавший из себя работящего интеллигента – в кепке и засаленном пиджаке. Помню, он тогда добавил скабрезно фразу, которую я дитём не уяснял:
– Эх, Маруся! Как голо-совали, так и продолжим. Как голо-давали, так и будем давать. Всё равно какого-нибудь шелапутина назначат, нас не спросясь.
Он говорил о голодовке? Так зачем же её давать? И не голодовали мы почти. У всех ХУДО-БЕДНО имелись хлеб, картошка и макароны. Даже зелень на огородах росла.
Бабушка тоже не до конца въезжала в обстановку и простодушно добавляла ни к селу, ни к городу:
– И кудЫ мы только кОтимся.
– Да куды, – ощерялся прокуренными зубами дед Серёга. – Куды надо! Точнее, куды укажут путь наши родные партия и правительство.
Он пытался показать, что в политике разбирается не хуже, чем в киношках. В отличие от бабули, которая от политика предпочитала держаться подальше – колхозное рабство научило. Поэтому дед Серёга проводил особую дипломатию: он разрешал пускать меня на сеансы бесплатно. Но бабуля всё равно была неприступна, как крепость. У неё недавно печально закончился очередной этап замужества.
* * *
Что ни говори, она была основой нашей маленькой семьи. Такой тихой, но основательной. И звали её чисто по-русски: Мария Семёновна. Истинно донская казачка с крепко сбитым телом и длинными до попы волосами. Хотя говор у бабулечки ещё тот! «„Надысь“, „Гарно“, „Шо кажешь?“ и „Шо бачишь?“» – это про неё. Для меня самого это было слышать странно: мы русские или хохлы?
Она являлась основой уже потому, что я к ней частенько забегал после уроков, когда мать была «на сутках». И кто же меня ещё покормит? Прибегу, потрескаю картошки с яичницей и помчусь дальше по своим пацанским делам. Впрочем, престарелая мать и дочь свою часто кормила, когда та возвращалась поздно с работы.
Мне интересно было наблюдать за бабулей, когда она расчёсывала после мытья каштановые, чуть с проседью, пряди. Деревянный гребешок скользил по ним сверху вниз, точно лодочка. В длительном расчёсывании чудился некий сакральный, совершенно мне непонятный, смысл. И я всегда полагал, что у настоящих женщин должны быть красивые, длинные волоса (к сожалению, Иришка этим не могла похвастаться, однако я прощал ей сей маленький недостаток).
Ещё не слышал, чтобы бабуля когда-нибудь кричала. Она изредка повышала голос, но так – для порядка. И вечно занималась то огородом, то чем-то на кухне по хозяйству. Теми же курЯми, как она выражалась. Однако я особо не вникал в хозяйственную тягомотину, так как бабуля жила отдельно в краснокирпичном домике на двух хозяев.
Не знаю уж, каким образом она оказалась в том домике после переезда в Сарепту. Вроде, как работница «жэдэшки» (она же работала в железнодорожном клуба). Такие домики можно было по пальцам пересчитать, и они стояли в одну линию с краснокирпичными многосемейками, хотя чуть особняком. Мы-то с матерью жили как раз в многосемейке, и эти одноэтажные дома отличались невероятной толстостенностью – до метра в толщину! А уж высота потолков поражала любого гостя – не менее четырёх метров. Домики же на двух хозяев были попроще – и в толщине стен, и в высоте потолка.
Нет, не совсем так. Дома на двух хозяев замыкали с концов длинные, многосекционные сараи – каждому жильцу отдельно. А чуть поодаль от ряда, почти по центру перекрёстка (возле дороги) возвышались островерхим храмом общественные сортиры, тоже из кирпича. Но побелённые. Такое чудо архитектурной мысли предназначалось на четыре, так сказать. персоны. Когда приезжала говновозка и начинала втягивать в бочку содержимое отхожих мест, то лучше разбегатся подальше! Вонища стояла на всю округу. И как шли работать туда водителями, я не представлял.
В целом же, людям казалось мало жилплощади, полученной от государства. Их естество помимо воли требовало выхода наружу. И рядом с домами ещё вырастали сарайчики и кухоньки, сгандыблённые из всего, что попадёт под руку: дощечки, куски жести и толи, обломанные листы шифера. В общем, кто, где и что утащит.
У бабули поначалу никакого хозяйства не было. Да случилась оказия, что возродило её сельские привычки. Она долго жила одна после того, как погиб мой дед. И вдруг, через тридцать с лишком лет(!), вышла замуж за Наумыча. Познакомились они на очередной вечеринке, как бывало в наших местах. Свадьба, похороны, день рождения – лишь бы был повод! Сносили на улицу столы и длинные скамьи, выставляли, кто чем богат, и… Пели и веселились допоздна. Бабуля и её соседку Белоусиха считали первейшими певицами в округе! Потому без них не обходилось ни одно гульбище. Там-то и сошлась наша Мария Семёновна с своим «молодым».
Наумыч был предобрейшим человеком, машинистом на пенсии. И бабуля при нём развернулась! Она и курЕЙ развела, и огород с садом привела в порядок, так как у деда это всё позарастало бурьяном. Да недолго длилось их семейное счастье. Умер Наумыч через год от рака. Слишком много курил. И мне его тоже было очень жаль. Ведь настоящего дедушки у меня не имелось, а он был просто душка. Вот как получается: ничего толком не помнишь о человеке, кроме того, что он был добряком.
Но почему бабуля так долго жила одна? Неужели всё дело было лишь в настоящей – на всю жизнь! – любви к покойному супругу? Или это была лишь приверженность старинным казачьим традициям?
Отгадку я узнал из подслушанного разговора. Прибежал однажды с затона после купанья. Гляжу, мать с бабулей в бумажках ковыряются после смерти уже Наумыча. И моя родительница бурчит:
– Ой, мама, накрутила ты с документами. Не разберёшь! Что делать с этими двумя годами? Пенсию надо переоформлять, теперь столько мороки.
– Я что виновата, что так получилось? – неуверенно оправдывалась бабуля.
Мать увидела меня и махнула рукой:
– Иди на кухню, там суп стоит, поешь.
Я вышел за дверь да притих. Любопытно разобрало: что̀ получилось-то? Понял, что мать моя тоже толком ничего не знала, так как стала допытываться:
– Как же вы с ним познакомились? Он же из другого села.
Я усёк, что речь шла о моём родном деде, хотя бабуля всегда употребляла слово «он».
– Как-как… Задом да передом. Я его дюже и не знала. Послали к тётке Арине. Пока гостевала, к её мужу он зашёл по делу. Бачу, что болтают между собой, но всё на меня зыркает. А я не придавала значения. Мужики же, в мыслях не было на них заглядываться. Сижу, дожидаюсь, когда пироги подойдут да тётка угостит. А к вечеру обратно засобиралась.
