Владимир Короленко
Судный день («Иом-Кипур»)
IV
«Эге-ге, встань, Филипп!.. Вот так штука! – вдруг подумал он, подымаясь в темноте с постели, точно его кто стукнул молотком по темени. – Да я ж и забыл: ведь это возвращается из города то самое облачко, которое недавно покатилось туда, да еще мы с жидовским наймитом дивились, что оно летит себе без ветру. Да и теперь ветер, кажись, невелик и не с той стороны. Погоди! История, кажется, тут не простая…»
Сильно клонило мельника ко сну. Но… Вот он вышел босиком на плотину и стал на самой середине, почесывая себе брюхо и спину (на мельнице-таки было не без блох!). В спину ему подувал с запруженной реки ветерок, а спереди прямехонько на него катилось облачко. Только теперь оно было уже не такое легкое, летело не так ровно и свободно, а будто слегка колыхалось и припадало, как подстреленная птица. Когда же оно налетело на луну, то мельник уже ясно понял, что это за история, потому что на светлом месяце так и вырезались черные крылья, а под ними еще что-то и какая-то скрюченная людская фигура, с длинною, трясущеюся бородою…
«Э-эй! Вот тебе и штука, – подумал мельник. – Несет одного. Что ж теперь делать? Если крикнуть: «Кинь, это мое!» – так ведь, пожалуй, бедный жид расшибется или утонет. Высоко!»
Но тут он увидел, что дело меняется: чорт со своею ношей закружился в воздухе и стал опускаться все ниже. «Видно, пожадничал да захватил себе ношу не под силу, – подумал мельник. – Ну, теперь, пожалуй, можно бы и выручить жида, – все-таки живая душа, не сравняешь с нечистым. Ну-ко, благословясь, крикну поздоровее!»
Но вместо этого, сам не знает уж как, он изо всех ног побежал с плотины и спрятался под густыми яворами, что мочили свои зеленые ветви, как русалки, в темной воде мельничного затора. Тут, под деревьями, было темно, как в бочке, и мельник был уверен, что никто его не увидит. А у него в это время уж и зуб не попадал на зуб, а руки и ноги тряслись так, как мельничный рукав во время работы. Однако брала-таки охота посмотреть, что будет дальше.
Чорт со своею ношей то совсем припадал к земле, то спять подымался выше леса, но было видно, что ему никак не справиться. Раза два он коснулся даже воды, и от жида пошли по воде круги, но тотчас же чертяка взмахивал крыльями и взмывал со своею добычей, как чайка, выдернувшая из воды крупную рыбу. Наконец, закатившись двумя или тремя широкими кругами в воздухе, чорт бессильно шлепнулся на самую середину плотины и растянулся, как неживой… Полузамученный, обмерший жид упал тут же рядом.
А надо вам сказать, что наш мельник уже давно узнал, кого это приволок из города жидовский Хапун. А узнавши – обрадовался и повеселел: «А слава ж тебе, господи, – сказал он про себя, – таки это не кто иной, только наш ново-каменский шинкарь! Ну, что-то будет дальше, а только кажется мне так, что в это дело мне мешаться не следует, потому что две собаки грызутся, третьей приставать незачем… Опять же моя хата с краю, я ничего не знаю… А если б меня тут не было!.. Не обязан же я жида караулить…»
И еще про себя думал: «Ну, Филиппушка, теперь твое время настанет в Новой-Каменке!..»
V
Долгое время оба – и бедный жид, и чертяка – лежали на плотине совсем без движения. Луна уже стала краснеть, закатываться и повисла над лесом, как будто ожидала только, что-то будет дальше. На селе крикнул было хриплый петух и тявкнула раза два какая-то собака, которой, верно, приснился дурной сон. Но ни другие петухи, ни другие собаки не отозвались, – видно, до свету еще было порядочно далеко.
Мельник издрог и стал уже подумывать, что это все ему приснилось, тем более что на плотине совсем потемнело и нельзя было разобрать, что там такое чернеет на середине. Но когда долетел из села одинокий крик петуха, в кучке что-то зашевелилось. Янкель поднял голову в ермолке, потом огляделся, привстал и тихонько, по-журавлиному приподнимая худые ноги в одних чулках, попытался улепетнуть.
– Эй, эй! придержи его, а то ведь уйдет, – чуть было не крикнул испугавшийся мельник, но увидел, что чорт уже прихватил шинкаря за длинную фалду.
– Погоди, – сказал он, – еще рано… Смотри ты, какой прыткий! Я не успел еще отдохнуть, а ты уже собрался дальше. Тебе-то хорошо, а каково мне тащить тебя, такого здоровенного! Чуть не издох.
– Ну, – сказал жид, стараясь выдернуть фалду, – отдыхайте себе на здоровье, а я до своей корчмы и пешком дойду.
Чорт даже привстал.
– Что такое? Что, я тебе в балагулы[9], что ли, нанялся, возить тебя с шабаша домой, собачий сын? Ты еще шутишь…
– Каково могут быть шутки, – ответил хитрый Янкель, прикидываясь, будто он совсем не понимает, чего от него нужно чорту. – Я вам очень благодарен за то, что вы меня Доставили досюдова, а отсюдова я дойду сам. Это даже вовсе недалекое расстояние. Зачем вам себя беспокоить?
Чорт аж подскочил от злости. Он как-то затрепыхался на одном месте, как курица, когда ей отрежут голову, и сразу подшиб Янкеля крылом, а сам опять принялся дышать, как кузнечный мех.
«Вот так! – подумал про себя мельник. – Хоть оно, может быть, и грешно хвалить чорта, а этого я, все-таки, похвалю, – этот, видно, своего не упустит».
Янкель, присев, стал очень громко кричать. Тут уже и чорт не мог ничего поделать: известно, что пока у жида душа держится, до тех пор ему никаким способом не зажмешь глотку, – все будет голосить. «Да что толку? – подумал мельник, оглядываясь на пустую мельницу. – Подсыпка теперь гуляет себе с девками, а то и лежит где-нибудь пьяный под тыном».
В ответ на жалобный плач бедного Янкеля только сонная лягушка квакнула на болоте да бугай прокинулся в очерете и бухнул раза два, точно в пустую бочку: бу-у, бу-у!.. Месяц, как будто убедившись, что дело с жидом покончено, опустился окончательно за лес, и на мельницу, на плотину, на реку пала темнота, а над омутом закурился белый туман.
Чорт беспечно затрепыхал крыльями, потом опять лег, заложив руки за голову, и засмеялся.
– Кричи, сколько хочешь. На мельнице пусто.
– А вы почем знаете? – огрызнулся еврей и продолжал голосить, обращаясь уже прямо к мельнику: – Пан мельник, ой, пан мельник! Серебряный, золотой, бриллиантовый! Пожалуйста, выйдите сюда на одну, самую коротенькую секунду и скажите только три слова, три самых маленьких слова. Я бы вам за это подарил половину долга.
«Весь будет мой!» – сказало что-то в голове у мельника.
Жид перестал кричать, понурив голову, и горько-прегорько заплакал.
Прошло еще сколько-то времени. Месяц совсем ушел уже с неба, и последние отблески угасли на самых высоких деревьях. Все на земле и на небе, казалось, заснуло самым крепким сном, нигде не слышно было ни одного звука, только еврей тихо плакал, приговаривая:
– Ой, моя Сура, ой, мои детки, мои бедные детки!..
Чорт немного отдышался и сел, все еще сгорбившись, на гати. Над гатью, хоть было темно, мельник ясно увидел пару рогов, как у молодого телка, которые так и вырезались на белом тумане, что подымался из омута.
«Совсем как наш!» – подумал мельник и почувствовал себя так, как будто проглотил что-то очень холодное.
В это время он заметил, что жид толкает чорта локтем.
– Что ты толкаешься? – спросил тот.
– Нет! Я что вам хочу сказать…
– Что?
– Скажите вы мне на милость, и что это у вас за мода – хватать непременно бедного жида… Почему вы не возьмете себе лучше хорошего гоя. Вот тут живет недалеко отличный мельник.
Чорт глубоко вздохнул. Может, и ему стало-таки скучно около пустой мельницы над омутом, только он пустился в разговор с жидом. Приподняв с головы ермолку, из-под которой висели длинные пейсы, – он заскреб когтями в голове так сильно, как самый злющий кот скребет по доске, когда от него уйдет мышь, – и потом сказал:
– Эх, Янкель, не знаешь ты нашего дела! К ним я не могу и приступиться.
– Ну! И что тут долго приступаться, что за большово хитрость? Я сам знаю, как вы меня сразу хапинули, что я не успел даже и крикнуть.
Чорт весело засмеялся, так что даже спугнул какую-то ночную птицу на болоте, и сказал:
– Что правда, то правда: вас хватать легко… А знаешь ты, почему?
– Ну-у?
– Потому, что вы и сами хапаете здорово. Я тебе скажу, что такого грешного народа, как вы, жиды, и нет другого на свете.
– Ой-вай, удивительно! А каково же это на нас греха?
– А вот послушай…
Тут чорт повернулся к жиду и стал считать по пальцам.
– Дерете с людей проценты – раз!
– Раз, – повторил Янкель, тоже загибая палец.
– Людским потом-кровью кормитесь – два!
– Два.
– Спаиваете людей водкой – три.
– Три.
– Да еще горелку разбавляете водой – четыре!
– Ну, пускай себе четыре. А еще?
– Мало тебе, что ли? Ай, Янкель, Янкель!
– Ну, я не говорю, что этого мало, а только я говорю, что вы не знаете своего собственного дела. Вы думаете, мельник не берет проценты, вы думаете, мельник не кормится людским потом и кровью?..
– Ну, не бреши на мельника. Он человек крещеный! А крещеный человек должен жалеть не только своих, а всех людей, хотя бы и вас, жидов. Нет, Янкель, трудно к крещеному приступиться.
– Ой-вай, каково это ошибка! – крикнул жид весело. – Ну, так я вам вот что буду говорить.
Он вскочил, и чорт также приподнялся, и оба стояли друг против друга. Жид что-то прошептал, указав через спину на яворы, и, загнув палец, показал его чорту:
– Раз!
– Брешешь, не может этого быть! – сказал чорт, немного даже испугавшись, и сам посмотрел на яворы, где притаился Филипп.
– Пхе, я лучше знаю! А вы погодите.
Он опять прошептал и сказал:
– Два! А это вот, – и он еще раз зашептал чорту на ухо, – будет три, как честный еврей!..
Чорт покачал головой и повторил в раздумья:
– Не может быть.
– Давайте об заклад побьемся. Если моя правда, то вы через год меня отпустите целого и еще заплатите мне убытки…
– Ха! Я согласен. Вот это была бы штука, так штука! Тогда бы я не дал маху…
– Ну, я вам говорю, вы сделаете славный гешефт!..
В это время на селе крикнул тот же петух, и хотя крик был такой же сонный и на него опять никто нигде не откликнулся среди молчаливой ночи, но Хапун встрепенулся.
– Э! Ты мне тут все сказки рассказываешь, а я и уши развесил. Лучше синица в руки, чем журавль в небе. Собирайся!
Он взмахнул крыльями, взлетел сажени на две над плотиной и опять, как коршун, кинулся на бедного Янкеля, запустивши в спину его лапсердака свои когти и прилаживаясь к полету…
Ох, и жалобно же кричал старый Янкель, протягивая руки туда, где за рекой стояла на селе его корчма, и называя по имени жену и деток:
– Ой, моя Сурке, Шлемка, Ителе, Мовше! Ой! господин мельник, господин мельник, пожалуйста заступитесь, скажите три слова! Я ж вижу вас, вот вы стоите тут под явором. Пожалейте бедного жида, ведь и жид тоже имеет живую душу.
Очень жалобно причитал бедный Янкель! У мельника будто кто схватил рукою сердце и сжал в горсти. А чертяка точно ждал чего, – все трепыхался крыльями, как молодой стрепет, не умеющий летать, и тихо-тихо размахивал Янкелем над плотиной…
«Вот подлый чертяка, – подумал про себя мельник, прячась получше за явором, – только мучает бедного жида! А там, гляди, и петухи еще запоют…»
И только он подумал это, как чорт захохотал на всю реку и разом взвился кверху… Мельник задрал голову, но через минуту чорт казался уже не больше вороны, потом воробья, потом мелькнул, как муха, как комарик… и исчез.
А на мельника тут-то и напал настоящий страх: затряслись коленки, застучали зубы, волосы поднялись дыбом, и уж сам он не помнит хорошенько, что с ним было дальше…
VI
– Стук-стук!..
– Стук-стук-стук!.. Стук-стук!..
Что-то стучало в дверь мельницы, так что гул ходил по всему зданию, отдаваясь во всех углах. Мельник подумал, уж не чертяка ли вернулся, – недаром шептался о чем-то с жидом, – и потому он зарылся с головой в подушку.
– Стук-стук!.. Стук-стук!.. Эй, хозяин, отчиняй!
– Не отчиню.
– А почему так не отчините?
Мельник приподнял голову.
– Э, кажись, голос подсыпки Гаврилы… Гаврило, ты?
– А то кто?
– Побожись!
– Ну?
– Побожись!
– Да ну же, ей-богу, я! Где ж это видано, чтоб я да не я был? Еще и божись. Вот чудасия…
Мельник все-таки поверил не сразу. Он взошел наверх и тихонько посмотрел из оконца, что было над дверьми. Действительно, внизу у стены спокойно стоял подсыпка и делал такое дело, что, пожалуй, никто и не слыхал, чтобы черти когда-нибудь такое делали. У мельника отлегло от сердца, он сошел вниз и отпер дверь.
Подсыпку даже отшатнуло, когда он увидел мельника в дверях.
– Э, хозяин, что такое с вами?
– А что?
– Да побойся бога, зачем это ты морду всю в муке вымазал? – белая, как стена!
– А ты, часом, не по-над речкою ли шел?
– А по-над речкою.
– А не глядел ли кверху?
– А может, глядел и кверху.
– А не видал ли, часом, того?
– Кого?
– Кого!.. Дурень! Того, что хапнул шинкаря Янкеля.
– А какой его бес хапнул?
– Какой!.. Известно какой – жидовский Хапун! Не знаешь разве, какой у них сегодня день!..
Подсыпка посмотрел на мельника мутным взглядом и спросил:
– А вы на селе, часом, не были?
– Был.
– А в шинок не заходили?
– Заходил.
– А горелки не выпили?
– Тьфу! Вот и говори с дурнем. Горелку я пил у попа, а все-таки своими глазами вот сейчас видел: чертяка на плотине отдыхал вместе с жидом.
– Где?
– Вот тут, на самой середине.
– Ну, и что?
– Ну, и… – мельник свистнул и махнул рукой по воздуху.
Подсыпка посмотрел на плотину, потом, задравши голову, на небо и почесал в чуприне.
– Э, вот это так чудеса! Что ж теперь будет? Как же теперь без жида?
– А на что тебе непременно жид, а?
– Э, не говорите, хозяин: без жида как-то оно не того… без жида не можно и быть…
– Тю!.. Дурень, так дурень и есть!
– Что вы лаетесь? Я и сам не скажу, что умный, а все-таки знаю, что просо, а что гречка; работать иду на мельницу, а водку пить – в шинок. Вот вы и скажите мне, когда вы такой умный: кто ж у нас теперь будет шинковать?
– Кто?
– А таки кто?
– А может и я?
– Вы?
Подсыпка посмотрел на мельника, вылупивши глаза, потом покачал головою, щелкнул языком и сказал:
– Ну, разве что так!
Тут только мельник заметил, что подсыпку плохо держат ноги и что парубки опять подбили ему левый глаз. Харя была у этого подсыпки, сказать правду, такая паскудная, что всякому человеку, при взгляде на нее, хотелось непременно плюнуть. А поди ты: до девчат был самый проворный человек, и не раз-таки парни делали на него облаву и бивали до полусмерти… Что бивали, это, конечно, еще не большое диво, а то чудно, что было-таки за что бить!
«Вот ведь нет на свете такой паскудной хари, – подумал, глядя на него, мельник, – которую бы ни одна девка не полюбила. А то и две, и три, и десять… Тьфу ты пропасть!..»
– Вот что, Гаврилушко, – сказал все-таки мельник ласковым голосом, – поди ляг со мною. Когда человек видел такое, что я видел, так что-то бывает страшно.
– А мне что? То и лягу.
Через минуту какую-нибудь подсыпка начал уже посвистывать носом. А скажу вам, такого свистуна носом, как тот подсыпка, другого и не слыхал. Кто этого не любит, так уж с ним в одной хате не ложись, – всю ночь не уснешь…
– Гаврило, – сказал мельник, – эй, Гаврило!
– А что еще? Чего бы я это и сам не спал, и другому не давал?
– Били тебя опять?
– Ну, так что? – Где?
– Все надо вам знать. На Кодне.
– Уж и на Кодне?.. Зачем тебя туда понесло?
– Зачем… Чего бы я спрашивал, гы-гы-гы!..
– Мало тебе ново-каменских девок!
– Тьфу! Мне на них и смотреть уже на ново-каменских обридло. Ни одной по мне нет.
– А Галя вдовина?
– Галя… А что ж такое Галя?
– А ты к ней ходил?
– Так неужели же нет?
Мельника даже подкинуло на постели.
– Брешешь, собачий сын, чтобы твоей матери лихорадка!
– Вот же и не брешу, я и никогда не брешу. Пускай за меня умные брешут.
Подсыпка зевнул и сказал засыпающим голосом:
– Помните, хозяин, как у меня правый глаз на всю неделю запух, что и не было видно…
– Ну?
– Она это, собачья дочка, так угостила… Тьфу на нее, вот что!.. А то еще: Галя!
«Разве что так», – подумал мельник.
– Гаврило, а Гаврило!.. Вот, собачий сын, опять засвистел… Гаврило!
– Что еще? Загорелось, что ли?
– Хочешь ты жениться?
– Сапогов еще не сшил. Вот сошью, тогда и подумаю.
– А я бы тебе справил чоботы на дегтю… И шапку, и пояс.
– Разве что так. А вот я что вам скажу, так это будет еще умнее.
– А что?
– А то, что уже на селе петухи кричат. Слышите, как заводят?
И правда: на селе, может быть в Галиной хате, кричал-надрывался горлан-петух: ку-ка-ре-ку-у…
– Кук-ка-ре-ку-у… ку-у… ку-у! – отвечали ему на разные голоса и ближние, и дальние, с другого конца села, так что от петушиных криков точно в котле кипело, да и в стенах каморки побелели уже все, даже самые маленькие щели.
Мельник сладко зевнул:
– Ну, теперь они далеко! Поминай Янкеля как звали… Вот штука, так штука! Если эту штуку кому-нибудь рассказать, то, пожалуй, брехуном назовут. Да мне об этом, пожалуй, и говорить не стоит… Еще скажут, что я… Э, да что тут толковать! Когда бы я сам жида убил или что-нибудь такое, а тут я ни при чем. Что мне было мешаться в это дело? Моя хата с краю, я ничего не знаю. Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами; дурень кричит, а разумный молчит… Вот и я себе молчал!..
Так говорил сам себе мельник Филипп, чтобы было легче на совести, и только когда уже вовсе стал засыпать, то из какого-то уголка в его сердце выползла, как жаба из норы, такая мысль:
«Ну, Филипп, настало твое время!»
Эта мысль прогнала у него из головы все другие и села хозяйкою.
С тем и заснул.
