Владимир Каржавин
Небесные мстители
Сейчас, в феврале сорок пятого, он уже прекрасно понимал, что секретные заводы и научно-технические разработки вряд ли помогут Третьему рейху избежать поражения в войне. Ценности, надежно спрятанные в Альпийских горах, – это будущее Германии, которое надо сохранить во что бы то ни стало. А будет фюрер жив или нет, это не так уж и важно.
– Ладно, поступим так, – сказал Брайтнер и оценивающе посмотрел на своего родственника. – Я задним числом оформлю тебе вызов к нам в штаб, в Вену, за новым назначением. Будем считать, что ночью тебя не было в комендатуре по причине, скажем, поломки машины в дороге.
Услышав о новом назначении, Вальц оживился, поднял голову, взглядом спрашивая:
«Куда?».
– В Быстрицу поедешь начальником местного гестапо.
– А как же Кросс?
– Кросс убит. На днях его машину вместе с господином Хорстмайером и охраной обстреляли партизаны. Слава всевышнему, Хорстмайер остался жив.
– Кто такой Хорстмайер?
– Главный инженер завода в Быстрице. Доверенное лицо самого Хейнкеля.
– Что выпускает завод?
– Крылья к нашей «Саламандре», причем деревянные.
– Деревянные? А что, у нас мало металла?
«Послал же мне господь в родство такого болвана», – подумал Брайтнер, тяжело вздохнул, достав новую сигарету, закурил и поучительно произнес:
– А когда у нас и чего было много? Железную руду мы закупаем у шведов, лес и никель у финнов, нефть у румын, алюминий и каучук у американцев.
– У американцев? Но мы же с ними воюем?
– К сожалению, воюем.
– Почему к сожалению?
«А ведь этот человек учился в университете», – зло подумал Брайтнер и пояснил:
– Да потому, что у нас один общий враг – большевистская Россия. Что же касается поставок, то через подставные фирмы можно торговать с кем угодно.
Вальц достал свои сигареты, тоже закурил. Пару минут они молчали.
Первым заговорил Брайтнер:
– Смотри, Густав, Быстрица – твой последний шанс! Завод должен работать бесперебойно. Если «Саламандра» останется без крыльев, то тебе, как говорят русские, не сносить головы. Завтра с приказом о переводе от меня прибудет офицер, который займет твое место. Ты сразу же передашь ему дела и отправишься в Быстрицу.
– Понял. А как быть с виновными? Каждого десятого тра-та-та?
– Так тебе Хейнкель и позволит. У него людей катастрофически не хватает. Не зря же он стал использовать русских пленных, связанных с авиацией. Кстати, в побеге виноват и сам Хейнкель. Взбрело ему в голову устроить музей, как он называл, авиационной техники. А вот того гада, который заправил русский самолет, обязательно надо найти и повесить. Прилюдно.
Вальц жадно курил, не отрывая взгляда от брата своей жены и однокашника по университету.
– Эвальд, ты для меня как добрый волшебник. Спасибо тебе, – сказал он.
– Эмме скажи спасибо, – заявил Брайтнер. – Если с тобой что-либо случится, то она этого не переживет. Моя сестра по-прежнему любит тебя, шалопая. Еще благодари рейхсфюрера.
– Рейхсфюрера?
– Да, я не оговорился. Когда на тебя завели дело по поводу двадцатого июля, я добился у рейхсфюрера приема. Он помнит меня по Мюнхенскому университету. «Вальц? Этот рыжий толстяк? Бабник и кутила? Помню, – сказал Геббельс, выслушав мои доводы. – Ладно, пусть живет». Так что, дорогой Густав, живи, но не делай глупостей.
Эрнст Хейнкель всегда располагался на заднем сиденье автомобиля. Усталость, бессонные ночи сказывались, а здесь, в машине, можно было подремать. В молодые годы он увлекался полетами на самых различных самолетах, и своей конструкции, и чужих, выделывал различные фигуры, в том числе опасные, и не боялся. А все потому, что это были самолеты, а за штурвалом сидел он, их создатель, человек, не мыслящий себя без авиации.
А тут не самолет – автомобиль. Не в воздухе, а на земле. Пусть впереди идет такая же машина с охраной, но мало ли что. Три дня назад один из его ближайших помощников был обстрелян на дороге. Он чудом остался жив, а вот начальник местного гестапо погиб.
Хейнкель поежился на сиденье, поднял ворот пальто, хотя в машине было комфортно и тепло. Как и за окном. Стояла вторая половина февраля. Здесь, в Центральной Европе, весна вовсю вступала в свои права.
За окнами машины мелькали горные склоны Австрийских Альп, островерхие крыши аккуратных деревенских домиков. Хейнкель почувствовал, что начинает дремать. Сказывалось нервное напряжение, хотя в целом день прошел удачно.
Утром он, Эрнст Хейнкель, один из ведущих авиаконструкторов Германии, разговаривал с самим фюрером. При этом присутствовали рейхсмаршал Геринг и министр вооружений Шпеер. Речь шла о новом детище Хейнкеля, реактивном истребителе «Хе-162» «Саламандра». Конечно, реактивные самолеты в Германии создавал не только он. Над ними трудились и Мессершмитт, и Липпиш, и Танк. Но его «Саламандра», похоже, взяла верх.
В последние годы войны, когда неизбежность поражения Германии стала очевидной, Гитлером овладела идея создания оружия возмездия. В этот период одна за другой появлялись новые военные разработки, выглядевшие весьма эффективными. Среди них был и истребитель «Хе-162».
У одного из руководителей Министерства вооружения родилась идея создать небольшой, простой в управлении реактивный истребитель. На нем должны были летать не только опытные пилоты, но и мальчики из гитлерюгенда после короткого обучения в планерных школах.
Задание на разработку было выдано одновременно пяти фирмам: «Блом и Фосс», «Юнкерс», «Арадо», «Фокке-Вульф» и «Хейнкель». Согласно требованиям скорость самолета должна была составлять не менее 750 км/ч, вооружение – 2 пушки, время полета – 20 минут, вес – 2000 кг, силовая установка – один турбореактивный двигатель БМВ 003 с тягой 810 кг.
Заказ на проектирование самолета Хейнкель получил 8 сентября 1944 года. Еще не приступая к его компоновке, он считал, что единственный двигатель нецелесообразно устанавливать в фюзеляже. Проще было разместить его над ним. В целях простоты производства крыло и оперение было решено сделать деревянными. Даже бак для горючего намечалось выклеить из шпона. Шасси с носовым колесом обеспечило бы хорошие взлетно-посадочные качества машины.
Конструкторская проработка самолета «Хе-162» началась 24 сентября 1944 года, а уже 6 декабря он был поднят в воздух. При его испытании была достигнута максимальная скорость 840 км/ч на высоте 6000 метров. Случались и неудачи, но Гитлер торопил, и самолет после незначительных доработок все же был запущен в серию.
Сегодня, 20 февраля 1945 года фюрер в своей резиденции, расположенной в Баварских Альпах, лично поблагодарил его, Эрнста Хейнкеля, и возглавляемый им коллектив за проделанную работу.
– Скорее, Хейнкель, скорее. Ваш самолет ждет Германия! – сказал он и пожал на прощание руку конструктора.
После этого даже сообщение о бегстве военнопленного не покоробило Хейнкеля. Улетел, ну и черт с ним! Самолет-то русский. Вот если бы, не дай бог, на «Саламандре»!..
Впрочем, эти опасения были совершенно напрасны. У русских нет реактивных самолетов, а значит, управлять ими никто из них не умеет. Правда, по данным разведки года два назад была предпринята попытка полета реактивного самолета, но ничего из этого не получилось. Машина разбилась, а проект большевики заморозили. Теперь, наверное, хватились. А ведь у русских есть талантливые конструкторы.
Хейнкель вспомнил, как перед самой войной в Германию прибыла делегация советских авиастроителей и военных. Им показали ряд заводов, выпускавших новейшие самолеты, в том числе один из его, Хейнкеля. Ведь он был не только конструктором, но и крупным промышленником, владельцем ряда предприятий.
Помнится, тогда он пригласил русских на обед. С ним были его ближайшие помощники, летчики-испытатели и представители Министерства авиации. Обед проходил очень оживленно, Хейнкель провозглашал много тостов и сам изрядно выпил. Он хвалил русское искусство, икру и водку, в довершение всего вдруг, коверкая слова, запел «Стеньку Разина». Это прозвучало до того неожиданно, что в первый момент никто не поверил, что поет сам Хейнкель. Откуда он знал эту песню? Скорее всего, слышал, записанной на пластинку, в исполнении знаменитого Шаляпина.
Его любовь, если это слово здесь вообще уместно, к русским объяснялась просто. В трудное для него время, в начале тридцатых годов, советский заказ на катапульту и летающую лодку, изобретенные им, выручил его из финансовой беды. Заказ Хейнкель выполнил в срок.
Да, быстро летит время. Сон не шел, Хейнкель открыл глаза. Его мысли из прошлого переместились в настоящее. Интересно, как отреагирует Мессершмитт, узнав о результатах сегодняшней встречи с фюрером? Его неуклюжий и ненасытный по части топлива «Ме-262» окажется вдвое тяжелее «Саламандры».
Но не только дух соперничества заставлял Эрнста Хейнкеля недолюбливать, а порой и ненавидеть своих конкурентов, авиастроителей и ракетчиков. Дело в том, что он внешне походил на еврея, несмотря на то что был чистый немец. Хейнкель втайне завидовал Вилли Мессершмитту и Вернеру фон Брауну, внешность которых олицетворяла собой принадлежность к арийской расе. Как-то утешало его то обстоятельство, что и министр пропаганды доктор Геббельс мало походил на арийца. Да и сам фюрер, чего уж греха таить.
При мысли о фюрере Хейнкель очнулся и посмотрел по сторонам так, словно опасался, что его подслушивают. Но в машине, кроме шофера, никого не было. За окном по-прежнему мелькали зеленые отроги гор. Хейнкель облегченно вздохнул и снова закрыл глаза. Ему вспомнилось далекое детство.
Он родился в тихой горной деревушке Грюнбах, недалеко от Штутгарта. Еврей? Да их сроду не было в Грюнбахе. Его мать, Катарина Хейнкель, урожденная Хандер, была из той же деревни. Ее предки занимались выращиванием винограда. Отец, Карл Хейнкель, был жестянщиком. Маленький Эрнст часто бывал в большом доме, на первом этаже которого размещались лавка и мастерская отца, помогал ему.
Когда он с отличием окончил школу, отец понял, что у сына большое будущее. Он должен получить высшее образование и стать инженером. Так перед деревенским мальчиком открылись двери Высшей технической школы Штутгарта.
5 августа 1908 года он считал вторым своим днем рождения, потому что впервые увидел летательный аппарат. Нет, не самолет, а дирижабль. «Цеппелин LZ4» со своим создателем на борту величаво проплыл в безоблачном небе и совершил посадку на окраине Штутгарта. Множество людей устремилось туда. Среди них был и он, двадцатилетний студент Эрнст Хейнкель, который как зачарованный любовался невиданным чудом техники.
Вдруг корпус дирижабля охватило голубоватое пламя, и он начал оседать на землю! На глазах у всех чудо техники превратилось в груду искореженных металлических ферм.
Он помнил душераздирающие крики создателя дирижабля графа фон Цеппелина:
«Мне конец! Мне конец!».
Может быть, именно тогда он, Эрнст Хейнкель, понял, что будущее не за дирижаблями, а за летательными аппаратами тяжелее воздуха. А после было…
Скрип тормозов заставил Хейнкеля очнуться. Шофер остановил автомобиль у самых ворот. Хейнкель неторопливо вышел из машины. Его встречал один только группенфюрер Брайтнер.
Хейнкель понял, что прежде чем он соберет своих ближайших сподвижников и передаст им благодарность фюрера, ему предстоит разговор с Брайтнером по поводу бегства русского пленного. Своей вины в случившемся Хейнкель не чувствовал. Кому какое дело, что он создал маленький музей авиационной техники? Там были русские, американские, английские боевые машины. С ними воевали, их сбивали самолеты, созданные им, Хейнкелем. Ничего секретного. Новейших германских самолетов тут не было.
Эти олухи в черных мундирах прошляпили бегство русского и хотят бросить тень на него, создателя собственного музея. Нет, господа из СС, ничего у вас не получится. В данный момент он, Эрнст Хейнкель, пользуется неограниченным доверием фюрера, потому что создает оружие возмездия для Германии. Одно его слово, и…
Хейнкель холодно ответил на приветствие Брайтнера и после небольшой паузы произнес одно слово:
– Знаю.
Брайтнер был хмур.
– Что будем делать, господин Хейнкель? Наводить страх? Расстреливать? – осведомился он.
– Расстреливать, говорите? Тогда вашим людям снова придется выезжать в концлагеря и искать им замену, с большим трудом находить тех людей, которые хоть немного соображают в авиационной технике.
– Все-таки, господин Хейнкель, каковы ваши предложения?
Создатель самолетов снизу вверх посмотрел на высокого Брайтнера и ответил:
– Мои предложения? Никаких массовых устрашений и расстрелов! Если кого и покарать, то только двух-трех человек самых виновных, в том числе из охраны. Главное сейчас не в этом. Я только что от фюрера. Он верит в нас, в нашу «Саламандру». А поэтому работать, работать и работать!
Авиационный завод, расположенный близ австрийского городка Хинтербрюль, недалеко от Вены, был одним из нескольких таких предприятий, принадлежащих фирме «Хейнкель» и выпускавших реактивные самолеты «Хе-162» «Саламандра». Планировка завода была довольно хитрая. Часть цехов располагалась у подножия гор, но основное производство, сборочное, было упрятано в старых меловых шахтах. Несмотря на строгую секретность, готовые фюзеляжи «Хе-162» рабочие часто выкатывали оттуда, поскольку шахты были слишком узкими для монтажа крыльев. А жесткие задания по выпуску самолетов нужно было выполнять неукоснительно.
Завод в Хинтербрюле являлся любимым детищем Хейнкеля в первую очередь потому, что был хорошо защищен. Цеха, расположенные у подножия гор, плохо просматривались с большой высоты, на которой летали английские и американские бомбардировщики. Опуститься ниже для них было опасно. Зенитные батареи, расположенные в горах, своими залпами доставали их. Бомбометание с больших высот давало сильный разброс, так как союзная авиация била по территории, а не по цели. Что же касается меловых шахт, то там производство было защищено еще надежнее. Вся территория завода была огорожена колючей проволокой под током, а через каждые пятьсот метров возвышались сторожевые будки.
Три других завода, выпускавших «Хе-162», находились в Ростоке, Хордхаузене и в Бернбурге. Все они располагались на открытой местности и к февралю 1945 года подвергались интенсивным бомбардировкам.
Почти вплотную к заводу в Хинтербрюле примыкали территории двух концлагерей, а также поселения для вольнонаемных и расконвоированных работников. Лагерь номер один был фильтрационным. Людей, прибывших из других концлагерей Германии, Австрии, Польши, там сортировали в зависимости от их специальности. Тех, кто подходил для работы на авиазаводе, отправляли в лагерь номер два. Всех прочих ждала одна дорога – в крематорий.
В лагере номер два режим был, конечно, не такой жестокий, как в Освенциме, Бухенвальде или Дахау. Но за малейшую провинность заключенный мог угодить обратно, в лагерь номер один. А там крематорий дымил и днем, и ночью.
На авиазаводе работали люди различных национальностей. Вольнонаемных администрация набирала из немцев, австрийцев, венгров, чехов и итальянцев. Им доверяли основные виды работ. К расконвоированным относились военнопленные из Франции, Голландии, Дании, Бельгии. На заводе они носили одежду с опознавательным знаком «А», что означало «ауслендер», то есть иностранец. Им разрешалось посещать небольшие городки, увеселительные заведения и магазины, в которых они по карточкам получали продукты.
Только русские и поляки были лишены чести попасть в эту категорию. Первые носили на одежде знак «R», русский, вторые – «Р», поляк. В аусвайсах, документах, представляющих собой кусок картона с номером заключенного, были небольшие фотографии в анфас и в профиль, а также надпись «Работа под надзором».
Да, режим в концлагере номер два был терпимее, нежели в других, расположенных на территории рейха. В первую очередь это касалось питания. Заключенных здесь голодом не морили, понимали, что работник должен быть сыт, хотя бы относительно. Но главное заключалось в том, что к концу войны людей в рейхе катастрофически не хватало. Поэтому пленными перестали брезговать, особенно теми, кто имел хоть какую-то квалификацию.
Страха не было, его место занимала злость. Побег, успех которого он оценивал как один шанс из ста, удался. Теперь он обладал наиценнейшими сведениями, а его хотели сделать предателем, козлом отпущения. Побои почти не чувствовались, хотя люди Купцова крепко отделали Званцева.
Очутившись в холодном сарае, старший лейтенант устало плюхнулся на солому и закрыл глаза. Но сон, несмотря на жуткую усталость, не шел.
Этот сарай очень напоминал ему холодный продуваемый барак, куда месяц назад гитлеровцы согнали двадцать пять советских военнопленных, имевших отношение к авиации. Эти люди были последними, которых им удалось собрать в близлежащих концлагерях.
За столом восседали двое в штатском, распорядитель работ и переводчик. Вдоль стен барака прохаживались эсэсовцы из охраны.
Игорь Званцев сидел на скамье из неотесанных досок в дальнем углу, напротив входа в барак. Настроение у пленника было самое отвратительное. Его товарищи, готовившие массовый побег из лагеря, расположенного в Чехии, уже, наверное, на свободе. А он, боевой летчик, сидит в этом проклятом бараке и слушает корявую речь распорядителя работ, а переводчик то и дело повторяет слово «расстрел».
Вдруг Званцев почувствовал, как чья-то рука опустилась на его плечо.
– Не оборачивайся, это я, Петр, – услышал он негромкую русскую речь с небольшим акцентом. – Если спросят, говори, что ты авиационный инженер.
Из двадцати пяти военнопленных, прибывших в лагерь, распорядитель работ отобрал восемь человек, имевших отношение к технике. В специальном помещении, похожем на деревянный сарай, они сбросили лагерные лохмотья и облачились в форму солдат чехословацкой армии. Очевидно, после ликвидации этого государства она в немалом количестве оставалась на складах. Каждому на спине вывели белой краской букву «R». Всех снабдили картонными карточками с соответствующим номером, надписью и фотографиями.
Игорь Званцев, точнее сказать, заключенный под номером 356, был единственным, кто попал в бригаду, занимавшуюся испытанием гидросистем самолета.
За массивной трансформаторной будкой их никто не видел. Они имели минуту на разговор.
– Петр! Не может быть! – воскликнул Игорь, едва они удалились от посторонних глаз.
– Тс-с-с. – Человек, названный Петром, улыбнулся, приложил указательный палец к губам и тихо произнес: – Запомни, я теперь Петер Рауш. Петр Шнайдер на время исчез.
Петр, он же Петер, говорил по-русски очень хорошо, с едва заметным акцентом.
– Ты теперь в моей бригаде, поэтому слушай меня и делай то, что я скажу, – добавил Петр.
Званцев смотрел в лицо брату и чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. После стольких дней мытарств и унижений, тяжелых ночей, когда он в полудреме шептал: «Вернусь, обязательно вернусь», но уже почти не верил, что это случится, наконец-то радость, да еще какая! Сколько же они не виделись? Почти семь лет, с мая тридцать восьмого.
Очень скоро Игорь Званцев понял, что Петер Рауш, он же Петр Шнайдер, имевший возможность покидать территорию завода, является участником движения Сопротивления. От Петра он узнал, где расположен завод, как охраняется, какую продукцию производит. Хотя об этом Игорь и сам догадывался, увидев, как из главных ворот, закрывающих вход в подземное пространство завода, один за другим выкатываются наружу новенькие небольшие самолеты без пропеллеров.
«Реактивные!» – сразу понял Званцев.
Его поразили две особенности этих самолетов: малогабаритность и то, что двигатель располагался над фюзеляжем. Это было что-то новое.
Едва они в тот памятный день удалились от посторонних глаз и оказались за трансформаторной будкой, Петр сказал:
– Ты должен бежать и донести до своего командования все, что я тебе сообщил о самолете «Саламандра». Шансы мизерные, но рискнуть надо. «Саламандра» летать не должна. Она является одной из последних надежд Гитлера. Но это еще не все. Если ваши войска или англо-американцы будут приближаться к заводу, то фашисты уничтожат всех заключенных. Так что решайся.
– Бежать я готов, но как? – У Званцева учащенно забилось сердце.
– У Хейнкеля здесь есть небольшой музей авиационной техники. В нем имеются и ваши машины. Справишься?
– Обижаешь. Но самолет должен быть готов к полету.
– Все самолеты из музея находятся в исправном состоянии.
– А горючее? Кто заправит самолет?
– Это я и мои товарищи берем на себя. Так как? Согласен?
Игорь крепко схватил брата за плечи и заявил:
– Конечно, согласен. Но мы должны бежать вместе!
– Нет, – тихо ответил Петр. – Я и моя группа работаем на Лондон, на англичан. С вами, советскими, мы союзники. Но пойми меня правильно. В Лондоне сейчас находится наше правительство во главе с Бенешем, у меня свое командование. Поэтому к вам, в Россию, лететь я не могу. К тому же в Лондоне мой… наш отец.
Игорь молчал. Петр стал поглядывать по сторонам, понимая, что времени в обрез.
– Что задумался? – спросил он Игоря.
У Званцева вопрос был серьезный:
– Ну хорошо, перелечу я, сбегу. А что дальше? Бомбить завод бесполезно. Основное производство под землей, внутри горы. Ты же сам мне сказал, что англичане отказались от воздушных налетов.
Петр тяжело вздохнул.
– Ты прав. Я и сам думаю над этим. У тебя есть на этот счет какие-нибудь мысли?
Званцев чуть подумал и ответил:
– Пожалуй, есть. Слушай, ты ведь мне говорил, что у «Саламандры» крылья деревянные?
– Говорил, и что?
– Но ведь не было случая, чтобы к главным воротам подходил состав с древесиной. Только низкие платформы, на которых что-то основательно укрыто брезентом.
– Ты прав.
– Значит, крылья к «Саламандре» делают где-то на стороне.
Петр потер виски, начинающие седеть.
– Слушай, а ведь это мысль!
– А если это мысль, то давай отложим побег, пока ты не разведаешь все о заводе-изготовителе крыльев.
– Что ж, попробую. В первую очередь надо осторожно поговорить с машинистами. Завод обслуживают четыре железнодорожные бригады: две чешских и две немецких.
Через три дня Петр сообщил Игорю, что железнодорожный состав, перевозящий крылья к месту сборки новых реактивных самолетов, базируется где-то в районе городка Быстрица, расположенного в Чешских Татрах.
– А где конкретно? – спросил Званцев.
Петр отрицательно покачал головой и ответил:
– Это установить не удалось. Машинисты принимают уже готовый груженый состав. Из каких мест его подают, они не знают.
– Значит, в районе Быстрицы. Это уже кое-что, – сказал Званцев. – Ну а с тобой что будет? Ведь если я сбегу, то тебя сразу арестуют!
– Не волнуйся. Через несколько минут после взлета твоего самолета меня в Хинтербрюле не будет.
– В Прагу, домой?
– Нет, туда опасно. Поеду в Быстрицу. Там у меня любимая женщина. Кстати, если с тобой все будет нормально, и тебе или кому-то из ваших доведется быть в этой самой Быстрице, то я помогу.
Глаза Званцева горели.
– Быстрица, конечно, не Прага. Но все-таки где тебя там искать?
Петр на всякий случай огляделся по сторонам и ответил:
– Запомни, улица Яна Гуса, шестнадцать. Это почти у самого леса. Пароля нет. Надо просто спросить Петра.
Теперь было дело только за побегом. Он удался! А результат? Холодный вонючий сарай и приговор, который последует завтра.
Званцев, охваченный воспоминаниями, резко поднялся, выругался, пнул сгоряча пустое ржавое ведро и сжал кулаки. Ну почему ему никто не верит, не желает его выслушать? В контрразведке Смерш и военной прокуратуре вроде бы должны служить государственные люди. Однако у них все мысли в одном направлении. Они хотят посадить или поставить к стенке как можно больше врагов. Теперь известно, каких именно. Секреты настоящего противника их не интересуют.
Да еще эта бывшая его супружница, в прошлом комсомольский деятель. Черт ее сюда принес. Она только разбередила память о мае тридцать восьмого. Хорошее было время, не вернуть его.
Много лет спустя, будучи уже солидным мужем, Игорь Николаевич Званцев, ведущий инженер одного из крупных авиационных заводов, ловил себя на не самой простой мысли. Тридцать восьмой год, повсюду аресты, черные воронки по ночам, суды, процессы, расстрелы, а он с радостью вспоминал тот май. Что так? Почему? Возможно, по самой простой причине. Он был тогда молодым.
