Владимир Леонов
«Искал не злата, не честей». Том 1
О сеятель благополучный!
Сторицею воздаст она твоим трудам.
Да еще натолкнулся на прозорливое высказывание русского мыслителя, в котором за обликом умной и сильной России видна фигура поэта – державника: «Всмотритесь же в пути и судьбы России…, и вы увидите, что русскому народу есть только один исход и одно спасение – возвращение к качеству и его культуре. Качество необходимо России: верные, волевые, знающие и даровитые люди; напряженный и добросовестный труд»
И. А. Ильин, русский мыслитель
Спасение в качестве, 1928 г.
И Пушкин стал для меня Величием и Подвигом России, ее самым золотым и плодоносным шедевром, воплощением правды, красоты, величия и надежды, ее поэтическим пророком, вечно присутствующий в нашей жизни! Ведь Пушкин вернул в общественное сознание утратившие свое значение нравственные базовые ценности: Честь. Достоинство. Самоуважение. Которые органически неотделимы от страны, в которой мы живем. От нас самих, отдаленных от него потомков, которые, по определению Карамзина, наследуют нравы своих предков. Противопоставив их трусости филистеров, лизоблюдству благочестивых рутинеров, нигилизму мещан своего (да и последующего непременно) времени. Сделав их секирой, знаком, вознесенным упруго вверх, в славные традиции нации, «расширяющим сердце мое» (лат.):
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу…
Пушкин представляет собой нечто совершенно особенное: историческую национальную веху, в которой проявились высшие сферы индивидуальности и самобытности: «Не хочу русской глупости бить челом»» (А. Пушкин). Острого и глубокого ума, явления действительности, хлестко подмечающего:
В его «Истории» изящность, простотаДоказывают нам, без всякого пристрастья, Необходимость самовластьяИ прелести кнута.
(эпиграмма на Карамзина, автора «Истории государства Российского»)
Благодаря открытому им собственному стилю поэтического сказа поэту удалось понять, как через сюжет, через смысл и построение лирических оборотов его персонажей передавать опыт и сознания целого народа: из преданий, легенд, сказаний, фантазий, вымыслов, разговоров, домыслов, которые накладываются на повседневную действительность, составляя ее содержание и украшение:
Нет, весь я не умру —
душа в бессмертной лире
Меня переживет и тленья убежит.
Его воля подчинялась православной природе, если снять с храма христианского языка. Его светская поэзия способствовала нравственному совершенствованию людей и самой жизни, не лицемерила, не попирала ногами божественные и человеческие права. Несла евангельское зерно милосердия и любви, освобождая ум и чувства от «обыденного зла», от примесей и шелухи: «Все глупости и подлости род человеческий уже совершил и теперь только их повторяет» – Феофан Грек.
Он не возводил здания и не строил города (как некогда, в библейской истории, возвел Нимрод город Вавилон). Он просто делал выше граждан империи, чтобы в домах жили счастливые и добрые сердца, а не низкие и мелкие, и благодарной нацией был «любим как солнце». И отвечал он за историю России, как Пантократор, уловитель и держатель сущего в Державе: «… нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко… но у нас было особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства… У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческий мелочности и словопрений»:
Я слышал – в келии простой
Старик молитвою чудесной
Молился тихо предо мной:
«Отец людей, Отец Небесный!
Да имя вечное Твое
Святится нашими сердцами;
Говорил Н. Бердяев об эсхалотичности истории. О том, что, поняв ее начало, мы поймем и ее конец… Поняв свои истоки, ручейки, мы поймем свое развитие и свое завершение. Не то завершение, что связано у нас со словом «смерть», а завершение, как перерождение, переосмысление истории и опыта Мы понимаем, что мы, люди, всего лишь временные существа. Мы пришли из тьмы мириадовой и уйдем в нее, когда будет срок, уйдем на погост или пламя костра. Да, мы для Вселенной такие же мелкие и незначительные, какими являются для нас трава и камень. Но соглашаясь с собственной ограниченностью, дух наш, тем не менее, вправе искать объяснение всему, что он видит или домысливает, хотя и было некогда указано: «Не стремись слышать все, ибо ты услышишь, как твой раб злословит тебя». (парафраз Екк.) И мы не можем понять себя и свой крест иначе, чем рассматривая триединство колосса Прошлого, импровизатора Настоящего и выдумщика Грядущего. У них – общее начало, сюзеренство принципов диалектики, именно ими руководствуется природа, порождая такое творение, как люди, которые, говоря словами философа – раба, бывшего сначала любимцем Нерона, Эпафродита, затем изгнанного из Рима по распоряжению Домициана: «Удивительные создания эти люди – не хотят ни жить, ни умирать»:
Кого ж любить?
Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
(Уточнение от автора: «Услужливо на наш аршин» – кто во всем соглашается с нами).
На вершине человеческого сердца, в низинах которого, говоря словами библейской аскетики, «пресмыкается блуд», «наследство Иуды», «обманчивая надежда Христа» -Пушкин зажег нравственную «зарю бессмертия», в латинском изречении читаемое как «Во мраке достаточно одной свечи» или «Не злословь ни о друге, ни даже о враге».
Поскольку Жизнь – это понятие о связи истины, добра и красоты. То есть то пространство и та полнота существования, в которую верить человеческое сердце. Само триединство есть конкретно существо Блага/ Жизни/, содержание Жизни, иное имя Жизни, символ и знамение Жизни.
Уверяю вас, читатели, в стихах Пушкина вы приобретете столь замечательное познание в области природы и человека, истории и культуры своего народа, что оно причинит вам величайшее удовольствие. Поэзия – искренняя исповедь души, благодарность миру и отчизне, они передают живой облик страны, которая есть наша общая родина и которая некогда была велика и могущественна до такой степени, что казалось в поднебесной она одна не подвластна судьбе, что вопреки обычному ходу вещей, разрушению и исчезновению, она одна предназначена существовать вечно. Слишком патетично, усмехнется кто – то, если не знаком с предположением Достоевского, что выше России может быть только истина.
Пушкин ещё в 1836 году объяснил это в письме старшему другу Петру Яковлевичу Чаадаеву, блеснувшему своими «Философическими письмами»: «У нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства …нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех…»
Мысль и вера Пушкина шли выше живота, проникала в сердце, горло. Вулканически выжигали безропотность и равнодушие, залившие серыми чернилами нравственную атмосферу. Слишком самодеятельный, слишком своевольный, даже в чем- то бунтарь. Без страхов, лакейства и компромиссов «среди детей ничтожных мира»:
Никому
Отчета не давать,
Себе лишь самому
В стихах Пушкина, равно как и в бессмертном творении Гомера «Илиада», есть все, чего хочешь знать и понять, и нет ничего из нашей жизни, чтобы не отразилось в таком глубоком поэтическом совершенстве. Он не стесняется перенимать от жизни то, что ему неизвестно было самому. Круг интересов и приложения творческих сил обширное, от античной культуры до православной русской, от истории первобытной архаики до современной государственности.
«Да и какое место в мире более достойное, чем поэзия» — думается, что такое суждение выражает подлинный душевный мир Пушкина, гуманистическое мировоззрение Пушкина, влияет на сюжетный и композиционный замысел стихов и и вообще на общий колорит поэзии, определяет его отношение к поэзии как к высокому и благородному делу, ибо жил он так, как будто земля наша – это рай:
Не се ль Элизиум полнощный,
Прекрасный Царскосельский сад,
Где, льва сразив, почил орел России мощный
На лоне мира и отрад?
Стихи выделяются особой жизнерадостностью, являя собой гимн во имя детства, зрелости и самой красоты жизни. Подобно прекрасной античной статуи в плаще нежно розового цвета, они украшают серый фасад нашей банальной повседневности:
Я пил и думою сердечной
Во дни минувшие летал
И горе жизни скоротечной
И сны любви воспоминал.
Пушкин своим художническим опытом вручил мне (надеюсь, и многим другим) два больших живых поучения, что в латинской терминологии прозвучало однажды как «Слушай, сын, уроки учителя». Словно перебросил мост через провал нашего одиночества и апатии.
Первое, и основное, моральное: в жизни и поведении человек должен движим не тщеславием превзойти Творца, но признанием и благодарностью за то, что удостоился стать Его «подобием», что «Что чувства добрые я лирой пробуждал». Наделил своим нравственным выбором в самом главном, что дано ему было сделать. Нравственность эта в том, что, получив свыше «дар Божий», он не присвоил его безвозвратно для личного хотения, апломба и идольного возвеличивания (в отличие от того, как «вавилонской блудницей» поточно сегодня вошло в нашу жизнь гоголевское: «…думают только, чтобы при них были хлебные стога, скирды, да конные табуны их»). Что дало Достоевскому основание написать позже фразу: «Полное существование достигается только в великих произведениях духа».
И второй урок жизни положил мне на сердце поэт Пушкин. Дал урок откровенности и искренности. В чем так остро сегодня нуждается мое поколение. В своем поэтическом мире Пушкин не утаивал от читателя свои сомнения, противоречия и препятствия, падения и блуждания. Он будто насквозь прозрачен, исповедален. Его слово целостно и честно являет его жизнь. И вера его – это не профессия, это не дела, вера его – это жизнь и поведение, от того и невозможность заменить трогательное «Мой Пушкин» на холодно отстраненное «Это он».
И третье, главное открытие, третий урок Пушкина: он первый, кто преодолел жанрово – стилевую односторонность русской поэзии, открепил русскую поэтическую мысль от байронической традиции унылой элегии (общая мечтательность, задумчивость, самоуглубленность), так ясно и просто выраженной Пушкиным в строчке « Изгнанник самовольный, и светом, и собой, и жизнью недовольный»; предвосхитил и произвел освобождение от неестественности и пристрастности к «истинному романтизму» и « церковнопеснопению. В «Британской энциклопедии» редакции 1961 года написано, что до Пушкина русский язык был вообще не пригоден для художественной литературы.
Твердо и убедительно я произнесу: «Мой Пушкин».
«Мой Пушкин» есть мой автопортрет, моя личность с ее натуральными и идеальными сторонами; это моя система ценностей, это ворота в «мой Рай» и я – «…первый человек рая».
Твердо и убедительно я произнесу: «Петр Андреич Гринев» – мой литературный герой!»
Рассуждая о Пушкине, мы «делаем себе человеков» (на языке христианской аскетики), мы воспроизводим не только свою мораль и идеологию, но главное – свой первозданный портрет, скрытый от посторонних глаз, потому что мы глубоко высказываем себя, когда размышляем и говорим о Пушкине, ибо, перефразируя высказывание теологического мыслителя Ф. Аквинского «Истину произносит язык его» (лат.)
«Пушкин – это наше все», – написал Аполлон Григорьев. Это значит, что Пушкин сосредоточивает в себе весь приоритетный корпус нашего духовного строя, в нем Россия выражается как синкретично неделимое, природнотворное и рукотворное. В нем мир России – в его отрадно чудесных проявлениях, дух эпохи российской поистине неземного масштаба. В нем мир России – те невероятные свершения, которые изменили эпоху человечества и подняли Россию на рубежи великой славы, и одновременно основательной зависти: «…На святой Руси не было, нет и не будет ренегатов, то есть этаких выходцев, бродяг, пройдох, этих расстриг и патриотических предателей» – В. Г. Белинский:
России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены…
Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья
За Русь, за святость алтаря.
Везде и всегда он оставался русским, православным, не прикидываясь ни христианином, ни магометанином. По той вере и памяти сердца, которые и определяют коренную народную принадлежность. Он был русским в самом корневище своего духа. Он хранил в себе ту самую русскую душу, которая устремлена вверх, в духовное, и мерилом правды которой есть обращенность к милосердию:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокой век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал
Данная книга – это кропотливый труд, для воплощения которого пришлось глубоко изучать и осмысливать множество вещей из творчества Пушкина. Повествование о Пушкине как гениального явления русской культуры, его центрального места в вековых исторических чертежах России, его современного звучания в мирочувствовании нашего поколения, роли, которую играет пушкинский художественный мир (он сам и его литературные герои) в судьбе нашего Отечества, ведется с позиций философского осмысления его современного значения, с одной стороны, а с другой – размышлений о неповторимом художническом и творческом наследии поэта.
Обостренный взгляд на родоначальника русской словесности, творчество которого, проявленное себя в поэзии, есть более глубокая тайна, чем думает об этом толпа. Единовременно возникшая и ставшая мирским вседостаточным обольщением для умов невоздержанных в хуле, нашептывании и сластолюбии, обителью посюсторонних измышлений по своей сложности и необъятности, презрению к самообольщению, коварству, сладострастию:
Я знаю край: там на брегу
Уединенно море плещет;
Безоблачно там солнце блещет
На опаленные луга;
Дубрав не видно – степь нагая
Над морем стелется одна.
Это – размышления и впечатления современника двадцать первого века о Пушкине, под новым зрением, словно омытом свежей ключевой водой. Речь идет о той поэзии, выраженной метафорой «Устремленная ввысь», которая говорить о самом близком: о каждом из нас и о людях, среди которых мы становимся собой, среди которых отстаиваем себя, то сближаясь с людьми, то оставаясь в одиночестве посреди толпы. О поэзии, будто посланной светом дальним, сочетающей в себе всю загадочность звезд и безбрежного эфира: Бог есть. Душа связывает человека с ним. Жизнь обладает смыслом.
О стихах, проникнутых большой психологической и художественной правдой, когда впечатления от внешнего мира органически слиты в них с твоими душевными ощущениями. С твоей заботой о будущем. С твоим интересом верить и любить, не конструировать абстракции, а выращивать семена на плодородной душевной равнине.
А. Фет словно подсмотрел твои мысли, когда написал:
Снова в сердце ничем не умеришь
До ланит восходящую кровь.
И душою подкупленной веришь,
Что, как мир, бесконечна любовь.
О том поэте, на сердце которого камнем Полифема, колоссальным обременением лежала вся циклопическая нелепость и уродливость николаевской эпохи:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Который нес груз этического решения, сумев выразить все насущные вопросы человеческого жития, ибо они и сегодня остро волнуют нашу веру, культуру и государственность. Писал позже Тютчев, словно в суть пушкинского поэтического стержня проникнув: «… Чтобы поэзия процветала, она должна иметь корни в земле».
Ему говорили «нельзя». Но он все же шел, он подходил к вратам, везде слышал слово «нельзя» …Но на последних вратах было начертано «Можно»…
В его поэзии и язык, и душа, и свобода.
Они – посланники красоты и поэтической гордой лиры. В пушкинских руках – волшебное перо. Строки переливаются лунным светом – то вечность делится своими секретами и таинствами. Стихи льются надеждой. Надеждой предстоящих встреч и новых мотивов. Словно несут в сердца мир потаенных снов. Любовь и верность в каждой лирической нотке.
Поет и мечтает, и плачет сердце читателя, и тает, полнясь стихами, звучащими на волне небесной тонкости и красоты…
Вот как видел призвание художника Аристотель в своей «Поэтике»: « Так как поэт есть подражатель, подобно живописцу или какому – ни будь другому художнику, то необходимо ему подражать непременно чему – ни будь одному из трех: или (он должен изображать вещи так) как они были и есть, или как о них говорят и думают, или какими они должны быть». Вот такой «своею кистию свободной и широкой» (Пушкин), он и создает свои произведения во всех трех проявлениях, счастливая уверенность в своем таланте и в своих делах поэтических придает творчеству Пушкина особую насыщенность оптимизмом, жизнеутверждающим началом.
Поэзия превращает обычную, вполне заурядную натуру, в самобытную и незаурядную. Личность расцветает, набирает силу, энергию. И сразу проявляется бездна латентных ранее талантов и одаренностей, преодолевающих болезнь рода человеческого – депрессию, нищету духа и грошовый уют, мы теперь как улитки, которые боятся высунуть голову из скорлупы: «…не высиженный цыпленок, молчи, пока твоя бутылка не разбилась бы и ты, мелкий и сморщенный…» демон Мефистофель.
В превосходной поэтической форме и точно отражает суть этого застаревшего заболевания Уильям Вордсворт: «Нас манит суеты избитый путь. Проходит жизнь за выгодой в погоне».
Роман не кончен – понемногу
Иди вперед; не будь ленив.
Лира поэта переносит меня, читателя, в какие – то другие принадлежности души, другие внутренние опоры, мне под влиянием такой поэзии кажется, что я ощущаю то, что собственное свое привычное положение покинул. Я вдруг начал понимать то, чего я не понимаю; начал понимать, зачем мне надо понимать и мочь то, чего не могу. Эта поэзия безнадежно проникновенная, красиво и непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал стихи.
Мастер слова из «Поднебесного». Поэт, говоривший резко и определенно, и в котором выразился исторический момент русского общества – протест против гнусных его порождений и «сочувствие ко всему человеческому».
В первую ссылку, южную, Пушкин был отправлен в 1820 году. Как автор метких и иронических пасквилей на высокопоставленных бонз. А здесь еще и ода «Вольность». Гражданский пафос поэтических строк был воспринят как призыв к действию, что и вызвало недовольство императора Александра I.
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
…
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию виж
у. Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.
…
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Князь Голицын, генерал – губернатор Первопрестольной призывает решить вопрос немедленно, тотчас: отправить Пушкина в Испанию, в огненное революционное месиво. Из этой революционной топки не возвращаются.
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
Фотий, священник высокого ранга, требует только одно место для поэта – в Соловецком монастыре. Сидеть 10 лет. Вот и стишки свои злобные и неслыханные по своей дерзости навек бы забыл. Да и Сибирь еще – мозги поправит непременно.
Военный министр Аракчеев, по Пушкину, «полон злобы»:
Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он – друг и брат.
Полон злобы, полон мести
,Без ума, без чувств, без чести…
Аракчеев в ярости требует поместить в Петропавловскую крепость или отдать в солдаты навечно.
Стишки неприличные, злые…
Затем прошел слух, что Пушкина доставили в полицию и выпороли в закрытой комнате. Да, оговор. Да, ложь. Пустое и никчемное. Да, богоспасаемый город бурлит именем «Пушкин». Но такая « дурная популярность» выводит поэта из себя. Он страстно и яростно защищает свое имя. Свою честь: у него свои понятия о чести и доблести. Пушкин позже напишет: «Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как средство к восстановлению чести».
Опасность нависает над Пушкиным, злое дыхание тюремных стен или сибирских ветров, «околотронная чернь», рабы в ливреях» просят государя покончить с вольностью поэта.
Александр I отчитывает директора лицея Энгельгардта в том, что бывший царскосельский воспитанник Александр Пушкин «наводнил Россию возмутительными стихами». Генерал-губернатор Петербурга Милорадович получает приказ арестовать поэта…
Предстательство Чаадаева и Карамзина меняет расстановку сил… спасает самого поэта и спасает Россию от той катастрофы, которая могла лишить державу «поэтического солнца», онеметь и стать бессловесной.
Историк Николай Карамзин и по совместительству советник императора Александра I упросил государя не губить юное дарование, смягчить монарший гнев: поэт направляется в южные губернии под надзор генерала И. Инзова.
Пушкин обещает Карамзину исправиться… не писать пасквили, неприличные стишки в адрес знатных особ. И добавляет: « На два года». Осталось на это случай воспоминание современника, что супруга Карамзина, Катерина Андреевна, засмеялась: «Как точен! Хорошо хоть на два»…
На каждом пушкинском листе разлиты ум, душевность и страсть. Это труды ума незаурядного.
Это повествование о нашей русской душе с ее долей, неиссякаемой верой и несокрушимой силой духа. В пушкинской лирике – и язык нации, и исповедь, и свобода. А еще – светлая Вера:
***
Из дневниковых записей П. А. Васильчикова…:
«…Когда французы были в Москве, устроена была тайная компания для переноса и сохранения бумаг и драгоценностей и т.п.: боялись, чтобы французы не вошли в Петербург (…), боялись тоже и за памятник Петру Великому и думали о средствах его скрыть и перенести. В то время именно доложили один раз А. Н. Голицыну, что отставной капитан Булгаков желает его видеть. Входить старик на деревянной ноге и костылях и говорит, что он видел странный сон и что он просит передать его государю. Ему снилось, что он идет по Дворцовой площади. Когда он подошел к углу Миллионной, он услышал за собой странный шум, как мерные удары большого молота по камню. Он обернулся и увидел за собой памятник Петра Великого, идущий за ним; в испуге он снял картуз и посторонился, памятник поглядел на него пристально и проехал мимо. Булгаков, влекомый какой – то неведомой силой, пошел за ним. Петр Великий переехал через Троицкий мост и поехал к Каменному острову, где жил тогда император перед отъездом в армию. Петр Великий подъехал к крыльцу, в это время император выходит из дворца в полном мундире и, скрестив руки, подходит к Петру Великому, который сказал ему: «Молодой человек, отчего подверг ты Россию таким опасностям. За Петербург бояться нечего; он будет безопаснее, пока я буду стоять на том месте, где я теперь нахожусь». Сказав это, Петр Великий повернул лошадь и поскакал назад. Император закричал: «Коляску, коляску!», и Булгаков проснулся. Замечательно, что Булгаков не знал и не мог знать про тайную комиссию и особенно про намерение насчет памятника Петру Великому. А. Н. Голицын рассказал это государю и памятник Петру Великому был оставлен в покое как по тяжести переноса, так и потому, что на этот сон смотрели как на предзнаменование, памятника не трогали. А. Н. Голицын рассказал это Мих. Ю. Виельгорскому. Виельгорский рассказал это Пушкину, на которого этот рассказ сделал большое впечатление и который впоследствии оного написал «Медный всадник»
***
Поэзия, будто посланная светом дальним, сочетающая в себе всю загадочность звезд. А сам поэт – доверитель красоты и поэтической гордой лиры.
Я, читающий поэтические строки, чувствую, как стихия моей души выносит меня из забытьи и уносит в мир чувствований, и я сливаюсь с ним. Из мучительного грешника современности, переполненного бездной недугов, я становлюсь существом нравственным, приличным на отдельное духовное… наслаждаюсь, живу, люблю, мечтаю и хочется утонуть в этих строках, и так и плыть по волнам своей памяти.
Душевно! Прекрасно! Светло! Легко! Уютно! Нежно! Глубоко!
Благодарю Бога, что он одарил нас талантом, пишущим такие изумительные стихи. И рад, что есть люди, умеющие чувствовать и понимать прекрасное:
Еще хранятся наслажденья
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья,
Для чувств… всего.
Охватывая широкий простор человеческого бытия, в хронометре времени которого, по воле Творца, встречаются образы нынешних событий и их давние прообразы, автору хотелось, чтобы твой дух, читатель, просто захватило от открывающегося отсюда вида на смысл и ценность Пути и Судьбы каждого, так глубинно отраженных в творчестве поэта.
Будто неведомый скрипач играет ноктюрн Шопена, с души смывается вся тяжесть лет и возникает ощущение, что она летит за тучи, к небесам и звездам вслед, чтобы сказать вам: «Не откладывайте счастье на потом, лучше отложите все тревоги и суету». А главное – ваше мышление и понимание могут найти здесь, в стихах поэтов, представленных в книге, неиссякаемый оплот своему любопытству, верованиям и убеждениям: «Для вас истина ничего не значит. Вы променяли ее на грошовый уют и лестную славу мужей ученых» – Фауст.
Панцирность умственных напряжений, не допускающая потерю живости строчки, хитиновая легкая оболочка образов, происхождение ведущая из душевных коконов поэта, отправляемых на лист бумаги с осторожностью и изысканным приличием, с которой укладывают на брачное ложе девственницу. А затем образы и сюжеты разворачиваются подобно ночному метеоритному фейерверку, расходятся мягким зелеными побегами, ответвлениями, прорастают хрупкими щипами, поблескивающими от инверсий, предположений, полисемантики и скрытой двусмысленности- все это чудесным образом выпускает на волю воображение читателя, требующего от него уважительного отношения к поэзии, миру, людям.
Поклонение волхвов, Альбрехт Дюрер, 1504
Невольно всплывает в памяти изумительная по своей выразительности и проникновению в душу картина А. Дюрера «Поклонение волхвов». В картине та степень психологизма, возвышенного духа, легкого и мягкого настроения, которые ты, читатель, получаешь от поэзии Пушкина.
При жизни Пушкина (а в наше время – тем очевиднее) в общественном сознании авангардным становится вызывающая, безумная роскошь, сладострастный всеохватный разврат, глумливая и бесстыдная до ужаса демонстрация вседозволенности, всепозволительности, когда естественной целью бытия – единение и согласие людей – брезгуют, игнорируют, а средства удовлетворения простейших инстинктов и похотливых вожделений приобретают статус самоценности.
И более внятнее, и вразумительнее – водворяется во всех тайниках души моего современника всеядная кладбищенская мораль, одержимая эосфорическим духом («нищие духом»), процветающая на постоялых дворах и в мелких лавочках. И так как эти привязанные к земле души большею частью простейшего прямолинейного развития, ум человеческий у них в подмастерье – он для них «дурачок», «простофиля» ((le dupe) – самоуверенность их, «апломб нижегородского шулера» (Чехов), пропорциональна их невежеству, и весьма узкий круг своего опыта они выдают за весь человеческий мир: «Они мнят, что галденье их захолустного городка является говором всего мира».
Лицемерное Я, «артистически» хитрое и многоязычное тщеславие“ (по Ларошфуку) как сущность свиноподобного бытия их, которое все честное и моральное отрицает, во всем видит материальность, которое искусно рядится в восхваляемые „добродетели“, ничему не верит, весьма часто пребывает в прострации и апатии, влечет простолюдина к нищете или к отрешенность от жажды жизни (как пример, сладкоусыпляющая нирвана Гаутамы Будды): „покрывается тиной похотей и вожделений, ржавчиной страстей, окутывается туманом плотскости, чувственности и сладострастия… это означает «вторую смерть» (Откровение Иоанна).
Паралич сознания и каталептическое сознание, если использовать язык психологи; смешение бытия и быта, неразборчивость и безразличие добра и зла. Сформулируем так – план богов эзотерического (а вполне допустимое – и обыденного) Зла, полный элементов энантности (сопротивления, враждебности): знание без веры и вера без знания; более образно – падение с атмического (духовного, божественного) плана на маназический, змеиный (как пример, библейский, когда происходит сакрализация змея в Эдеме у дерева познания добра и зла; когда Адам познал «мудрость богов», но богом не стал…:
Со славы, вняв ее призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью —
Рисуй и франтов городских,
И милых барышень своих,
Войну и бал, дворец и хату,
Чердак, и келью, и харем..
И в эпоху николаевской России, и в наше парадоксальное время, свитое из светлых надежд и горечи забвений совести, наигранность и прикрытое пренебрежение к простому человеку распространяется как яд рептилии. «…изгнаны навеки//Надежда, мир, любовь и сон…» (Пушкин). Глумливое, и так угнетающее личностное, извращение в сути понятий «Свобода», «Вера», «Справедливость». Броское и искрящееся в своем «Сатанинском смехе» (из Пушкина) предательство духа нации. И не только из алчности, и похоти, а как референтность, доказательство до очевидного, осязаемого некой властной силы ее решимости возвести данное всенипочемство (спесь, надменность, лицемерие) как редкие Величие и Подвиг, как самодостаточную иллюзию (из расчета на «слабоумие народа») спаянности, слитности, цельности нации:
Вдали тех пропастей глубоких,
Где в муках вечных и жестоких
Где слез во мраке льются реки,
Откуда изгнаны навеки
Надежда, мир, любовь и сон,
Где море адское клокочет,
Где, грешника внимая стон,
Ужасный Сатана хохочет…
Мы точно знаем, взрослые и зрелые, стоит только пойти по пути манипулирования дыркой от бублика – повторения чужих мыслей, чужих слов и чужих поступков – и вскоре душа пустеет, становится ленивой и какой – то трухлявой: лишь из телевизора узнавать, что ты думаешь; ты думаешь… но это не так…; думать – это тяжело, поэтому и рассуждаешь… Наша душа, наше сознание, все наши чувства, краски мысли берутся у других, органически чужеродны нашей сущности, нашему характеру. Мы завоеваны другими. Покоренный, данник чужой силы, раб прихотей иных, пленник завоевателей других. Нас нет как силы, создающей собственные овины и табуны молниевидных коней – радости и счастья: «Пил, ел, скучал, толстел, хирел…// Среди плаксивых баб и лекарей» – Лермонтов.
