Владимир Макарович Шапко
Настольная памятка по редактированию замужних женщин и книг
4
…С утра на планёрке опять наехал Купцов. Опять при всех опустил. Поэтому дождался обеда, примчал Пшёнкину к себе домой, установил и жёстко отымел. Стало легче.
Лежал руки за голову. Толкнул застывшую любовницу:
– Да ляг ты, ляг! Мало, что ли, тебе?
Пшёнкина на коленях медленно повалилась. На бок.
Подтянул ноут, хотел в игре изничтожить Купцова. Догнать – и взрывами, взрывами: на тебе, гад, на!
Вдруг увидел в работающем телевизоре Яшумова и Акимова. (Что за хреновина!) Сидят где-то на сцене, за столом, только двое, а перед ними головы с затылками рассыпались.
Бросился, схватил пульт, дал звук:
– …Наряду с известными авторами, о которых я вам рассказал, в этом году у нас будет широко представлена и талантливая молодёжь. Голубкина Галина, Гриндберг Михаил…
Анатолий Трофимович больше молчал, а говорил длинноволосый козёл. Всё нахваливал Гриндберга и Голубкину.
Пшёнкина уже прилипла к боку. Пояснял ей:
– Счас, счас! Обо мне будет говорить. Смотри, слушай!
Но козёл за столом, оказывается, уже пошабашил. Уже складывал бумаги. О «Войне Артура», об авторе «Войны Артура» ни слова, ни звука. Это как?
Анатолий Трофимович придвинулся к нему и что-то сказал тихо. Но тот только плечом передёрнул: дескать, отстань.
Тогда Акимов не растерялся, взял микрофон в свои руки и сам начал говорить в него:
– Глеб Владимирович забыл упомянуть ещё одного нашего молодого автора. Это Виталий Савостин с романом «Война Артура». Обязательно обратите внимание на дебютный роман этого талантливого перспективного автора.
А козёл, главное, надулся и продолжает собирать свои бумаги и книги на столе. И ни слова в поддержку Анатолию Трофимовичу. Вот гад так га-ад.
Пшёнкина Валентина поняла только, что двое эти из издательства Виталика, но кто из них кто – не разобрала. Поэтому просто успокаивала:
– Ерунда, Виталик, забей, прорвёшься.
Но любимый уже не смотрел на экран. Мрачный, сидел на стуле и качал большую гантель. Качал, как небывалой силы и веса свой прибор. Готовил себя к чему-то.
Залюбовалась…
…Из Дома книги Яшумов и Акимов вышли врагами. Акимов кипел:
– Как вы не можете понять, в конце концов! Савостин – это Восковой. А Восковой – это губернатор. Все наши гранты, пресс-конференции – это из-за Савостина. Через него. Никакие ваши гриндберги и голубкины не получили бы ни черта! Если бы не он. А? Неужели это трудно понять! Он же выигрышный наш билет. С ним мы попали в струю. Восковой выделил нас из десятка таких же издательств. Издыхающих. Неужели трудно понять это!
Яшумов молчал.
– Ну чего вы взъелись на него? Чем он хуже вашей Голубкиной? Чем? Тем более Плоткин его причесал. Сказал мне, что книга пойдёт, будет даже иметь какой-то успех. А?
Яшумов сказал наконец:
– Извините меня. Я не могу поддерживать графоманов. Не могу переступить через себя. Знаю, что мне придётся уйти из редакции… но не могу… Извините.
Яшумов повернулся. Поддёрнул тяжёлую сумку на ремне, набитую книгами, пошёл.
Акимов тоже пошёл. В другую сторону. Ругался. Матом. Нет, к е… матери из издательства! Плоткин подойдёт. Плоткин будет плясать как надо. Только Плоткина теперь.
Акимов не замечал встречных людей. Ноги, как чужие, ставились неуверенно. Давление давило голову. Из-за этого упрямого придурка. Вытирался платком. Нет, ты посмотри какая дубина! «Не могу переступить!» Я тебе покажу…
В редакции все видели пресс-конференцию. По окончании её сразу поняли, что Главный может пострадать. И серьёзно. Плоткин уже метался, срочно сколачивал группу. В защиту главреда. Все уже помахивали кулаками. Предварительно. Репетировали. Не дадим в обиду! Не позволим!
Сразу окружили Яшумова, как только тот появился. Ну, как, Глеб Владимирович? Как? Рассказывайте!
– А что, собственно, господа? Мы представили вышедшие книжки и сказали о молодых. Вот и всё.
– Ну как же, как же! – наседал Колобов-программист, в последнее время ставший слишком активным. Как забытое всеми магнитное поле. – Вы же припечатали его. Ну Савостина. К позорному столбу. Вы же дёрнули плечом!
– Это вам показалось. Всё прошло хорошо… Работайте, господа, работайте.
Главред пошёл в кабинет.
Не поверили ему. Всё берёт на себя. Все удары. Как всегда. Никого не хочет подставлять. Точно.
Плоткин не выдержал, побежал к Акимову. Один. Долго доказывал:
– …На нём же вся редакция держится. Он же редкий профессионал. Где вы найдёте в наше время такого, как Глеб Владимирович? Где?
– Дурак ты, Плоткин, честное слово. Я ведь тебя поставлю вместо него. Неужели не понял?
Плоткин побледнел:
– Да вы что! (В своём уме?) Да я же сразу уйду. И вся редакция уйдёт со мной! (Если посмеете тронуть Главного.)
Акимов смотрел на дурака. На редкого. На дурака еврея.
– Ладно. Я ничего не слышал от тебя. Иди работай. И всем скажи. Защитники нашлись…
Плоткин выпал прямо в объятия группы. Ну, ну! Что он сказал, что!
– Порядок. Теперь не посмеет. Пришлось сказать ему. Пару ласковых.
Повели как героя. Словно бы в цветах, в аплодисментах. («Ура! Навалял Пузырю!») Повели в пустую редакцию. Где осталась только Зиновьева. Как всегда. Возле стула торчала. Схватившись за него. Штрейкбрехерша чёртова!
Между тем Яшумов будто и не подозревал, какие страсти кипят вокруг его имени. Довольно спокойно сидел у себя, решив ещё раз подправить рукописи Голубкиной и Гриндберга. Любимцев своих. Оставить память о себе. Перед тем как окончательно вышибут из издательства.
Дома вечером удивился – его встретили предупредительно и даже с почтением. В гостиной был накрыт стол. Анна Ивановна и Жанна, приодевшись, сновали вокруг салатов и расставленных приборов.
Фёдор Иванович тоже был в новом костюме. Однако встретил зятя почему-то задрожавшим голосом:
– Молодец, афганец. Видели тебя. В телеке. Хорошо жахнул.
Фёдор Иванович отвернулся и даже смахнул слезу.
– Ну-ну, Фёдор Иванович, успокойтесь.
– Ых-хх! – спрятался на груди у зятя Фёдор Иванович.
5
Глаза устали читать. Снял очки и сдавил двумя пальцами переносицу. Так всегда делал отец, чтобы взбодрить зрение. А читал он много. И свои работы, и работы коллег. Без очков веки его были красными. «Вот, полюбуйтесь, Куриная Слепота пришла, за стол садится», ругалась мама во время обедов. Сразу подсовывала ему морковный сок. И сама постоянно натирала и отжимала морковь, и Арину Михайловну заставляла. «Куриная Слепота» посмеивался, но безропотно пил. Помогало это мало. В последний год свой стал видеть совсем плохо. Но всё равно умудрялся читать. С толстой линзой у склонённой головы походил на глубинную рыбу с большим глазом. Что-то там рассматривающую на дне. «Могила исправит», говорила с досадой жена. Могила «исправила».
Привычно Яшумов осматривал стол, за которым сидел. Стол отца. Реликтами остались на нём только пересохший пластмассовый плоский прибор с двумя чернильницами, перо-вставочка (отец писал, исключительно макая им) и мощное пресс-папье. Былого тотального отцовского порядка на столе давно не осталось. Теперь здесь царил полный бардак. Бардак сына. Найти в котором нужное было сложно. Частенько ругался непонятно на кого, перекидывая папки и листы.
С тоской смотрел на гения порядка. На портрете на стене. Где тот был снят в мантии и квадратной шапочке с кисточкой. Где он смотрел свысока. Как кронпринц науки, по меньшей мере.
Умер бедный во сне. «Без проблем», как тихо сказала закаменевшей матери на поминках подруга её, виолончелистка Кургузова. «Он ведь гипотоник у тебя был. А гипотоники живут долго и скверно. Вот Бог и пожалел. Прибрал по-тихому. Без проблем».
Покоробило тогда от услышанного. И это сказала верная подруга матери. С буреломом на голове, прихваченным чёрной повязкой. Но мама, походило, не услышала её слов. Вся в черном, сидела отрешённо. С остановившимся взглядом. Никого не видела за столом. Ни стареньких профессоров, которые, казалось, пришли на поминки только для того, чтобы тоже дожидаться своего часа, дожидаться на людях, ни их вечно надутых обиженных жён, ни молодых голодных аспирантов, которые хорошо налегали на водку и закуски после промозглого кладбища…
В отличие от отца, мама никогда не носила очков. Даже в старости. Хотя слово «старость» вряд ли ей подходило. Работала в оркестре до последнего своего дня. До последнего своего часа. Умерла, как и муж. Только не в постели, а в гримёрной за столом. Точно уснула на нём на своих руках. Рассыпав ноты оркестра, которые не успела раздать. Сама в концертном платье, с диадемой в волосах…
Кларнетист Коцев рассказывал потом Яшумову, как всё та же Тамара Кургузова пыталась оживить подругу. Сразу упала на колени и стала толкать в грудь, дуть в рот. Но всё оказалось бесполезным – Надежда Николаевна лежала бесчувственной куклой, и упрямую плачущую Кургузову просто оттащили от умершей… Все стояли над Надей и не верили, что она умерла… Ну а потом, как всегда с опозданием, примчалась скорая. Врач которой только констатировал смерть…
Забыв про книгу, которую читал, про очки в левой руке, Яшумов смотрел на портрет матери, висящий неподалёку от отца. Глаза заволакивало туманом. Достал платок, протёр глаза.
Надежда Николаевна была снята фотохудожником в полуанфас. Склонённая голова, глаза задумчиво смотрят перед собой. Раньше казалось, не музыкант даже, не скрипачка задумчиво смотрит – женщина-поэтесса. Ахматова по меньшей мере. Цветаева обдумывает свои стихи… Теперь при взгляде на портрет виделось другое – мама давно смирилась с судьбой, думает о неизбежности своей смерти, чувствует её приближение…
Снял очки, опять вытирал глаза.
Потом Яшумова позвали ужинать, и он сидел за одним столом среди чужих людей. Которые давно хозяйничали в его доме, давно, как сами говорили, «прописались» в его квартире. Вполуха слушал «надравшегося» сегодня тестя, который бахвалился, какой он справный, хозяйственный мужик, купил целый баллон краски всего за 200 рублей. И кисть малярную вдобавок выцыганил. Слушал хитренькую тёщу, у которой только одна задачка: раскрутить пентюха-зятя по полной, и всё для любимой дочи, для будущего своего внука. Смотрел, наконец, на свою любимую. Самодовольную, самовлюблённую женщину, которая, казалось, никого никогда не любила и вряд ли полюбит. Правда только если будущего своего ребёнка.
Опять возникала риторика без ответа: что было бы, если бы мать и отец вдруг внезапно воскресли и увидели этих людей за своим семейным столом? В своей квартире? И сына вместе с ними? Одобрили бы они такой уход его в народ?
– Что приуныл, афганец? Пер… веселей!
Ночью держался за живот храпящей жены как за спасительную гору. Как за Афон, по меньшей мере. Будто отступник, который страстно хочет вернуться на праведный путь.
Из коридора в поддержку ему бомбил апостольский храп, перемежающийся со всхлипами и верещаниями ангела.
Утром Яшумов раздольно, эпически пел, аккомпанируя себе на пианино:
…По диким степям Забайкалия…
Призывал, дирижировал остолбеневшим колпинцам одной рукой. Ну же, пойте:
…Эгыде золото роют в гора-ах…
Съехал. Точно. Слетел с катушек!
Глава десятая
1
«Не-ет! – опять кричал во сне Яшумов. – Я не Почта Банк! Я редактор Яшумов! Не-ет!» Но братки из 90-х подступали: «А почему ходишь в куцем пиджачке и ноги ставишь циркулем, типа буквой Хэ? А? Отвечай!» «Это он! Он! – кричала толпа обманутых вкладчиков, размахивая депозитами. – Он, гад! Почта Банк! Поработайте с ним, пожалуйста, поработайте! Как он с нами!» И братки начали работать. Работать на совесть. «Не-ет!» – всё кричал, вырывался Яшумов. Он же – Почта Банк.
Толпа через какие-то мгновения – отхлынула: Почта Банк был весь в лохмотьях, в резаных лентах. Он плакал: «Гады, я не Почта Банк…» И голые ноги уже не стояли циркулем. Были тонкими, жалкими. Братки отворачивались. Не могли смотреть на него. Им было стыдно. Такой косяк!..
Яшумов вскинулся на постели, сел. Жанна храпела, охватив живот обеими руками. Как будто недовольно выговаривала животу. Осторожно тронул за руку: «Повернись на бок». Не выпуская живота, повалилась лицом к стене. Заговорила в стену. Теперь как будто Яшумову выговаривала. Что он потревожил живот. Яшумов медленно лёг на спину.
Шёл ноябрь месяц, последний месяц беременности жены. Уже подходил, надвигался день и час икс. Яшумов не мог представить, что будет делать, как вести себя в этот день и час. Душа обмирала. Одна надежда на Анну Ивановну. Которая посвистывает себе сейчас из коридора. Свободной пташкой. Без баса своего профундо. Которого всё время отправляет в Колпино. На хозяйство, как говорит. Чтобы следил там за курями. За боровом Гришкой. И муж сначала с радостью едет домой. Но деньги, какие жена выдаёт на жизнь, быстро спускает. И вот уже опять на пороге возник, похмельный, виноватый. «Ну как она, афганец, как?» Не дочь даже беременная, нет – жана́! Его сразу гонят в комнату няни и начинают там… А что начинают там? Драть за волосы? За остатки волос? Впрочем, это Бог только знал.
«Яйца приходится теперь одни кушать», – говорил он культурно и доверительно за столом афганцу. «Не понял вас, Фёдор Иванович». – «Ну яйца, из-под курей». Яшумов всё равно «не просекал». «Ну даст пятихатку на неделю – и как хочешь. За бутылкой пару раз сбегаешь, и одни яйца потом только кушаешь. В электричке потом – только зайцем. А сюда к вам – как погорелец. Пешком. С пустой котомкой. На метро даже нет». «Не вздумайте денег ему давать, Глеб Владимирович!» – проносилось мимо. А? Афганец? А ты говоришь. «Теперь перед глазами круг с самолётиками у меня всё время дрожит. Гальваника». – «Я тебе покажу гальванику! Ну-ка ешь давай!».
Анна Ивановна везде поспевала. Когда зять вдруг с испугом начинал смотреть на живот жены (живот, казалось, уже подпёр не только грудь, но и горло) – поспешно успокаивала. С полным правом переходила на ты:
– Ничего, зятёк, ничего, не волнуйся. Как-никак я двоих рожала. Знаю, что и как. Так что… – Сказать как муж: «пер… веселей» – не могла. Искала синоним. Нашла!: – …так что гляди веселей, зятёк!
Но Яшумов почему-то не очень верил уже в её знания и навыки. И особенно тогда, когда переводил взгляд на мужа её, на Фёдора Ивановича. Который хотя и отощал в Колпино, но по-прежнему ничего не ел сейчас за столом. У которого всё летали «самолётики» в глазах. «Гальванические, афганец, гальванические!»
В интернете вечером долго изучал, как оказать первую помощь беременной. При начавшихся схватках. Что нужно делать домашним, как не растеряться, не упустить время. Момент.
Но странно – везде писалось только о действиях самой беременной. Как она должна дышать при начавшихся схватках, какие положения принимать, чтобы облегчить боль. Даже как следить по будильнику за периодичностью этих схваток и… записывать(!) их. Даже успеть собрать сумку для роддома. С документами, своим полисом. Даже резиновые тапочки не забыть положить! Бутылку воды (без газа)! Даже мобильник. Зарядное устройство! И всё это она – одна. Сама.
О муже, тем более о родителях её – не говорилось ни слова. Нигде. Просто она – самостоятельная родильная машина. Рожающий спортивный экстремал.
В одном месте, правда, вскользь было сказано, что кроме скорой и такси в роддом её может отвезти и муж. Если у него есть машина. Если он… адекватен и чувствует себя хорошо.
Это юмор такой медицинский? Или это всерьёз?
На другой день на работе рассеянно слушал Плоткина и всё думал: а он сам, Яшумов, адекватен? «И будет чувствовать себя хорошо»? Когда жена начнёт стонать, охать и сгибаться? Впрочем, машины своей у него никогда не было. И значит, тест на адекватность и хорошее самочувствие проходить ему не нужно. В роддом жену повезут другие. Адекватные. И в отличном настроении.
Вечером по дороге домой зашёл в супермаркет и выбрал крепкую сумку, типа хозяйственной, с несколькими карманами на молниях внутри и снаружи.
– Где твои документы? – спросил дома у жены.
– Это зачем ещё?
– Ты должна собрать сумку беременной. Вот она, эта сумка. Давай документы. Паспорт, страховой полис, твою обменную карту.
Каменская, показалось, о Сумке Беременной услышала впервые. Однако сразу прониклась к ней уважением. Быстро находила всё и подавала мужу. Муж раскладывал по карманам сумки. От себя добавил купленные резиновые тапочки и большую бутылку воды. Без газа.
– Для чего?
– Надо. Узнаешь, – закрывал молнии муж. Строго спросил: – По-собачьи дышать умеешь?
– Нет,– испугалась Каменская. – А зачем?
– Чему вас только учат в консультации… Смотри и слушай…
Анна Ивановна и Фёдор Иванович не поверили глазам своим: зять ползал возле тахты и дышал, как бобик в жару. При этом хватался за поясницу, стонал и вскрикивал. Изображал схватки беременной. И снова дышал как обезумевший бобик.
– Поняла?..
2
На работе ждало приятное событие – с курьером типография прислала сигнальные книги Галины Голубкиной, Михаила Гриндберга и, конечно, Савостина. (Без него же – никак.)
Все сразу окружили Главного. Подсовывали ему книжки. Как маленькому, как имениннику, наперебой объясняли:
– Смотрите, смотрите, Глеб Владимирович! Артур с пулемётом! С пулемётными лентами! Черепок как у неандертальца. Но зато с челюстью! Глеб Владимирович! Гербов постарался! (Гербов прикладывал руку к груди, благодарил.) А это Гали Голубкиной! Смотрите, смотрите! Нормальная обложка. Заливной луг, березовая роща. Солнце светит. Как из Галиной души. А вот Гриндберг, Гриндберг! Миша! Глеб Владимирович! Смотрите!..
Плоткин ликовал. Однако сбегал и чуть не за шиворот притащил Акимова. Тот только хмурился сначала. Потревоженный, выдернутый из кресла. Как известно, просто сосед с грандиозным кабинетом. Ни он никому не мешал. И ему не мешал никто. (Дневать и ночевать в кресле.) Но тоже проникся – принял в руку довольно толстый савостинский том. Покачивал, прикидывал вес. И обложка понравилась. «Только красного, на мой взгляд, много. Крови на ней. Надо было бы убавить», – повернулся к художнику Гербову. Тот только руки развёл: материал, Анатолий Трофимович, материал такой. Мол, против матерьяла, сами знаете, не попрёшь. Да уж, пришлось согласиться Акимову.
Никто, конечно, не работал. Уже позвонили Голубкиной и Гриндбергу. На удивление, Гриндберг притащил в сумке шампанское. Целых три бутылки! Сразу начали стрелять, наливать. Сдержанная Голубкина, ставшая неузнаваемой, лезла, целовала Главного. Тот отстранялся, но был польщён. Гриндберг танцевал смурной нелепый танец. Все смеялись. Только Акимов хмурился. Отставил бокал, набрал Савостина:
– Виталий Иванович? Приветствую! (Все разом замолчали.) Вам придётся сегодня сплясать у нас. Книга ваша вышла. Вот она. Я держу её в руках. Подъезжайте. Ждём вас…
Измученный и вдохновенный, в редакции Виталий Савостин увидел картину, которая называлась «Никто не работал».. Все ходили с бокалам, кучковались, смеялись, чокались. Никто даже не повернул голову к вошедшему. Вот козлы так козлы-ы. И как тут быть писателю, автору? Акимов подошёл, сунул шампанское и стал водить как новичка какого, салагу. Чтобы чокались с ним, Савостиным, автором «Войны Артура». Однако один только Колобов похлопал по плечу и чокнулся. Как бы от души: «Молодец, писатель!» Но почему-то опять смеялся. Вот прямо заходился от смеха. Нажрался, что ли, уже?
Савостин хотел было к Главному, с бокалом, ну чокнуться чтоб – тот будто не заметил, отвернулся. Даже плечом будто опять передёрнул. Как тогда, на сцене. За столом. Вот гад. И всё к Голубкиной своей, к Голубкиной лезет, козёл. Натурально хочет вставить. При всех!..
Когда сабантуй закончился, и благодарные авторы ушли, и Савостин за ними, злой, неоценённый – Плоткин, уже в кафе, опять ликующе сказал:
– Ну всё, Глеб Владимирович, Петуха мы больше не увидим. Никогда!
Однако патрон, закусывая, был скептичен:
– Не знаю, не знаю. На подходе, Григорий Аркадьевич, наверняка уже «Артур 2». А там, глядишь, и «Макс 3» родится.
Смеялись до слёз. До едких слёз. Размахивали над едой вилками.
– А там, глядишь, и другие писатели губернатора подтянутся, – добавил Плоткин. – А, Глеб Владимирович?
И снова закатывались.
Получив бесплатно свои авторские экземпляры, Савостин купил к ним ещё триста штук. И вроде бы и правда из редакции исчез. В последующие дни не появлялся. Но что это навсегда – не верилось. Должен он появиться снова, должен.
3
28-го ноября как всегда обедали в кафе. В плазменном висящем телевизоре показывали Невский проспект. Идущую по нему густую дневную толпу. Снятую с высокого ракурса. Стандартного. Когда кажется, что люди не идут, а толкутся на месте.
Плоткин вдруг сказал:
– Когда вижу столько идущих разом черепушек, мне становится не по себе.
– Это почему же? – улыбнулся Яшумов, отрезая от сосиски.
– Да ведь в каждой сидит целый мир, целая вселенная.
– И что же в этом плохого? – всё улыбался Яшумов.
– Да как «что», как «что»! Ведь все эти мирки в черепушках эфемерны, ненадёжны. Призрачны.
– ?!
– Дадут тебе по башке – и всё. Улетит твой мир, твоя вселенная. И вот представьте теперь, таких черепушек идут сейчас миллионы. Они так же идут сейчас в Буэнос-Айресе, в Нью-Йорке, в Мельбурне, в Шанхае. А? Представили?
– Вы хотите сказать, что жизнь наша ненадёжна, эфемерна, как вы выразились.
– Не жизнь, Глеб Владимирович, не жизнь как таковая. А мирки наши в черепках, мирки, вселенные.
Яшумов задумался. Почему-то неприятно стало от услышанного. «Мирки в идущих черепках». Сказал:
– Что-то вас сегодня не туда повело, Григорий Аркадьевич.
Опять по гололёду возвращались в редакцию. У Яшумова ботинки с толстыми рифлёными протекторами держали лед, почти не скользили. У Плоткина ноги разъезжались, он постоянно сдвигал их, и дальше мельтешил как балерина. И всё же умудрялся курить. Словно помогать себе дымом.
Возле издательства с облегчением бросил окурок в урну. Он дошёл, благополучно. Но на крыльце ноги его вдруг взмыли вверх, и он как-то боком хрястнулся о ступени и скатился на асфальт. Сразу схватился за колено и застонал:
– Вот, накаркал. Черепушка цела, а ногу, кажется, сломал.
Яшумов посадил его. Прямо на асфальте, на льду. Плоткин по-прежнему держал колено и раскачивался.
Яшумов бросился в редакцию за подмогой. Выскочил назад с раздетым Гербовым. Вдвоём подхватили, занесли поджавшего ногу Плоткина на крыльцо, поставили на здоровую ногу и осторожно завели пострадавшего внутрь.
При виде скачущего бой-френда, ведомого под руки, Зиновьева встала и схватилась сзади за стул обеими руками. Точно хотела улететь, исчезнуть.
– Я в порядке, в порядке, – стандартно бормотал ей Плоткин.
Прямо в пальто его усадили в компьютерное кресло (он сразу развалился в нём), стали вызывать скорую. Набирал в телефоне Яшумов. Остальные склонились над беднягой. Женщины держали его за руки, гладили.
Плоткин больше не стонал, но веки его от боли сжимались.
Зиновьева вдруг стала икать. Отворачивалась, выдёргивала платок, зажимала рот. Но её, как расплывчатый фон, не видели.
Скорая приехала довольно быстро. Плоткина понесли как настоящего пострадавшего – лежащим на носилках. Все редакционные шли вместе с ним, провожали. Где была в это время Зиновьева – неизвестно.
В скорой с больным поехал Яшумов.
В травмпункте сидел в пустом коридоре. На диванчике. Рядом с одеждой Плоткина. Пришлось снимать и верхнюю, и нижнюю. Поддерживаемый санитаром, Плоткин ускакал за дверь без обуви, без брюк, в трусах в цветочек.
Яшумов долго ждал. Вставал, ходил. Рассматривал на стене серьёзных плакатных людей (людей на одно лицо), которые были с переломами ног, рук, с наложенными шинами. Но удовлетворёнными – они получили первую помощь.
Плоткина в трусах вывели. С носком на одной ноге и гипсом по колено на другой.
Традиционный тревожный вопрос из сериала:
– Как он, доктор? Что у него?
Плоткин сидел безучастный ко всему. Обколотый анальгетиками.
– Трещина кости, – ответил врач. – Придётся посидеть ему дома месяц-полтора. Вот вам рецепты и памятка, где расписано, как ухаживать за больным, что ему принимать. Купите сразу костыли. В нашей аптеке всё есть.
Яшумов традиционно горячо благодарил врача. Принялся одевать больного. Долго возился со штанами и ботинком, который никак не надевался на здоровую, но безвольную ногу.
Побежал в аптеку на второй этаж.
Плоткин в пальто и вязаной шапке остался сидеть как пьяный – наедине с собой.
Минут через десять Яшумов уже понукал:
– Ну-ка, давайте-ка, Григорий Аркадьевич. Бодренько, бодренько, на одной ножке.
Скукожившийся в пальто Плоткин на костылях висел, но шевелил «одной ножкой» бодренько. Переставлял её по коридору на выход, почти не качаясь. Загипсованная нога торчала из надрезанной штанины белой клюшкой. Яшумов с пакетами лекарств и вторым ботинком в газете метался, страховал.
К Плоткину добирались на такси. Куда с гипсовой ногой еле влезли.
Ида Львовна, увидев сына на костылях, попятилась, но автоматически воскликнула:
– Опять накурился!
– При чём тут это! – истерично пропищал сын. – Я не курил. Несколько часов, мама!
С ним спорить не стали, забрали костыли, раздели на диване и осторожно отвели в спальню, где и положили на кровать. Несчастный вскоре забылся, свесив здоровую ногу на пол, а гипсовую с подушки нацелил прямо в фотопортрет на стене, где был запечатлён кучерявый мальчишка, который прижал к свой щеке голубя. Гордого голубя с длинным клювом.
На кухне Яшумов пил чай. Рассказывал, как всё произошло. Старая женщина, казалось, не слышала Яшумова. Глаза её с болью метались. Яшумов, как мог, успокаивал. Трогал женщину за руку.
Она заплакала, наконец, в прихожей, когда провожала его, спасителя сына.
– Ну-ну, Ида Львовна. Успокойтесь. Всё будет хорошо. Гриша быстро поправится. Он у вас молодой. Молодой молодец, Ида Львовна.
Старая еврейка зарыдала на груди у молодого мужчины. Относительно молодого…
Яшумов долго стоял на набережной. В Мойке под луной и звёздами кипела чёрная вода.
Повернулся, чтобы идти домой, и увидел Зиновьеву. Лида с Яриком спешила к арке во двор Плоткина. Что называется, тайно, под покровом ночи.
Сам пошёл. В другую сторону. Невольно думал: странно вела она себя сегодня. Когда увидела беспомощного коллегу. Когда того тащили. Испуг, брезгливость, сострадание – всё разом на побледневшем лице. Очень странные отношения мужчины и женщины.
– Где опять завис? – встретили недовольными словами. – Что на этот раз?
Раздевался. Начал было рассказывать про Плоткина, про его несчастье, про травмпункт…
Но его прервали. Чуть ли не криком:
– А ты обо мне подумал? А? Не о Плоткине – обо мне! Мама с папой в Колпино, режут Гришку, а я тут… а я тут одна… В любую минуту может начаться… – Железная женщина заплакала.
– Ну, ну, дорогая. Успокойся, успокойся. Я с тобой, – обнимал, гладил. Уже вёл в кухню. Усадил на стул: – Какого «Гришку»? Зачем?!
– А вот спроси у старых дураков! «Поедем – и всё. Пора резать. Если что – муж справится. Ты не бойся, доча. Он теперь учёный у тебя. В женскую консультацию ходит, обучается».
– Ну, ну. Успокойся.
В женской консультации и был-то всего один раза. И тут же второй раз с самой Жанной. А колпинцы дремучие уже ехидничают. Но… но что, если бы и правда у жены всё началось. Пока он находился с Плоткиным?..
,Жаром сразу обдало. Даже вспотел. Однако и Анна Ивановна хороша. Вот тебе и «доча» её постоянное. Заботливое, ласковое. Гришку колоть пора. Резать. Понимаете? Ни дня нельзя ждать. Ножи срочно нужно точить. Сабли для Гришки. А ты справишься, афганец. Справишься. Пер… веселей!
