Владимир Москалев
Екатерина Медичи
Коннетабль застонал и пролепетал:
– Я давно уже осознал свои ошибки…
– Ты должен их смыть своей кровью. Вспомни, на твоей совести лежит арест д’Андело.
– Это было сделано по приказу кардинала.
– Но ведь он твой племянник! Почему же ты не вступился за него и не помешал, таким образом, разверзнуться пропасти между католиками и гугенотами, которая и образовалась в результате этого ареста?
Коннетабль тяжело вздохнул:
– Гизы были сильнее меня…
– А завтра ты поднимешь против него меч… – предрекла Диана.
– Завтра?!
– И против его брата, адмирала Франции…
– Господи! – простонал коннетабль и закрыл лицо руками.
– Вспомни восстание в Бордо, – бесстрастно продолжала Диана. – Сколько человек ты там перевешал, сколько отрубил голов, а виноваты вы с канцлером, чрезмерно завысив налоги.
Не отрывая рук от лица, коннетабль протяжно стонал.
– Как ты потерял Сен-Кантен? Оживить твою память? – не унималась Диана. – Сначала потерпел постыдное поражение на Жиберкуле и Лизероле и этим открыл дорогу испанцам к Парижу, а затем попал в плен. Король выкупил тогда тебя у испанцев, но взятие Кале доверил Франциску де Гизу. А потом, не желая снова возвращаться в тюрьму Гента, ты посоветовал королю заключить мир, причем действовал через меня и ради этого даже согласился женить своего младшего сына на моей внучке. В результате ты обесславил Гизов, чьи достижения на военном поприще во славу Франции пошли прахом. Потом ты забрал у меня мою дочь, выдав ее замуж за старшего сына, и решил, что теперь тебе до власти рукой подать. Но ты жестоко ошибся, смерть придет за тобой раньше, нежели ты думаешь.
– Мне кажется, – дрожащим голосом произнес коннетабль, – что это смерть в твоем образе стоит у моего ложа.
– Королева до сих пор зла на тебя из-за Като-Камбрезийского мира, – говорила Диана. – Ведь он отнял у нее все завоевания французов в Италии, а потому она не будет особенно жалеть о твоей кончине. А теперь вспомни про свой Триумвират, созданный для борьбы с протестантами. Маршал де Сент-Андре… герцог де Гиз… Никого из них уже нет. Ты последний в этой очереди. На что ты надеешься? Они ждут тебя там, у врат вечности, где все равны перед Богом.
Мысли Монморанси путались. Он не глядел на нее и лежал с закрытыми глазами. Он думал, что Диана будет говорить с ним о любви, но об этом – ни единого слова. Впрочем, она права. На что он надеялся, оживляя свою память воспоминаниями, проливая над ее гробом слезы по ней, последним из его друзей, один за другим покидающих этот мир?.. Она вернула его к действительности. Но ему хотелось перед ней оправдаться. Все его помыслы и деяния, каковыми бы они ни были, сводились не только к личному благополучию; он всегда думал о Франции, ее благо и процветание были для него превыше всего. Надо сказать ей об этом сейчас! Он открыл глаза и повернул голову… но Дианы уже не было. Могильная тишина веяла над ним, последним из воинов ушедших королей, и в этой тишине Монморанси услышал ее прощальные слова, обращенные к нему:
– Они ждут тебя…
Он застыл, будто мертвец. Его существование воплотилось теперь в этих словах, которые звучали у него в ушах как призывы набатного колокола. И ничего уже не было для него важнее их. Они являли собою сущность пройденного им пути и были дорогой, ведущей в забвение.
Через минуту они повторились, но уже тише, где-то в отдалении, потом так глухо, будто послышались из могилы, и наконец все стихло.
С четверть часа коннетабль лежал недвижно на своей постели, ожидая, не покажется ли дух Дианы вновь, не заговорит ли с ним, но вместо этого он вдруг услышал возле спинки кровати сухой старческий кашель. Он взглянул туда и увиденное повергло его в трепет. Волосы на голове зашевелились и встали дыбом. Там стояла, облокотясь на посох, безобразная старуха в лохмотьях и, сгорбившись, глядела в окно. Словно почуяв, что коннетабль глядит на нее, она медленно повернулась к нему.
Монморанси сунул себе кулак в рот, чтобы не закричать от страха: у старухи вместо лица был череп с пустыми глазницами, впадинами от носа и гнилыми зубами.
– Ну что? – проскрипело это отвратительное создание, стуча зубами. – Ты готов?
– Кто ты? – хрипло прошептал старик, не сводя с нее обезумевшего взгляда.
– Смерть, – проскрежетала старуха, и гулкое эхо, подхватив это слово, поднялось кверху и застыло где-то под потолком. – Я пришла за тобой.
– Уходи. Я еще жив и не собираюсь умирать!
– Тебе осталось недолго.
– Ах, так!
Он нагнулся, поднял с пола туфлю и запустил ею в старуху. Та злорадно засмеялась, развернулась и неторопливо пошла прочь.
– Я вернусь раньше, чем ты думаешь, – пообещала мерзкая старуха.
И исчезла. А коннетабль, исчерпав вконец свои моральные силы, откинулся на подушки и застыл. Сознание покинуло его, и он забылся.
Утром, перед самым пробуждением, он увидел во сне ангела с белыми крыльями за спиной. Тот некоторое время летал по комнате, потом приземлился у него в ногах и проговорил:
– Не ходи на войну, если не хочешь быть убитым. Вспомни, ведь твоего господина короля Генриха II предупреждали о том же, когда он вышел с копьем на своего врага.
Сказал – и улетел.
Глава 8. Битва
На следующее утро 10 ноября во дворец Монморанси приехал герцог д’Юзес и доложил коннетаблю новости. Обещанное Альбой войско приближается, оно уже на полпути от Мо до Парижа; однако гугеноты с незначительными силами выступили ему навстречу, дабы воспрепятствовать соединению с войском короля. Основные силы протестантов уже выстраиваются близ Сен-Дени.
– Это сигнал к началу сражения!.. – воскликнул Монморанси и осекся, вспомнив события этой ночи. Сердце вдруг защемило, и лицо побледнело. Его предупреждали этой ночью духи умерших… и эта старуха… Смерть? Полно, не вздор ли это? Поразмыслив, он пришел к выводу, что ему просто привиделся кошмарный сон.
Теперь, утром, все страхи улетучились, он выглядел бодрым и свежим. Монморанси решил, что, несмотря ни на что, начнет сражение, к этому обязывает его долг. Отказаться – значило проявить если не трусость, то бездарность. Этого он допустить не мог.
И тут острой иглой кольнула мысль: а не будет ли это еще одной ошибкой, о которой говорила ему нынешней ночью Диана? Последней… Но рассуждать было некогда, и коннетабль, сотворив утреннюю молитву в присутствии капеллана церкви Сен-Поль, вновь повторил д’Юзесу:
– Это сигнал к началу сражения! Теперь их стало еще меньше, если, конечно, к ним не подошло подкрепление, и мы немедленно выступаем на Сен-Дени!
– Их положение и в самом деле незавидное, – подтвердил д’Юзес. – По донесениям наших лазутчиков, вчера к ним прибыл де Ла Ну, который набрал в Бретани всего несколько сот человек, а помощь из Англии, которую они ждут, по-видимому, не предвидится.
– Они потому и не выступали до сих пор, что ждали подкрепления, – коннетабль с воспаленными от прошедшей ночи глазами быстро шагал по комнате. – Им были обещаны рейтары протестантскими князьями Германии, но они не пройдут. Там, в Шампани, на их пути стоит молодой Гиз с войском, с ним Невер. Что королева? – внезапно, без всякого перехода спросил он. – Приняты какие-нибудь меры до моего прихода?
– Войска уже выстраиваются на улицах Сен-Дени, Сен-Мартен и Сент-Оноре. К ним присоединяется городское ополчение. Ждут только вас.
Коннетабль кивнул и продолжал ранее прерванную речь:
– Им бы еще дождаться помощи от гугенотов юга, но там Монлюк сдерживает их со своей армией, остальные южные протестанты тоже не могут выступить на помощь адмиралу, поскольку у них самих хватает хлопот с католиками.
– Момент благоприятный, – согласился д’Юзес. – Мы уничтожим гугенотов в Сен-Дени, а испанцы – близ Мо.
Коннетаблю принесли боевые доспехи. Он стал облачаться в них, развивая наступательную мысль:
– Мы возьмем их с ходу, мы задавим их людьми! Непонятно, на что он надеется…
И вдруг он снова осекся, вспомнив ту же самую фразу, которую слышал сегодня ночью от Дианы. Она говорила это про него. Теперь он сам сказал это о Конде. Кто же окажется прав? Чей голос станет гласом оракула, предрекающего победу или смерть?.. Внезапно он встрепенулся. Что, в самом деле, с ним происходит? Почему он то и дело вспоминает прошедшую ночь, отчего она не дает ему покоя?.. И махнул рукой, решив больше не возвращаться к этому. Потом, словно отвечая на вопрос судьбы или, быть может, желая самого себя успокоить, он продолжил, в то время как оруженосцы закрепляли на нем доспехи и вешали на левый бок обоюдоострую боевую шпагу:
– Конде располагает всего лишь двумя-тремя тысячами пехотинцев, да столькими же всадниками, в то время как у нас пятнадцать тысяч солдат и восемь тысяч всадников, не считая еще десятка два пушек. Однако, черт меня возьми, д’Юзес, дорого бы я дал, чтобы этой войны не было вовсе! Ведь мы, французы, будто два враждебных племени, истребляем друг друга и этим обескровливаем свою нацию… на радость нашим врагам.
– Что делать, – развел руками герцог, – они первые начали.
– Вы правы, и мой долг, как главнокомандующего, сурово наказать обидчиков, посмевших угрожать особе его королевского величества.
Коннетабль был прав в оценке соотношения сил противников и если ошибался, то не намного. Он вывел за ворота Парижа двенадцать тысяч пехотинцев и разделил их на три отряда. В центре – пять тысяч пехотинцев: им отводилось главное место в сражении; по бокам – по три тысячи пехоты под командой д’Акари, де Шатору и де Косее, они должны были взять в окружение «завязнувшие» в центре силы противника. Предполагая, что неприятель поступит аналогично, с левой и правой стороны коннетабль расположил еще по тысяче всадников – одну под командой герцогов Немурского и д’Юзеса, другую – маршала Монморанси и капитана Лесдигьера. Сам Монморанси во главе тысячи верховых прикрывал отступление центра. И как запасной вариант, близ стен Парижа находились слева и справа еще по полторы тысячи пехотинцев, а три тысячи всадников стояли за спиной коннетабля, готовые довершить разгром неприятеля.
Расположение войска гугенотов было тем же самым. В центре, под командованием Конде и Ла Ну находились тысяча пехотинцев и пятьсот конников. В левом крыле у графа де Бельевра насчитывалось около пятисот пехотинцев и семисот всадников, в правом, которым командовал Колиньи, было столько же. Что касается д’Андело, то он с тысячей человек отправился на перехват испанцев, обещанных в помощь королевским войскам.
Сражение началось в три часа дня. Первым бросился в бой Колиньи и тут же был подавлен превосходящими силами католиков. На выручку бросилась конница с пиками наперевес и со шпагами наголо. Навстречу ей выступила кавалерия д’Юзеса. Тут же вперед бросились Ла Ну с пехотой и Бельевр.
Парижане, преобладавшие числом, но не имевшие такой боевой выучки, как солдаты гугенотов или швейцарцы, которым надлежало быть в первых рядах, дрогнули, смешали свои ряды и бросились наутек под защиту конницы. Разгром довершил Конде со своими всадниками, но им навстречу выступила конница коннетабля, и завязалось настоящее сражение по всему фронту.
Во время битвы Лесдигьер несколько раз видел, как коннетаблю угрожает опасность и Шомберг с отрядом дворян с трудом сдерживает натиск гугенотов, стремившихся пробиться к главнокомандующему. И только когда войско Бельевра стало пятиться назад под защиту стен Сен-Дени и он убедился, что жизни герцога Монморанси уже ничто не угрожает, он ринулся с горсткой всадников туда, где маячил среди дерущихся белый султан коннетабля, не теряя при этом из виду и принца Конде.
Поняв, что их дела складываются не совсем удачно и Конде угрожает опасность, Ла Ну вырвался из гущи сражения и бросился принцу на помощь. В тот же миг рядом с Конде прогремел залп сразу из трех петриналей[6]. Лошадь Конде рухнула и придавила ему ногу. На выручку принцу уже торопился Ла Ну. Но швейцарцы оказались ближе и уже было окружили Конде, тщетно пытавшегося подняться с земли, как вдруг на них налетел всадник в металлических доспехах и шлеме с опущенным забралом и в считанные секунды копытами коня и ударами шпаги раскидал нападавших в стороны. Это был Лесдигьер. Опомнившись, швейцарцы наставили на него свои мушкеты. Но тут подоспели те, кого Лесдигьер привел с собой, и завершили начатое – в живых остались немногие, поспешно отступив. Но капитан швейцарцев, изловчившись, подобрал с земли мушкет, прицелился в Лесдигьера и выстрелил. Но еще раньше, чем он нажал на курок, Лесдигьера успел заслонить своей грудью Широн.
Монфор, видевший это, бросился на капитана пехотинцев и одним ударом шпаги уложил его на месте. Широн, держа руку на груди, силясь улыбнуться, медленно сползал с седла. Монфор спешился, помог ему и осторожно уложил на траву. В это время прогремел выстрел, и конь под Лесдигьером, сраженный в голову, упал. Лесдигьер едва успел подняться с земли, как какой-то всадник, с виду рейтар, уже занес над его головой меч. В ту же секунду раздался другой выстрел, и всадник упал: пуля пробила ему висок. Лесдигьер взглянул туда, откуда стреляли, и увидел принца, с улыбкой держащего в руке дымящийся пистолет. Лесдигьер поднял забрало шлема:
– Благодарю вас, монсиньор, вы спасли мне жизнь.
– Это только часть моего долга вам, – ответил Конде, отдавая пистолет оруженосцу, чтобы тот вновь зарядил его. – Осталась еще половина, и я надеюсь в скором времени вернуть и ее.
– Стало быть, вас пытались отравить? – догадался Лесдигьер.
– Да еще как! – воскликнул Конде, гарцуя на свежей лошади. – Если бы не ваши капли, мы не разговаривали бы сейчас с вами.
– Благодарение богу, монсиньор, вы остались живы.
– Вам, я вижу, тоже досталось, – продолжал Конде. – Одного из ваших гвардейцев, заслонившего вас грудью, кажется, убили наповал.
Лесдигьер обернулся. Друзья Широна уложили его на носилки и понесли к телегам, стоявшим в отдалении.
– Бедняга Широн… Его тотчас отвезут во дворец, даст бог, он выкарабкается. Теперь я его должник… Но где же Матиньон? Почему его нет с вами?
– Он был ранен одним из первых. Кажется, осколок ядра угодил ему под лопатку. Однако же прощайте, Лесдигьер, нам придется расстаться, ибо мы отходим под стены крепости. Мы потеряли уже почти добрую половину своих людей. По-видимому, эта битва нами проиграна: я вижу, как от стен Парижа к вам движется значительное подкрепление.
– Прощайте, ваше высочество.
И Лесдигьер направился туда, где был коннетабль. Сражение разгорелось нешуточное, и его удивляло упорство гугенотов, с отчаянием обреченных, не желавших покидать поле битвы.
Коннетабль очутился в центре этой схватки. Он был уже ранен в голову и руку, однако не столь серьезно, ибо продолжал оставаться в седле и рубить шпагой. Рядом с ним был Шомберг, весь в крови и пыли, поднятой копытами лошадей.
– Ты ранен, дружище? – спросил его Лесдигьер, подлетая к нему на всем скаку.
– Есть немного, но это пустяки, – ответил тот, стараясь улыбнуться. – Здесь творится что-то невообразимое, они стремятся убить либо захватить в плен коннетабля. Я уже два раза защищал его собою, в третий раз, боюсь, не смогу этого сделать…
И он зашатался в седле. Лесдигьер передал раненого на руки своим гвардейцам, а сам поспешил туда, где плясал в вихре пыли и дыма белый султан.
Окружавшие коннетабля дворяне тоже выглядели не лучше, многие имели ранения, и немало трупов лежало под копытами их лошадей. Оставалось удивляться, почему именно здесь было напряженнее всего. Чего стоило католикам бросить сюда тысячу человек для окончательного подавления врага? Но они были увлечены преследованием отступающего противника на левом и правом флангах, полагая, что в центре конницу коннетабля обязаны поддержать те, кто находится у него в тылу, у городских стен. Но помощи оттуда не было, никто не догадался отдать приказ.
Первым догадался об этой оплошности Франсуа де Монморанси. Взяв с собою три сотни всадников, он бросил их в центр. В это же самое время со стороны Парижа тоже торопилась на подмогу войскам короля свежая конница католиков.
Но… Франсуа Монморанси опоздал. Они уже увидели друг друга, как вдруг его отец вскрикнул: чей-то меч перерубил ему левую руку, державшую щит. Коннетабль еще успел увидеть, как Лесдигьер, неизвестно откуда здесь взявшийся, вонзил шпагу в горло врагу, посмевшему поднять на него руку, как вдруг раздался выстрел, и мушкетная пуля раздробила ему бедро. Коннетабль не успел позвать на помощь, как Лесдигьер бросился на гугенотов, окружавших главнокомандующего, круша их направо и налево, не разбирая, где чужие, где свои.
И в это самое время рядом с коннетаблем раздался громкий голос:
– Сдавайся, маршал!
– Кто ты? – крикнул он всаднику, опешив от такой наглости.
– Меня зовут Роберт Стюарт, и клянусь, я возьму тебя в плен.
– Ты думаешь, я уже настолько слаб, что меня можно взять голыми руками? – и главнокомандующий взмахнул своей шпагой.
Если бы Роберт Стюарт не пригнул голову, она слетела бы с плеч. Но он пригнул ее и, когда выпрямился, выхватил из-за пояса пистолет и в упор выстрелил в коннетабля. Анн де Монморанси издал протяжный стон, выронил шпагу и схватился за живот. К несчастью, на нем не было панциря, он обронил его в пылу битвы. Его сын, опоздав лишь на мгновение, с ходу зарубил Стюарта, но коннетабль, мертвенно бледный, уже сползал с седла. Его поддержали, осторожно уложили на носилки. Франсуа остался с отцом, а Лесдигьер, взяв на себя командование пятьюстами всадников, стремительно погнал неприятеля назад, под стены Сен-Дени.
Так закончилась эта битва, не принесшая успеха ни той, ни другой стороне. Потери гугенотов составляли около пятисот человек, а для их и так небольшого войска это был значительный урон, если учесть, что большинство убитых и раненых были дворяне. Католики потеряли в этом сражении около четырехсот человек, это была, по сути, Пиррова победа, если учесть тройное превосходство их сил над неприятелем.
На следующий день протестанты, сохранившие в этом сражении своих вождей, соединились с вернувшимся сильно потрепанным отрядом д’Андело и направились в Монтро. Там к ним примкнули войска де Ларошфуко, имевшие сражение с Монлюком и оттеснившие его к папским владениям. Затем все вместе они двинулись в Шампань. Здесь их должны были ждать рейтары герцога Казимира, младшего сына графа Пфальца, численностью в шесть тысяч всадников и три тысячи пеших солдат.
Узнав об этом, Екатерина приказала своему младшему сыну шестнадцатилетнему Генриху Анжуйскому взять на себя обязанности главнокомандующего вместо смертельно раненного коннетабля Монморанси и отправиться в поход на восток, дабы помешать гугенотам соединиться с рейтарами Казимира. К нему были приставлены опытные и храбрые полководцы: герцог де Немур, герцог де Монпансье, муж дочери Франциска де Гиза, и г-н де Косее, будущий маршал.
Тяжелораненого коннетабля провезли по улицам Сен-Дени, потом Сент-Антуан и доставили в его дворец. Всю дорогу он не приходил в сознание, таким его и уложили в постель, предварительно раздев и обмыв. Легран, личный врач полководца, сразу же бросился осматривать своего господина. Весь парижский двор собрался здесь, все ждали, какой приговор больному вынесет врач, и гадали, кто теперь будет коннетаблем. Ждали королеву-мать, но вот подъехала и она со своими сыновьями. Она привезла с собой двух лекарей, хотя знала, что у коннетабля есть собственный. Наконец Легран объявил собравшимся у ложа раненого:
– На его теле двенадцать колото-резаных ран, особенно на лице и голове. Два раза его царапнула мушкетная пуля. Но эти раны не страшны, они бы зарубцевались. Страшнее другая, последняя. Эта не даст ему прожить дольше завтрашнего дня. Пуля угодила в хребет и разбила седалищные позвонки и диски, разрушив спинной мозг. Ее нет, она вышла навылет. Всей жизни у главнокомандующего несколько часов. Вы можете прощаться с ним. Пошлите за священником и духовником. Он в любую минуту может прийти в себя, душа его должна быть чистой, дабы не попасть в ад.
Шомберг рыдал навзрыд, встав на колени и уткнувшись лицом в кровавую рубаху своего хозяина; Лесдигьер, стоя рядом, не пытался сдержать слез, текущих по щекам. Франсуа стоял на коленях у изголовья отца с лицом белее простыни, на которой тот лежал и, будто загипнотизированный, молча, сухими глазами глядел в безжизненное лицо коннетабля. Ладони его, держащие восковую руку умирающего отца, мелко дрожали.
Королевские врачи не стали спорить с Леграном, ибо диагноз был абсолютно верен.
Екатерина, нахмурясь, молча стояла у постели главнокомандующего и тяжело вздыхала.
Через час коннетабль пришел в себя, но поначалу никого не узнавал. Потихоньку мысли его стали проясняться, и он тут же позвал Леграна. Монморанси попросил его сказать всю правду, пусть самую горькую. Он должен успеть сделать распоряжения.
И Легран не стал ему лгать. Коннетабль поблагодарил его и сделал знак, чтобы к нему наклонились Франсуа и Шомберг. Они были сейчас самыми близкими людьми, и им он поверил какие-то свои тайны, неведомые никому. Потом подошла Екатерина с сыном. И Анн Монморанси выразил желание, что не ради корысти, но для блага Франции хотел бы видеть своим преемником на посту главнокомандующего сына Франсуа. Даже в свой смертный час он думал не о себе, а о судьбе королевства. Потом коннетабль отдал еще какие-то распоряжения, записанные тут же его нотариусом, и наконец объявил:
– Это все. А теперь зовите попов, я буду беседовать с ними.
Наутро, сразу после пробуждения, с ним случилась агония, он бился и дрожал с минуту-другую, закатив глаза и с пеной у рта, потом глубоко вздохнул, выдохнул и успел еще сказать:
– Я иду, Диана.
И умер.
* * *
Королева в знак признательности за долгую и безупречную службу организовала для коннетабля поистине королевские похороны в соборе Парижской Богоматери. Его сердце поместили близ его дома, в монастырь целестинцев, рядом с сердцем Генриха II, которому он всегда верно служил. А когда главнокомандующего везли в усыпальницу Монморанси, то по пути остановились в Сен-Дени, дабы усопший мог проститься с прахом короля. Это был последний, с кем попрощался Анн де Монморанси, и душа короля Генриха, верно, будет первой, с кем встретится его душа, только что отлетевшая на небо.
