Владимир Гребнов
Силуэты
Не дочитав статью, я положил листок на место.
Память… Всегда она так – стоит ей за что-то зацепиться, и она уже тянет за собой все, что ни попадя; даже то, что и не хочется вспоминать. Наверное, у любого человека в жизни есть моменты, которые он хотел бы забыть. И потом, когда они оседают где-то на дне сознания, в любое время могут вернуться и растревожить душу. Так было и с тобой, Далия, когда ты вдруг вскрикивала от образов, мелькавших в твоем сознании, и когда мне приходилось тебя успокаивать. Так было и со мной в тот момент.
Далия, Далия…. Я впечатлительный человек, и даже тот краткий эпизод, рассказанный много лет назад одним пожилым евреем, оживает в моей памяти с ненужной выразительностью. Стоит ли говорить о том времени, когда я был молодым, амбициозным журналистом и грешил излишней патетикой в описаниях?.. Однако на заднем плане, в моем подсознании осталось чувство недовольства собой, как будто я копнул глубже, чем было дозволено. И тогда я заставил себя забыть то, что приносило ощущение неполноценности моего бытия. Мы всегда стараемся забыть то, что тревожит наш дух и наше спокойствие. Мы бежим от своего прошлого, но возможно ли убежать от него полностью?..
***
Я вышел из комнаты, которая сказала мне так много и все же, – так мало. Я наблюдал три разные жизни, я склеил разбитые черепки воедино. Я знал Далию старой женщиной себе на уме, увидел молодой и полной жизни старлеткой, представил ее безликой жертвой эпохи геноцида… Не тогда ли пошатнулся ее розовый мир, сотканный из кисейных кружев и белых пуантов?.. Теперь уже никогда мне этого не узнать.
Я подошел к креслу, в котором Далия всегда сидела в дни своей безрадостной жизни. Импульсивно сел в него, оно жалобно заскрипело подо мной, я дернулся было, но все же остался сидеть. Я просто хотел попрощаться с Далией, может быть, еще раз ощутить ее незримое присутствие, услышать ее молчание. Я знал, что больше никогда не приду сюда, и это прибавляло к моей скорби щемящее чувство одиночества. Больше я не увижу в окне знакомое лицо, наш маленький дворик лишился твоего присутствия, Далия.
Впервые за все время я посмотрел в окно с ее места и увидел то, что еще недавно видела она. Маленький заснеженный дворик, обрамленный серыми пятиэтажками. Толстые старые тополя со стылыми ветвями. Две протоптанные аллеи, турник, детские качели и песочница, в которой дети слепили снеговика. На месте носа у него синяя пластиковая бутылочка, и из-за этого он похож на пьяницу. Кое-где на снегу желтые следы от собачьей нужды.
Напротив, двумя этажами ниже, окна моей квартиры – кухни и жилой комнаты. Я никогда не задергивал занавески, и с этого места хорошо просматривалось мое скромное жилище. Я понял, что вечером, когда включал свет, Далия могла наблюдать за тем, чем я там занимался. Я представил, как она сидит в полумраке своей квартиры в том кресле, в котором сейчас нахожусь я, и смотрит на одинокого мужчину у компьютера, который курит сигарету и выбивает на клавишах печальные строки чьей-то жизни. Он долго и упорно пытается склеить разбитое, он идет наперекор энтропии, и видно, что у него мало что получается, он нервничает, ходит по комнате, курит одну сигарету за другой. Потом опять садится и продолжает свой труд. Удаляет написанное и начинает все заново. И тогда вместо Лео ты видишь Яцека, а вместо Яцека Лео. Балерина оживает и ввинчивает свой пируэт в чье-то сердце, на сцене, на заплеванном столе, на щербатом полу военного госпиталя. Приходят в движение затертые панорамы былых времен, до которых уже никому нет дела, мир вращается в тревожном гротеске твоего неуловимого танца – текучего, непрерывного, в котором сплелись воедино невинность, жестокость эпохи, любовь, призрачная свобода и бесконечная, тоскливая, неутолимая боль…
… Выходя из квартиры, я обернулся и последний раз окинул взглядом пустующую комнату. Было темно, и я ничего не увидел, кроме бледного проема окна. Легкое дуновение тепла прошлось по моей щеке, я ощутил еле уловимый запах осени, горьковатой полыни и дыма.
Прости меня, Далия…
Ночь, когда Ванда видит его глазами
El amor – это значит любовь
1
***
На синем, с прожилками позолоты небе отблески близкого вечера.
Сельский двухэтажный домик на тихой улочке, увитый лимонником. У фасада несколько клумбочек – увядший малиновый ирис и набирающий силу розовый пион. За забором узкая двухколейка, заезженная машинами; серой змейкой она тянется до горки и исчезает в низине. По бокам стоят угрюмые тополя с блестящими листьями; ленивый ветер разметает их пух, похожий на рыхлые снежинки. Сбоку стелет блики предзакатное солнце, глянец покрывает улицу и далекие окрестности.
Из окна второго этажа, сквозь белесые занавески, смотрит на дорогу маленькая Ванда. Взгляд ее направлен туда, где начинается улица, где стоит ржавый электрощит, утопающий в зарослях диких кустов. Облик девочки – сплошное нетерпение; она то притопывает, то встает на носочки, тельце приплясывает в порыве неуклюжего детского танца. Ванда прижимает к щеке голубую штору и что-то нашептывает, очень тихо, бездумно, и только это удерживает ее на месте. Карие глаза неотрывно смотрят на поворот, из-за которого вдруг выезжает белый бус и не торопясь, покачиваясь на колдобинах и пыля, проплывает мимо дома. Ванда провожает его взглядом, что-то лопочет и поворачивает голову назад.
Из-за дома слышен звонкий лай собаки и гогот потревоженных уток. Ванда комкает нервными пальцами гладкую ткань, штора у головы колышется. Девочка глубоко вздыхает и не выдерживает – пританцовывает к кровати, к столу, и потом еще кружит по комнате. Светлый, живой комочек тепла рвется из нее наружу, не дает стоять на месте. Он прыгает вместе с ней, в груди, в ногах, у кончиков пальцев, заставляя делать все эти движения. И она смеется от избытка этого тепла, смеется все время, пока бегает по комнате.
Но в какой-то момент останавливается, внезапно, резко, словно кто-то ее одернул. Из глубины комнаты смотрит на окно, широко улыбается и подбегает к нему.
По узкой ленте жухлой травы, что между колеями, идет мужчина в рабочей одежде. Он уже миновал щитовую, прошел кусты, и скоро приблизится к ее дому. Как и девочка, он машет руками, тело его гуляет из стороны в сторону. Движения нервозны, хаотичны, он то и дело спотыкается на ходу. Издалека видно, как губы его шевелятся, выдавая короткие слова, когда его заносит вбок.
Девочка продолжает улыбаться, прячась за паутиной занавески. Веселые лучики сверкают в глазах, она пытается повторить его движения, тоже машет руками, тоже качается, стоя на месте. Она настолько счастлива, что поет какой-то куплет, повторяет его все время.
Вот мужчина поравнялся с домом и, кажется, сейчас пройдет мимо. Ванда цепенеет, удивленно смотрит на него. Хитроватая улыбка, мгновенная, мимолетная, похожая на гримасу, скользит по его лицу, он разворачивается и вот – внизу, совсем рядом, держится за сетку забора, рот приоткрыт, русые волосы спутаны, подрагивают щеки с белесой щетиной.
Девочка не обращает внимания на его неряшливый вид, истрепанную робу, на ладони, иссеченные темными штрихами царапин и грязи. Для нее это неважно, все это пустое. Она смотрит на серое, иссохшее, изношенное лицо со щетками безвольных бровей, и ждет, когда он посмотрит в окно.
Мужчина вскидывает голову. У него мутный взгляд, блеклые, выцветшие глаза. Долгие месяцы, а может быть годы лишений, нескладного образа жизни, смыли свежесть мира, яркость, пестроту эмоций и чувств. Все, что осталось – наивность, тревожность и упёртость запойного работяги. Эти глаза, блестящие, со слезинкой, с кровавыми трещинами прожилок смотрят вверх, на окно, за которым стоит Ванда.
Девочка замерла, не двигается, прячется за занавеской. Ей запрещают с ним разговаривать, выглядывать и махать рукой. Она выполняет то, что ей велят. Ванда не показывает себя, но все же чуть дергает легкую ткань – я здесь! я здесь! даже если ты не видишь меня, знай, что я стою и смотрю на тебя! – вот о чем говорит этот трепетный жест ребенка. Так Ванда дает о себе знать, и в восторге от своей ежедневной хитрости она опять притопывает на месте.
Во взгляде мужчины, который стоит внизу, появляется осмысленность. У него такие же глаза, как у девочки – карие, с темными разводами в глубине. И пока они пристально смотрят вверх, руки его скользят по железной сетке забора, и затем совершают плавную, спокойную, тайную пантомиму чувств – одна рука обводит, гладит невидимый образ, а вторая прижимает его к себе. Угловатый, жалкий танец одинокого человека на обочине пыльной дороги… но маленькая Ванда очарована, восхищена; как лист, гонимый ветром, она подается вперед, и ее тепло, нерастраченное, сбереженное, подхваченное этим ветром, устремляется вниз, к этим грубым рукам, что ласкают ее, обнимают ее… И уже вдвоем парят они в вечере раннего лета, под музыку, которую придумали сами.
Так проходит минута, вторая, и вот глаза мужчины тухнут, ноги подкашиваются, он падает на колени в траву. Глубоко дышит, поворачивает голову и виновато улыбается. Затем тяжело, в раскорячку встает, держится рукою за грудь, второй машет в сторону дома, и неуверенной походкой вливается в узкую дорогу. Ванда, покусывая губы смотрит, как вихляя, покачиваясь и приседая он идет в другой конец улицы, к спуску с горы.
Мужчина удаляется, тело его постепенно уходит вниз, с каждым притопом вдавливаясь в землю. Остается видна только голова, она какое-то время парит над дорогой, и потом пропадает тоже. Там, где он только что был, ветер гонит серый клубок пыли.
***
… Ночью она просыпается, увязая в полудреме теней и мрачных движений. У границы реальности черный ветер швыряет тревожный крик пересмешника, резкий, протяжный. Он затягивает ее назад, и безвольная, спутанная оковами сна, она падает в темноту, падает туда, где нет конца, тошнотворное ощущение отдает первобытным страхом, ужасом перед немыслимым, коловращением бесконечного полета в невидимой пустоте. Глубокая тишина сопровождает этот полет, этот провал в небытие, где в окружающем мнится присутствие – скрытое, тайное шевеление, движение темноты за пределами всех понятий, упругая действительность неизведанного. Возникающие из ниоткуда, неуловимые, студеные щупальца прикасаются, сгущаются, снуют в темноте, гасят бесконечность падения, и только скользящий, режущий холод внизу возвещает об остановке, о пребывании в черной, сдавленной, страшно живой невесомости. Острые ножички режут внизу, каждое их движение – конвульсии боли, страха, зябкого одиночества, глубокого, бесконечного, как незримое пространство вокруг.
Где-то в недрах этой тьмы возникает дрожание едва ощутимых вибраций, они нарастают, усиливаются, пронзают своей неизбежностью, в хаосе темного движения появляется ритм, унылое, тревожное ничто преображается в один огромный пульсар, мелькают бурые границы гигантского круга, – как зрачок-обличитель вселенского глаза, беспристрастный, внимательный, вездесущий. Этот глаз вбирает все, что вовне, втягивает, всасывает, перемалывает, он глубокий, бездонный, с мириадами желтых точек внутри. Противиться этому притяжению невозможно, как нельзя повернуть время вспять, он тянет, включает в свой ритм, в свою власть, делает частью себя. Движение ускоряется, переходит в стремительный полет, и в этом полете желтые точки начинают вращаться, сначала медленно, а потом быстрее, быстрее – они кружат в мерном хороводе молчаливого танца, стягиваются к центру, черное пространство давит, становится плотным, а пульс его гулким, натужным, готовым взорваться… и вот оно рвется, разлетаясь на красное, оранжевое, белое, и нет больше понятий, смыслов, и только рой желтых обрывков, снующих вокруг – высокие тополя, сухие листья осени, луч солнца, мальчишки с велосипедами, ласковая рука женщины, лицо старика, глаза девочки, копна русых волос и щемящее чувство того, что все это было…
***
Свинцовые облака стелются над землей, давят на сельские домики, что ютятся в темной зелени вишен, яблонь и груш. Небо у горизонта трескается ломаной белой линией, ветер приносит хлесткий раскат грома. Вдалеке движутся косые струи темного ливня, проходящего мимо.
Вихри кружат по пустой улице, из края в край, гоняют серую пыль и редкие листья.
Ванда застыла и у окна, как часовой. Прежнего веселья нет, она вся в ожидании, в напряженной позе тревога, в глазах – растерянность. Урочное время прошло, а его так и нет. Взгляд блуждает по серебряным струнам вечернего дождя, по тревожной дрожи тополиных ветвей, клубкам мятущейся пыли. Искоса она смотрит в сторону щитовой. Что-то нарушилось в ее миропорядке, пошатнулось, образовав пустое, незаполненное пятно, которое с каждой минутой пропитывается ноющей горечью от ожидаемого, но несовершенного. Она поглаживает, потом треплет зеленый бант на голове, потом опять гладит его, шепчет какие-то слова про себя. В непроизвольных жестах сквозит озабоченность, в молчании – недоумение и упорство ребенка. Она не желает уходить, она хочет дождаться его, несмотря ни на что. Грустным взглядом Ванда провожает убегающий дождь, ветер гонит его дальше, в сторону; на улице воцаряются спокойствие и тишина.
И уже когда синева сумерек тихо вкрадывается в комнату, когда она вытесняет весь свет, оставляя лишь контуры окружающего, девочка покидает свой пост, ложится на кровать, закрывает глаза и пытается представить мужчину, бредущего ломкой походкой по узкой дороге. У нее это получается, воспоминания еще свежи, и тогда она улыбается в темноте – не то чтобы счастливо, но все же…
Он не появляется и на второй день, и на третий тоже.
Ванда опять на посту. В глазах – слезы, обида, проблески злости и отчаяния. Она уже не стоит подолгу на месте, как обычно, а садится за стол, ложится на кровать, устраивается на пол в уголке и смотрит в потолок. Потом встает с места и проходит мимо окна, как бы по делу, между прочим, и ненароком бросает взгляд вниз, в предвкушении вернуть утраченное, и не находит его, и тогда суетится по кругу, что-то придумывает, у нее свои детские заботы, ну что тут поделаешь…. И так целый вечер, до сумерек.
Но вот проходят еще несколько дней – и нет больше отчаяния и обиды. Только глубокая жалость к себе и безграничное желание опять увидеть этого нескладного мужчину с мутным взглядом карих глаз. Пренебрегая всеми запретами, она выкрадывается одним вечером из дома, в предвечернее время, когда все заняты по хозяйству, пробегает через двор, разгоняет недовольных уток и подходит к цветочным клумбам. Их розовые лепестки уже вовсю расцвели, по краям заворачиваются назад; запах сладковатый, с кислинкой, похож на надежду, что теплится в душе девочки. Она хватается руками за сетку забора, припадает к ней щекой и смотрит вбок, насколько хватает взгляда. Почему-то ей кажется, что если стоять здесь, то он обязательно придет. Но кроме соседской собачки, гуляющей на траве, она никого больше не видит. Так Ванда стоит долго, раздираемая желанием вернуться домой или дождаться его. Все без толку. Минуты идут, на дороге никого нет. С гулко бьющимся сердечком, переживая свой подвиг, она незаметно возвращается домой. Напоследок все же смотрит в окно. Все безнадежно.
Следующий вечер Ванда так же стоит у забора. На улице ни души. Сердце ее бьется ровно, она уже не боится – ей все равно, даже если заметят. Возвращается не спеша, плечи опущены, непривычная угрюмость бросает тень на ее лицо.
Череда дней исчезает во времени, лето разгорается во всю свою мощь, сушит травы лугов, оставляя по вечерам горьковатый и пряный запах подсохшей травы. Ванда реже стоит у окна, уже не каждый вечер, уже не так долго, как прежде, ждет она, глядя на выжженную солнцем дорогу; уже больше по привычке, чем с желанием, без искринки, без озорства, без улыбки. То, что раньше было надеждой, стало смирением, принятием неизбежного – прошлое никогда не вернется, и тот, кто гладил ее по голове и прижимал к себе, уже не придет. Он навсегда останется там, за клочьями ее тревожного сна, однажды увиденного. Маленькая девочка Ванда не знает, что же все это значит, но она умеет чувствовать. Спокойная, глубокая печаль покрывает тот незримый комочек тепла, что так ярко светил в ее душе, и который она берегла для одного человека. Сохраненный, нерастраченный, скрытый от всего мира, он с каждым днем медленно ускользает в отдаленные уголки ее памяти.
В какой-то из вечеров девочка, как и прежде, стоит на своем месте, смотрит на яблони, тополя, дикие кусты вперемешку с колючим шиповником. Взгляд ее блуждает по улице, но в нем уже нет ожидания, предвкушения, а только спокойное созерцание ребенка, смотрящего на улицу. Она поворачивает голову и видит взгорок, за которым дорога опускается вниз. На его вершине ветер гоняет серую поземку пыли. Ванда пытается что-то вспомнить и замирает на месте, вслушиваясь в себя. Лицо ее очень серьезно, глаза широко открыты.
За спиной тихо отворяется дверь, появляется голова молодой женщины. Она хочет что-то сказать, но осекается, наблюдая за недвижимой девочкой, за тем, как вдумчиво она смотрит на дорогу. Глаза женщины наполняются слезами, и мгновенная судорога сдержанного рыдания перекашивает милое лицо. Не в силах остаться, она отступает назад.
Беззвучно, плавно, очень медленно закрывается дверь.
Ванда еще какое-то время стоит, потом вздрагивает, сбрасывает с себя блажь неясного воспоминания. Садится за стол, кладет чистый лист бумаги и берет карандашик. Что-то нашептывает, рисует линии, палочки, кружки.
Нечто отдаленно похожее на улицу, нескладное, грубоватое появляется на бумаге.
Дом. Деревья. Дорога и что-то еще…
2
Взгляд из узкого окна стрельчатой готики. Несколько мрачноватых, старинных домов на широкой улице, пестрый блеск машин у бордюра, и дальше кусочек Пуэрте-Дель-Соль с редкими прохожими. Ленивая дрема сиесты впиталась в Мадрид плотным маревом жары, нестройным, призрачным, сероватым, искажающим далекую перспективу города. Все окружающее медленно движется на месте, охваченное томной магией зноя, сотканной из горячего воздуха и яркого света.
Легкое движение от окна в прохладную тень мастерской, под защиту климат-контроля и глухого шума кондиционера. Девушка какое-то время стоит на месте, привыкая к полумраку помещения, и в это время взгляд ее скользит по мольбертам с эскизами и незавершенными картинами, по столам, измазанным засохшими красками, по разнокалиберным кистям, по нескольким десяткам картин, натянутым на деревянные подрамники и стоящим невпопад у стены. Она шумно вздыхает и думает, что пора навести порядок, и ловит себя на мысли, что порядка здесь никогда не будет, потому что тогда мастерская перестанет существовать, превратившись во что-то другое.
Она медленно идет вдоль мольбертов, стоящих вразброс, совершает плавное движение по кругу, намеренно прихрамывает на ходу, будто проводит ежедневный сакральный обряд. Наблюдет, как свет падает на полотна, как тени плывут по крапчатым мазкам застывших движений, эмоций, плененного времени. В воздухе витает дух творчества, картины пропитаны ощущением надломленной, ускользающей красоты.
Девушка останавливается возле той, над которой работала все утро. Проводит рукой по столу, гладит тюбики с гуашью, губку, птичье перо, мастихин. Затем вскидывает взгляд на холст с еще не застывшими, подрагивающими на свету красками.
На картине женщина с потухшим взглядом широко открытых глаз. Видны едва уловимые шлейфы ярких искорок, уходящих от синих зрачков в глубину. Тягучая пластика их движения давит на темную панораму пространства. Глаза со взором, направленным внутрь себя, камера обскура перевернутого мира. Лицо выглядит как маска с волнистыми, обрезанными краями, разделяющая две реальности. Аляповатые шлепки ядовитых цветов подернуты сетью черных трещин – будто сразу после мощного, сокрушительного удара. Со стороны это похоже на голограмму, застывшую в тревожном порыве неизбежного распада.
Внизу картины надпись «Impulso de muerte».
Текут минуты. Девушка застыла, подавшись вперед. Теперь уже в мастерской две маски, которые смотрят друг на друга, но в противоположные стороны. Одна улетает в смерть, другая наблюдает, удерживает, возвращает ее к жизни. Через открытое окно летят полусонные звуки города, они пробиваются сквозь шум кондиционера и оседают в уголках мастерской.
– Да! – вдруг восклицает девушка и подпрыгивает на месте. – Я сделала это! Ура! Я сделала это!
Она кружит по комнате, от одного мольберта к другому, долго, плавно, с энергичным самозабвением. Затем упругой походкой спешит к дальнему столу, где стоит открытый ноутбук. Открывает онлайн дневник и стучит по клавишам.
«Рабочие заметки.
Техника распада идет хорошо. Я довольна. Завтра покажу Маурисио. Интересно, что скажет.
С воссозданием сложнее. Склеивать разрушенное, вдыхать жизнь в лицо смерти, используя технику от обратного. Это все равно, что идти против времени.
Моя работа похожа на черные круги нефти, разлитой в море. Каждый день они стягиваются в один большой круг. В картину. Когда я об этом думаю, испытываю эйфорию».
Девушка удовлетворенно вздыхает, выключает ноутбук, закрывает его и окидывает взглядом помещение мастерской. Желтый луч света, падающего из окна, рассекает комнату на две неравные половины и упирается в оборотную сторону мольберта, стоящего у стены. Девушка глубоко вдыхает прохладный воздух и счастливо улыбается – она в привычной атмосфере, на своем месте, хотя и далеко от родного дома. Но это все временно, и когда-нибудь она обязательно вернется. А сейчас она просто радуется жизни, этому дню, который открыл ей что-то новое, этому чудесному городу, где каждый переулок пропитан туманной магией реализма.
Она достает телефон и звонит подруге, договаривается о встрече в «La Mallorquina». Ей не терпится поболтать обо всем и ни о чем, сидя в чайной комнате и глядя на любопытных туристов, стоящих у статуи короля Карла III.
