Владимир Короленко
Яшка
V
– Ты, Яков, не признаешь гражданского суда. А государственный признаешь? – допытывал я в другой раз.
– Признаю государственный.
– Какие же, по-твоему, государственные власти? Например, генерал-губернатор?
– Енерал-губернатор – государственный… От великого государя. Правильный.
– Значит, его решение правильное?..
– Давно велел отпустить меня. Да вот, видишь ты…
– Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.
– За что меня судить? Не за что.
– Погоди! Ты, вот, говоришь: не за что, а гражданские власти говорят: есть за что. Надо ведь кому-нибудь рассудить. Государственные власти ты признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя…
– Не могут они… Они должны правильно…
– Да ты обдумай хорошенько. Говорят тебе гражданские власти: пусть, мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела, так ли?
– Ну? – сказал Яков, видимо, ожидая, что из этого выйдет.
– Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?..
– Нн-у-у? – протянул Яков, осторожно избегая ответа, и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.
– Ну, вот, и выходит от него решение: подчиняйся, Яков, новым порядкам, неси земские повинности…
Яшка смутился.
– Эвона! Видишь ты… Вот… – подыскивал он ответ.
– Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?
– То-оно…[3] Видишь ты… Где уж, поди… Нет! – отрезал он наконец. – Где, поди, покориться. Како коренье… Невозможно мне…
И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.
– Слушай, что я тебя спрошу, Володимер, – сказал он мне однажды. – Ты какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?
Чтобы испытать Яшкину терпимость, я резко отверг свою солидарность с Яшкиным прав-законом и поставил перед этим фанатиком «старого прав-закону» основания совершенно несродного ему учения. В выражениях, понятных для Якова, я развил известный кодекс практической нравственности с основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и св. писании, я опирался на изречение: «по делам их познаете их» и на подходящих, текстах из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ее место «дела», то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви. Все это я выдал за свою религию.
Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого существенного в моем исповедании.
– Что ж? – удивил он меня. – Это и по-нашему так: все от Адама.
Я поставил вопрос яснее и обрушился со своею критикой на двуперстное знамение.
– Читал ты в писании: «Поклонитесь в духе и истине»?.. А что такое персты: дух или плоть? Тут Яшка понял.
– Сказано тоже… – медленно заговорил он, – поклонитесь душою и телом…
– А где это сказано? – спросил я. Яков задумался и не ответил.
– Что ж? Это тоже хорошо… – сказал он в раздумьи, – конечно, всяк по своему разумению.
И, вздохнув, прибавил со странным выражением:
– Всяк по-своему с ума-то сходит…
VI
Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером, – но еще задолго до поверки, – арестантов стали загонять в камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.
Ближе и ближе. Толпа ввалила в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и смолкали у Яшкиной двери.
Лязгнули запоры, дверь отворилась. Несколько секунд стояло гробовое молчание, затем раздался голос старика – «помощника»:
– Выходи, Яков… на волю.
– Врешь! – послышался в ответ суровый голос Якова. – Врешь, обманываешь, беззаконник! Не те времена, чтобы на волю меня…
Конвойные бросились в камеру: послышался шум борьбы, что-то грузно повалилось на пол.
– По душу! – вскрикнул Яков подавленным, как будто задыхающимся голосом. – По душу пришли, господи!.. Смерть, смерть моя! – кричал он все громче и громче. В его голосе, то сдавленном, то резком и громком, слышалась глубокая тоска и страх смерти.
Сердце у меня сильно билось… Мною начинала овладевать Яшкина фантасмагория в связи с комментариями реалиста Михеича: «У них это живо!» Яшку вязали, чтобы свезти в дом сумасшедших, где царили известные упрощенные приемы лечения. Яков отбивался в последней степени отчаяния.
– Володимер, Володимер! – вскрикнул он, вдруг вспомнив, что рядом, хотя за такою же дверью, есть человек, быть может, способный понять его положение.
– Володимер, Володимер, Володимер!.. Фантасмагория овладела мною всецело. Я громко застучал в свою дверь.
– Что такое еще? – послышался голос помощника смотрителя. – Кто это стучит?
– Политические стучат, ваше благородие, – сказал Михеич.
– Спроси, что надо?.. Постой, я сам спрошу. Седой старик в мундире и папахе подошел к нашей двери и уставился в меня своими старчески бесстрастными, подслеповатыми глазами.
– Вам что угодно?
Вопрос меня озадачил. Что мне было угодно? Реальная действительность глядела на меня в лице этого старика, и я не знал, что сказать реальной действительности. Я сам был заперт в одиночке, за крепкою дверью, и мне ли было вступаться за Яшку? На каком основании?
– Что тут творится? – спросил я. – Что вы делаете с Яковом?
– Это… позвольте… Какое вам дело?.. Дело это не ваше… Получено предписание от начальства: отправить номер пятый в дом сумасшедших. Ну, мы и отправляем… Может ли все это до вас касаться?
VII
В отделении подследственных водворилась тишина, Яшку связанного пронесли по коридорам, уложили в телегу и увезли вон из тюрьмы.
Отступит ли Яков «от бога, от великого государя»? Отступит ли сибирская психиатрия от упрощенных приемов лечения? Ответ был ясен… Тяжелые мысли теснились в мозгу: меня подавляла мертвая тишь одиночки и коридоров.
Старик Михеич тихо запер дверь Яшкиной камеры, постоял перед нею, задумчиво покачал головой и затем уселся на своем излюбленном месте. Старая тюремная крыса бодро прошла по коридору, бросая довольные взгляды на опустевшую каморку, из которой не слышалось более громового Яшкина стука. Старик бормотал что-то и скверно улыбался.
Вечером «поверка» обходила камеры обычным порядком. Все было тихо.
– Нет уже стукальщика, – сказал его благородие, обращаясь к конвойному офицеру. – Свезли нынче в дом сумасшедших.
Вдруг по коридору пронеслись громкие удары… Его благородие вздрогнул, тюремная крыса уронила карандаш и тетрадку, офицер как-то нервно обернулся в ту сторону. Вся «поверка» точно застыла.
– Пошто держите меня, пошто морите, беззаконники?! – раздался вдруг козлиный голос Тимошки-остяка, и общее напряжение разразилось смехом.
Эта выходка была совершенно неожиданна. Козлиный голосок остяка так смешно подражал могучим окрикам Якова, все это в общем представляло столь жалкую и смешную пародию, что его благородие расхохотался. За его благородием захохотала вся «поверка». Смеялся старичок-помощник, моргая подслеповатыми глазками, грохотал толстяк офицер, сотрясаясь тучными телесами, хихикала тюремная крыса, улыбка шевелила длинные усы Михеича, смеялись в бороду солдаты, вытянувшись в струнку и держа ружья к ноге…
На следующий день и мы тронулись в путь.
1880
