Владимир Набоков
Бледный огонь

Песнь третья

 
L’if^[29], безжизненное древо! Твое великое «Быть может», Рабле:
Le grand Peut-être^[30], «Грандиозная патата»^[31]. I.P.H., мирской
Институт (Institute: I) Подготовки (of Preparation: Р)
К Потустороннему (Hereafter: Н), или «ЕСЛИ», как мы
Называли его – великое если! – пригласил меня на семестр
Читать о смерти («преподавать Червя»,
Как мне писал президент Мак-Абер)^[32]. Ты и я,
И она, совсем еще крошка, переехали из Нью-Уая
В Юшейд (Тень Тиса)^[33], в другом, выше расположенном, штате.
⁵¹⁰ Я люблю высокие горы. От железных ворот
Ветхого дома, который мы там сняли,
Был виден снежный очерк, столь далекий и столь прекрасный,
 
 
Что оставалось лишь вздохнуть, как будто
Это могло помочь к ним приобщиться.
                                    IPH
Был и ларвариум^[34] и фиалка:
Могила раннею весной Разума. И все же
Он упустил самую суть; он упустил
То, что всего важней любителю былого;
Ибо мы умираем с каждым днем^[35]; забвение процветает
⁵²⁰ Не на сухих бедренных костях, а на налитых кровью жизнях,
И наши лучшие «вчера» – сегодня только куча сора,
Измятых имен, телефонных номеров и пожелтевших папок.
Готов я стать цветочком
Или жирной мухой, но никогда не позабыть.
И я отвергну вечность, если только
Печаль и нежность
Смертной жизни; страсть и боль;
Винного цвета хвостовой огонь уменьшающегося самолета
Близ Веспера; твой огорченный жест,
⁵³⁰ Когда ушли все папиросы; то, как
Ты улыбаешься собакам; след серебристой слизи,
Оставленный улиткой на каменной плите; и эти добрые чернила, эта рифма,
Эта картотечная карточка, это тонкое резиновое кольцо,
Свивающееся в восьмерку, если уронишь, —
Не предстоят новоумершим в небесах,
Хранимые годами в их твердынях.
                                    Вместо этого
Институт считал, что, может быть, разумней
Не слишком много ожидать от рая:
Что́ если некому там встретить
⁵⁴⁰ Новоприбывших, нет ни приема, ни
Индоктринации?^[36] Что́ если вас кидают
В безбрежность пустоты, потерявшего ориентацию,
Оголенного духом, совершенно одинокого,
Не завершившего того, что начал,
В никому не ведомом отчаянии, с начавшим разлагаться телом,
Неудобораздеваемого, в будничном платье, —
Меж тем как ваша вдова лежит ничком на смутной постели, —
Сама как смутное пятно в вашей растворяющейся голове!
 
 
Презирая всех богов, со включением большого «Б»,
⁵⁵⁰ IPH заимствовал периферийные осколки
Мистических прозрений и предлагал советы
(Янтарные очки против затмения жизни),
Как не впасть в панику, пока тебя превращают в духа:
Бочком, скользя, как выбрать гладкую кривую и лететь, словно на салазках,
Навстречу плотным предметам, проскальзывать сквозь них
Или давать другим сквозь вас передвигаться^[37].
Как, задохнувшись в черноте, определить
Терру Прекрасную, ячейку яшмы, как
Сберечь рассудок в спирального типа пространствах.
⁵⁶⁰ Какие меры принимать в случае
Несуразного воплощения: что делать,
Если вдруг заметишь, что ты стал молодой и уязвимой жабой
По самой середине проезжей дороги,
Или медвежонком под пылающей сосной,
Или книжным клещом в возрожденном богослове.
 
 
Время означает последовательность, а
Последовательность – переменность,
Поэтому безвременье не может не нарушить
Таблицы чувств. Советы мы даем,
⁵⁷⁰ Как быть вдовцу. Он потерял двух жен.
Он их встречает – любящих, любимых,
Ревнующих его друг к дружке^[38]. Время значит рост,
А рост не значит ничего в загробной жизни.
Лаская все такого же ребенка, жена с льняными волосами
Скорбит у незабвенного пруда, задумчивым наполненного небом,
И так же белокура, но в тени с рыжинкой в волосах, обняв колени, ноги
На каменный поставив парапет, сидит на парапете
Другая, поднимая влажный взгляд
⁵⁸⁰ К непроницаемой туманной синеве.
С чего начать? Какую раньше целовать? Какую игрушку
Ребенку дать? Этот насупленный малыш,
Он знает ли о столкновении двух встречных
Машин, убившем бурной мартовскою ночью мать и дитя?
А та вторая любовь, с подъемом голым ног
В черной юбке балерины, зачем на ней
Сережки из шкатулки первой?
И зачем скрывает она рассерженное юное лицо?
 
 
Ибо по снам мы знаем, как трудно
⁵⁹⁰ Говорить с милыми нам усопшими! Они не замечают
Нашей боязни, брезгливости, стыда —
Пугающего чувства, что они не точно те, что были.
Ваш школьный друг, убитый на далекой войне,
Не удивлен, увидя вас у своей двери,
И, полуразвязно, полумрачно,
Указывает на лужи в подвале своего дома.
 
 
А кто научит нас, какие мысли звать на смотр
В то утро, что застанет нас шагающими к стенке
Под режиссурой сатрапова наймита,
⁶⁰⁰ Павиана в мундире?
Мы будем думать о вещах, известных нам одним, —
Империях рифм, сказочных царствах интеграла^[39],
Прислушиваться к дальним петухам и узнавать
На серой шершавой стенке редкий стенной лишайник,
И, пока нам связывают царственные руки,
Мы посмеемся над презренными, весело язвя
Ретивых кретинов,
И, шутки ради, плюнем им в глаза.
 
 
Не помочь также изгнаннику, старику,
⁶¹⁰ Умирающему в мотеле с громким вентилятором,
Вертящимся в знойной ночи прерий,
Пока снаружи брызги разноцветного света
Доходят до его постели, как темные руки прошлого,
Дарящие самоцветы, и быстро приближается смерть.
Он задыхается и заклинает на двух языках
Туманности, ширящиеся в его легких.
 
 
Рывок, раскол – вот все, что можно предсказать.
Быть может, обретешь le grand néant^[40]; быть может,
Протянешься опять спиралью из глазка клубня.
 
 
⁶²⁰ Как ты заметила, когда мы проходили в последний раз
Близ института: «Право, я не вижу
Различия между этим учреждением и адом».
 
 
Мы слышали, как гоготали и фыркали сторонники кремации, покуда
Могильщиков^[41] изобличал Реторту^[42]
Как помеху при рождении духов.
Мы все избегали критиковать религии.
Знаменитый Стар-Овер Блю рассмотрел роль
Планет как пристаней для душ.
Обсуждалась судьба зверей. Китаец дискантом
⁶³⁰ Разглагольствовал об этикете чайных церемоний
С предками и до какого восходить колена.
Я рвал в клочья фантазии Эдгара По
И разбирал детские воспоминания о странных
Перламутровых мерцаниях за гранью, недоступной взрослым.
Среди наших слушателей были молодой священник
И старый коммунист. IPH мог, по крайней мере,
Соперничать с церковью и с партийной линией.
 
 
В позднейшие годы он захирел:
Буддизм укоренился. Медиум протащил контрабандой
⁶⁴⁰ Бледное желе и витающую мандолину.
Фра^[43] Карамазов, бормоча свое идиотское
Все позволено, пролез в иные классы;
И, во исполнение желания рыбки-зародыша в матке,
Стая фрейдистов потянулась к могиле.
 
 
Это безвкусное предприятие кое-чем помогло мне.
Я понял, что́ надо игнорировать при моем обследовании
Смертной бездны. И когда мы потеряли наше дитя,
Я знал, что не будет ничего: никакой самозваный
Дух не коснется клавиатуры сухого дерева, чтобы
⁶⁵⁰ Выстукать ее ласкательное имя; никакой призрак
Не встанет грациозно, чтобы нас
Приветствовать в темном саду, близ карии.
 
 
«Ты слышишь этот странный звук?»
«Это ставень на лестнице, мой друг».
 
 
«Этот ветер! Не спишь, так зажги и сыграй
Со мною в шахматы. Ладно. Давай».
 
 
«Это не ставень. Вот опять. В углу».
«Это усик веточки скребет по стеклу».
 
 
«Что там упало, с крыши скатясь?»
⁶⁶⁰ «Это старуха-зима свалилась в грязь».
 
 
«Мой связан конь. Как тут помочь?»
 
 
Кто мчится так поздно сквозь ветер и ночь?
Это горе поэта, это – ветер во всю свою мочь,
Мартовский ветер. Это отец и дочь^[44].
 
 
Позднее наступили минуты, часы, целые дни, наконец,
Когда она отсутствовала из наших мыслей, так скоро
Бежала жизнь, эта мохнатая гусеница.
Мы поехали в Италию. Валялись на солнце
На белом пляже с другими розовыми и коричневыми
⁶⁷⁰ Американцами. Прилетели обратно в свой городок.
Узнали, что сборник моих очерков «Неукрощенный
Морской Конь» был «повсеместно восхваляем»
(За год разошлось триста экземпляров).
Вновь начались занятия, и на склонах, где
Вьются дальние дороги, был виден непрерывный поток
Автомобильных фар, возвращающихся к мечте
Об университетском образовании. Ты продолжала
Переводить на французский Марвеля и Донна^[45].
То был год бурь: ураган
⁶⁸⁰ «Лолита» пронесся от Флориды до Мэна.
Марс рдел. Женились шахи. Шпионили угрюмые русские.
Лэнг сделал твой портрет. И как-то вечером я умер.
 
 
Клуб Крэшоу^[46] заплатил мне за то, чтоб я обсудил
«Чем Нам Важна Поэзия».
Я прочел мою проповедь, скучную, но краткую.
Когда я спешил уйти, чтоб избежать
Так называемый «период вопросов» в конце,
Один из тех придирчивых господ, которые посещают
Такие лекции только для того, чтобы сказать, что не согласны,
⁶⁹⁰ Поднялся и ткнул трубкой в мою сторону.
 
 
И тут оно случилось – приступ, транс
Или один из моих старых припадков.
В первом ряду сидел случайно доктор. Как по заказу.
Я упал к его ногам. Мое сердце перестало биться,
И несколько мгновений, как кажется, прошло,
Пока оно толкнулось и снова потащилось
По более решительному назначению.
Теперь прошу вас дать мне ваше полное внимание.
Я не могу сказать откуда, но я знал, что я переступил
⁷⁰⁰ Рубеж. Все, что я любил, было утрачено,
Но не было аорты, чтобы донести о сожалении.
Резиновое солнце после конвульсий закатилось —
И кроваво-черное ничто начало ткать
Систему клеток, сцепленных внутри
Клеток, сцепленных внутри клеток, сцепленных
Внутри единого стебля, единой темы. И, ужасающе ясно
На фоне тьмы высокий белый бил фонтан.
 
 
Я понимал, конечно, что он состоит
Не из наших атомов, что смысл того, что я видел,
⁷¹⁰ Не наш был смысл. При жизни каждый
Разумный человек скоро распознает
Обман природы, и на глазах у него тогда
Камыш становится птицей, сучковатая веточка —
Гусеницей пяденицы, а голова кобры – большой,
Угрожающе сложенной ночницей. Но что касалось
Моего белого фонтана, то замещаемое им
Могло, как мне казалось, быть
Понятно только для обитателя
Этого странного мира, куда я лишь случайно забрел.
 
 
⁷²⁰ Но вот я увидал, как он растаял:
Хотя еще без сознания, я снова был на земле.
Мой рассказ рассмешил доктора.
Он усомнился, чтобы в состоянии, в котором
Он меня нашел, «можно было галлюцинировать
Или грезить в каком бы ни было смысле. Позже – возможно,
Но не во время самого коллапса.
Нет, мистер Шейд». Но, доктор, я ведь был загробной тенью!^[47]
Он улыбнулся: «Не совсем, всего лишь полутенью».
 
 
Все же я не уступал. В уме я продолжал
⁷³⁰ Переигрывать все, что было. Снова я сходил
С эстрады, и мне было странно, жарко,
Я видел, как тот субъект вставал, и опять я падал,
Не потому, что скандалист ткнул трубкой,
А, вероятно, потому, что срок настал
Толкнуться и затрястись дряблому дирижаблю,
Старому расшатанному сердцу.
 
 
От моего видения дуло правдой. Оно имело тональность,
Сущность и необычайность своей особой
Реальности. Оно существовало. Меж тем как проходило время,
⁷⁴⁰ Его бессменная вертикаль сияла победно.
Часто, раздраженный наружным блеском
Обыденщины и раздора, я обращался внутрь себя, и там,
На заднем плане души, стоял он,
«Старый Верный», как гейзер в Йеллостонском парке^[48].
Его присутствие всегда дивно меня утешало.
Потом я как-то раз наткнулся на то,
Что показалось мне параллельным явлением.
 
 
Это была статья в журнале о некой госпоже З., чье сердце было
Возвращено к жизни массажем руки проворного хирурга.
⁷⁵⁰ Она рассказала репортеру о «Стране
За Пеленой», и рассказ заключал в себе
Намек на ангелов, и сверкание цветных
Окон, и тихую музыку, и кое-что
Из книги гимнов, и голос ее матери;
Но в конце она упомянула дальний
Ландшафт, туманный сад, и – дальше я цитирую:
«Вдали за садом, как будто через дым,
Я мельком разглядела высокий белый фонтан – и проснулась».
 
 
Если на неназванном острове капитан Шмидт
⁷⁶⁰ Видит нового зверя и ловит его
И если немного позднее капитан Смит
Привозит оттуда шкуру, то этот остров не миф.
Наш фонтан был указательным столбом и знаком,
Он объективно существовал во тьме,
Крепкий как кость, вещественный как зуб,
Почти банальный в своей мощной правде!
 
 
Статья была написана Джимом Коутсом.
Джиму я сразу написал. Получил от него ее адрес.
Проехал триста миль на запад, чтобы с ней поговорить.
⁷⁷⁰ Прибыл. Был встречен пылким мурлыканьем.
Увидел эти голубые волосы, веснущатые руки, восхищенный
Орхидейный вид – и понял, что попался.
 
 
«Кто упустил бы случай повстречать
Такого знаменитого поэта?» Как мило
Было, что я приехал! Я отчаянно пытался
Задать свои вопросы. Их отметали:
«В другой раз, как-нибудь, быть может». Журналист
Еще ей не вернул ее заметок. Не следует настаивать.
Она пичкала меня кэксом, все это превращая
⁷⁸⁰ В идиотский светский визит.
«Я не могу поверить», она сказала, «что вот это вы!
Мне так понравились ваши стихи в Синем Журнале.
Те, что о Мон-Блоне^[49], У меня есть племянница,
Которая поднялась на Маттерхорн. Вторую вещь
Я не могла понять. Я говорю о смысле.
А самый звук, конечно… Но я так глупа!»
 
 
Она и впрямь была. Я мог бы настоять. Я мог бы
Заставить ее рассказать мне больше
О Белом фонтане, который мы оба видели «за пеленой».
⁷⁹⁰ Но если (подумал я) упомянуть эту подробность,
Она набросится на нее, как на духовное
Родство, сакраментальные узы,
Мистически объединяющие нас,
И тотчас наши души б оказались
Сестра и брат, трепещущие на краю
Нежного кровосмешения. «Ну, – сказал я, – мне кажется,
Становится уж поздно…»
                      Заехал я и к Коутсу.
Он опасался, что засунул куда-то ее записки.
Он достал свою статью из стальной картотеки.
⁸⁰⁰ «Все точно. Я не менял ее стиля.
Одна есть опечатка, не то чтоб важная:
Гора, а не фонтан^[50]. Оттенок величавости»^[51].
 
 
Жизнь Вечная – на базе опечатки!
Я думал на пути домой: не надо ль принять намек
И прекратить обследование моей бездны?
Как вдруг был осенен мыслью, что это-то и есть
Весь настоящий смысл, вся тема контрапункта;
Не текст, а именно текстура, не мечта,
А совпадение, все перевернувшее вверх дном;
⁸¹⁰ Вместо бессмыслицы непрочной – основа ткани смысла^[52].
Да! Хватит и того, что я мог в жизни
Найти какое-то звено-зерно, какой-то
Связующий узор в игре,
Искусное сплетение частиц
Той самой радости, что находили в ней те, кто в нее играл.
 
 
Не важно было, кто они. Ни звука,
Ни беглого луча не доходило из их затейливой
Обители, но были там они, бесстрастные, немые,
Играли в игру миров, производили пешки
⁸²⁰ В единорогов из кости слоновой и в фавнов из эбена;
Тут зажигая жизнь долгую, там погашая
Короткую; убивая балканского монарха;
Заставляя льдину, наросшую на высоко летящем
Самолете, свалившись с неба,
Наповал убить крестьянина; пряча от меня ключи,
Очки иль трубку. Согласуя эти
События и предметы с дальними событиями
И с предметами исчезнувшими. Узор творя
Из случайностей и возможностей.
 
 
⁸³⁰ В шубе, я вошел: Сибилла, я
Глубоко убежден – «Закрой, мой милый, дверь.
Как съездил?» Чудно – но важнее:
Я воротился, убежденный в том, что могу нащупать
Путь к некой – к некой – «Да, мой милый?» Слабой надежде.
 

Песнь четвертая

 
Теперь я буду следить за красотою, как никто
За нею не следил еще. Теперь я буду так вскрикивать,
Как не вскрикивал никто. Теперь я буду добиваться того, чего никто
Еще не добивался. Теперь я буду делать то, чего никто не делал.
Кстати, об этом дивном механизме:
⁸⁴⁰ Я озадачен разницею между
Двумя путями сочинения: А, при котором происходит
Все исключительно в уме поэта, —
Проверка действующих слов, покамест он
Намыливает в третий раз все ту же ногу, и В,
Другая разновидность, куда более пристойная, когда
Он в кабинете у себя сидит и пишет пером.
 
 
В методе В рука поддерживает мысль,
Абстрактная борьба идет конкретно.
Перо повисает в воздухе, затем бросается вычеркивать
⁸⁵⁰ Отмененный закат или восстанавливать звезду
И таким образом физически проводит фразу
К слабому дневному свету, через чернильный лабиринт.
 
 
Но метод А – страдание! Вскоре мозг
Бывает заключен в стальной колпак из боли,
Муза в спецодежде направляет бурав,
Который сверлит и которого никакое усилие воли
Не может перебить, меж тем как автомат
Снимает то, что только что надел,
Или шагает бодро к лавке на углу
⁸⁶⁰ Купить газету, которую уже читал.
 
 
Почему это так? Не оттого ли, что
Без пера нет паузы пера^[53]
И нужно пользоваться тремя руками сразу,
Чтоб выбрать рифму,
Держать оконченную строчку перед глазами
И в памяти – все сделанные пробы?
Или же развитие процесса глубже в отсутствии стола,
Чтоб подкрепить поддельное и превознесть халтуру?
Ибо бывают таинственные минуты, когда
⁸⁷⁰ Слишком усталый, чтобы вычеркивать, я бросаю перо;
Брожу – и по какому-то немому приказу
Нужное слово звенит и садится мне на руку.
 
 
Мое лучшее время – утро, мое любимое
Время года – разгар лета. Однажды я подслушал,
Как просыпался, между тем как половина меня
Еще спала в постели. Я вырвал дух свой на свободу
И догнал себя на лужке,
Где в листьях клевера лежал топаз зари
И Шейд стоял в ночной сорочке и одной туфле.
⁸⁸⁰ Тут я понял, что эта половина меня тоже
Крепко спала: и обе засмеялись, и я проснулся
В целости в постели, пока день разбивал свою скорлупку,
Малиновки ходили и останавливались, и на сырой, в алмазах,
Траве лежала коричневая туфля! Моя тайная печать,
Оттиск Шейда, врожденная тайна.
Миражи, чудеса, жаркое летнее утро.
 
 
Так как мой биограф может оказаться слишком степенным
Или знать слишком мало, чтобы утверждать, что Шейд
Брился в ванне, так вот: «Он соорудил
⁸⁹⁰ Приспособление из шарниров и винтов, стальную подпорку
Поперек ванны, чтобы держать на месте
Зеркало для бритья прямо против лица,
И, возобновляя пальцем ноги тепло из крана,
Сидел там, как король, и кровоточил, как Марат»^[54].
 
 
Чем больше я вешу, тем ненадежнее моя кожа;
Местами она до смешного тонка;
Так, возле рта: пространство между его уголком
И моей гримасой так и просит злостного пореза.
Или эти брыла: придется как-нибудь мне выпустить на волю
⁹⁰⁰ Окладистую бороду^[55], засевшую во мне.
Мое адамово яблоко – это колючий плод опунции:
Теперь я буду говорить о зле и об отчаянии так,
Как никто не говорил. Пяти, шести, семи, восьми,
Девяти раз недостаточно. Десять. Прощупываю
Сквозь землянику со сливками кровавое месиво
И нахожу, что колючий участок все так же колюч.
 
 
Я сомневаюсь в правдоподобии однорукого молодчика,
Который на телевизионных рекламах одним скользящим взмахом
Расчищает гладкую тропу от уха до подбородка,
⁹¹⁰ Обтирает лицо и с нежностью ощупывает кожу.
Я в категории двуруких педантов.
Как скромный эфеб^[56] в трико ассистирует
Балерине в акробатическом танце, так
Моя левая рука помогает, держит и меняет позицию.
Теперь я буду говорить… Лучше любого мыла
То ощущение, на которое рассчитывают поэты,
Когда вдохновение и его ледяной жар,
Внезапный образ, самопроизвольная фраза
Пускают по коже тройную зыбь,
⁹²⁰ Заставляя все волоски вставать дыбом,
Как на увеличенной одушевленной схеме
Косьбы бороды, вставшей дыбом благодаря «Нашему Крему».
 
 
Теперь я буду говорить о зле, как никто
Не говорил еще. Я ненавижу такие вещи, как джаз,
Кретин в белых чулках, терзающий черного
Бычка, исполосованного красным, абстрактный bric-à-brac;
Примитивистские маски, прогрессивные школы,
Музыка в супермаркетах, бассейны для плавания,
Изверги, тупицы, филистеры с классовым подходом, Фрейд, Маркс,
⁹³⁰ Ложные мыслители, раздутые поэты, шарлатаны и акулы.
 
 
И пока безопасное лезвие с хрустом и скрипом
Путешествует через страну моей щеки,
Автомобили проезжают по шоссе, и вверх по крутому
Склону большие грузовики ползут вокруг моей челюсти,
И вот причаливает безмолвный корабль, и вот – в темных очках —
Туристы осматривают Бейрут, и вот я вспахиваю
Поля старой Зембли, где стоит мое седое жнивье
И рабы косят сено между моим ртом и носом.
 
 
Жизнь человека как комментарий к эзотерической
⁹⁴⁰ Неоконченной поэме. Записать для будущего применения.
 
 
Одеваясь во всех комнатах, я подбираю рифмы и брожу
По всему дому, зажав в кулаке гребешок
Или рожок для обуви, превращающийся в ложку,
Которой я ем яйцо. Днем
Ты отвозишь меня в библиотеку. Мы обедаем
В половине седьмого. И моя странная муза,
Мой оборотень, везде со мной,
В библиотечной кабинке, в машине и в моем кресле.
 
 
И все время, и все время, любовь моя,
⁹⁵⁰ Ты тоже здесь, под словом, поверх
Слога, чтобы подчеркнуть и усилить
Насущный ритм. Во время о́но, бывало, слышали
Шелест женского платья. Я часто улавливал
Звук и смысл твоей приближающейся мысли.
И все в тебе – юность, и ты обновляешь,
Цитируя их, старые вещи, сочиненные мной для тебя.
 
 
«Туманный залив» – была моя первая книга (свободным стихом);
За ней – «Ночной прибой»; потом «Кубок Гебы», моя последняя колесница^[57]
В этом мокром карнавале, ибо теперь я называю
⁹⁶⁰ Все «Стихи» и больше не содрогаюсь.
(Но эта прозрачная штука требует заглавия,
Подобного капле лунного света.
Помоги мне, Вильям! «Бледный огонь».)
 
 
Мирно проходит день под непрерывный
Тихий гул гармонии. Мозг выцежен,
Коричневый летунок^[58] и существительное, которое я собирался
Использовать, но не использовал, сохнут на цементе.
Быть может, моя чувственная любовь к consonne d’appui^[59], сказочному дитяти эхо,
Основана на чувстве фантастически спланированной,
⁹⁷⁰ Богато рифмованной жизни. Я чувствую, что понимаю
Существование или, по крайней мере,
Мельчайшую частицу моего существования,
Только через мое искусство,
Как воплощение упоительных сочетаний;
И если личная моя вселенная укладывается в правильную строчку,
То также в строчку должен уложиться стих божественных созвездий,
И он должен, я думаю, быть ямбом.
Я думаю, что не без основания я убежден, что жизнь есть после смерти
И что моя голубка где-то жива, как не без основания
⁹⁸⁰ Я убежден, что завтра, в шесть, проснусь
Двадцать второго июля тысяча девятьсот пятьдесят девятого года,
И что день будет, верно, погожий;
Дайте же мне самому поставить этот будильник,
Зевнуть и вернуть «Стихи» Шейда на их полку.
 
 
Но еще рано ложиться. Солнце доходит
До двух последних окон старого доктора Саттона.
Ему, должно быть, – сколько? Восемьдесят? Восемьдесят два?
Он был вдвое старше меня в тот год, что мы женились.
Где ты? В саду. Я вижу
⁹⁹⁰ Часть твоей тени близ карии.
Где-то мечут подковы. Зиньк, звяк.
(Как пьяный, прислоняется к фонарному столбу.)
Темная ванесса с алой перевязью
Колесит на низком солнце, садится на песок
И выставляет напоказ чернильно-синие кончики крыльев, крапленые белым.
И сквозь приливающую тень и отливающий свет,
Человек, не замечая бабочки, —
Садовник кого-то из соседей, – проходит,
Толкая пустую тачку вверх по переулку.