Владимир Еркович
Тараканы! С восклицательным знаком на конце. 30 лет в панк-роке вопреки всему
Глава 4
– Вова, послушай. Куплета пока нет, но припев я уже придумал: «Мы российского панка позор, и как же все-таки я горд, что мы российского панка позор, а не наоборот». Нормально? – Сид напевает, размахивая рукой в такт. Мы сидим вдвоем в большой беседке, рассчитанной человек на тридцать. Вообще, этот дом хорошо годится для того, чтобы затусить на выходные доброй компанией. В беседке есть газовые обогреватели, так что здесь можно с комфортом угарать даже в прохладную погоду.
– Нормально, – отвечаю я. Хотя, если честно, я еще не вошел в спокойный ритм обитателей дома. Меня не покидает тревога и легкий тремор. Будто надо куда-то спешить. Что вот мы сейчас сидим, а потом надо будет куда-то идти, и мы будто ждем сигнала. Видимо, я еще с дороги не отошел. Все-таки от Наро-Фоминска до Новосельцево сто десять километров и три с половиной часа пути на машине через плотную понедельничную Москву.
– В куплете я хочу обыграть расхожую фразу: «Назвался панком – живи х… ево», – продолжает Спирин. Он включает диктофон, откуда доносятся звуки ритмического чеса на акустической гитаре и голос Кежватова: «На нна-на нАу, на нна-на нАу, на нна-на нАу». Это вокальная рыба, на которую нужно придумать текст. Дима погружается в мысли.
Из-за забора слышен тревожный собачий лай. Наверное, это тот пес, который наорал на меня, пока я искал нужный дом. Спирин морщит руками лоб, опершись локтями на деревянный стол. Периодически его лицо расплывается в улыбке, и он тыкает пальцем в планшет с треснувшим экраном, записывая мысли. Включает диктофон, еще немного слушает голос Ватова и снова опускает лоб на ладони.
– Ну как так? – озаряется вокалист «Тараканов!». – В первых же двух строчках немножечко пнул группу «Смех». Послушай: «Назвался панком – пей мочу и жри говно. И делай вид как будто сладкое оно».
– Только вкусное, а не сладкое, – поправляю я.
– Точно!
Каждый день в дом приезжают гости. Одни просто хотят потусить, другие непосредственно участвуют в творческом процессе. Сегодня чуваки ждут Андрея (Абадона) Шморгуна, бывшего бас-гитариста «Тараканов!», а ныне участника команды «План Ломоносова», и группу «Порнофильмы» в полном составе. Когда Ватов сочинял сегодняшний трек, он сразу прикидывал, как в нем будет смотреться вокал Володи Котлярова. Рыба в припеве придумывалась прямо для него.
* * *
Фарух был очень заинтересован в продвижении своего товара на столичном рынке, предлагая официальным дилерам льготные условия с отсрочкой платежа. Пакет с парой килограммов товара на продажу на регулярной основе присутствовал у Спирина дома в районе антресоли. Родители, естественно, ничего об этом не знали. Дима не только продавал, но и сам активно наведывался на склад, то и дело отсыпая на забивку себе и корешам. И в какой-то момент понял: он скурил столько, что списать недостачу на усушку и утруску уже не получится. Надо было что-то придумать, чтобы ликвидировать кассовый разрыв. Диме не хотелось проверять границы доверия своего таджикского друга. Он понимал, что предстоящий расчет с Фарухом не сулит ему никаких квартальных бонусов.
Решение проблемы, пришедшее в голову парню, описывалось той же статьей уголовного кодекса, что и сама проблема. Из наркоманско-дилерской мифологии он знал, что творцы российской психоделической революции варят свой товар в Питере и везут его оттуда в Москву. По легендам, стоил он сущие копейки. Если привезти оттуда в Москву, то он закроет долг перед Фарухом, и еще себе останется. Но никаких контактов, где достать искомое в городе на Неве, у Димы не было, и он решил, что главное – приехать, а там уже на месте разберется.
Компанию ему согласился составить Леша Сучков из группы Apple Core. Но, приехав на Ленинградский вокзал, друзья не смогли купить билеты. Это сейчас поезда в Питер отправляются с частотой пригородных электричек, а тогда рейсов было мало, и билеты были в дефиците. Но им повезло встретить мужичка, который собирался в Санкт-Петербург на машине и искал себе попутчиков, чтобы разделить с ними расходы на бензин. Такая аналоговая версия «БлаБлаКара». На следующее утро они прибыли в условленное место, без палева раскурились за углом и сели на заднее сидение сорок первого «москвича». Под дудкой дорога до Питера прошла легко, и к вечеру они уже встретились с девушкой Димы Спирина по имени Катя-Кэт. Она была из мажорной, по тогдашним понятиям, семьи, ее папа был чуть ли не замминистра атомной энергетики. Девушка жила на две столицы и в тот период как раз тусовалась в Санкт-Петербурге. Она стала третьей в их компании искателей оптовых продавцов. Вариантов было немного, поэтому решили начать поиски с культового питерского клуба «Там-Там».
«Клуб располагался на Васильевском острове в темном и узком питерском районе, – пишет в своей книге Дмитрий Спирин. – В неотапливаемом, продуваемом всеми ветрами сравнительно большом помещении было кошмарно неуютно, по крайней мере нам, ребятам-москвичатам. Посетители заведения производили впечатление бычья, нацепившего на себя зачем-то панк-лохмотья и отрастившего волосы. Все они выглядели тотально неприветливо и агрессивно, что вместе с мрачными стенами и общим нерадостным антуражем создавало крайне гнетущее ощущение. Атмосфера была недружелюбной, это чувствовалось в каждом взгляде, каждом движении. Казалось, вот-вот, и эти люди превратятся в жутких монстров, и каждый попытается сожрать другого».
С порога стало понятно, что наркотики здесь в чести. Тут раскуриваются, там дилер отпускает психоделы клиентам прямо в рот из большого шприца. Поразившись такой моральной распущенности и отсутствию шифров у местных торчков, ребята все же сделали вывод, что если им не продадут прямо здесь, то точно подскажут, где взять. Так и вышло. Они довольно быстро познакомились с нужным чуваком и договорились встретиться на следующий день в условленном месте, где им и отпустят необходимое количество по оптовой цене.
Побродив по хмурым питерским переулкам и проходным дворам, Дима с Сучком нашли нужный адрес. Обычный неприметный дом постройки начала века с таким же серым подъездом. Вчерашний знакомый из «Там-Тама» сухо поприветствовал москвичей и жестом скомандовал следовать за ним. Они зашли в парадную, потом в подвал и дальше очень долго следовали в полусогнутом положении по длинным подвальным переходам. Судя по времени, в течение которого парни блуждали по сырым темным коридорам, это была часть системы подземных бомбоубежищ, потому что они ушли очень далеко от того дома, через который спустились в подвал. В конце пути их ждал другой чувак с искомыми двумя граммами, расфасованными в фольгу из сигаретной пачки.
Удачную покупку было решено продегустировать. Тут надо сконцентрировать свое внимание на том, что они развели в воде порошок непонятного содержания, купленный хер знает у кого в очень сомнительном месте. Никаких инструкций по применению продавец не прикладывал. О противопоказаниях и необходимости консультации специалиста тоже не предупреждал. Но кого и когда это останавливало? Они закинулись, но прихода не было.
– У наркоманов такое часто бывает, – говорит Дмитрий Спирин. – То ли у тебя уже какой-то фон обторченный, то ли мозги плохо реагируют. Мы подождали, переглянулись и решили еще по кубу закинуть. Сидим, все равно ни хера! Леша с Катей отказались, а я еще раз повторил.
Время схлопнулось. В себя друзья пришли только к семи вечера следующего дня. До отправления обратного поезда в Москву оставалось еще часа четыре.
– Состояние у меня было кошмарное, – вспоминает Дмитрий. – Как будто я робот, которого опоили ядом для роботов. Пластиковый вкус во рту, кожа, покрытая каким-то глицерином, и предельно, максимально хреновое состояние.
Они шли по Невскому, заглядывая в какие-то олдскульные точки общепита, пытаясь сняться куриным бульоном, кофейком и другой нехитрой пищей. Так, совершая усталый богемный променад, они добрались до площади Восстания и Московского вокзала. Делов-то оставалось – дождаться своего поезда, завалиться на полки и уснуть тяжелым, нервным сном наркомана. Но судьба приготовила им другой сценарий.
По какой-то причине Дима совсем перестал шифроваться. Видимо, события предыдущей ночи его так убили, что факт нахождения незаконных веществ в карманах его не сильно беспокоил. Он даже не пытался их как-то особенно спрятать. А между тем на вокзале наблюдалось неприятное оживление со стороны правоохранителей. Патрули были усилены омоновцами в брониках, собаками, и вообще численность стражей правопорядка была несколько выше, чем это положено по штатному расписанию. То ли событие какое-то было в городе, то ли плановая операция. Но, даже увидев такой движ, москвичи не придали этому значения. Казалось, что это все не про них. И тут дорогу им преградил патруль. Два омоновца и один обычный мент. Старший из наряда взял у них паспорта, пролистал до раздела «Прописка» и злобно процедил сквозь зубы: «Москвичи-и-и… Ясно… Неформалы сраные, тащите в наш город всякую дрянь. Ща будем с вами разбираться».
– В этот момент я четко понял: сейчас со мной происходит самое плохое, что случалось за мои неполные девятнадцать лет, – рассказывает Спирин, – и у меня нет ни одного шанса исправить или смягчить эту ситуацию. Я «приехал», доигрался, добаловался.
Теперь надо уже расслабляться, принимать новую реальность и взаимодействовать с миром внутри этих обстоятельств.
По пути в линейный отдел он практически на глазах у ментов скинул все палево, которое до того момента лежало в карманах его косухи. Милиционеры, естественно, это заметили. Так или иначе, они дошли до отделения. Это была самая настоящая привокзальная мусарня. Душная, депрессивная, с соответствующим контингентом в клетках. Бомжи, алкаши и снятые с поездов дебоширы.
Один омоновец подошел вплотную к Диме и, глядя ему в глаза, принялся нагонять жути. Злобно, пугающе и очень жестко мент пояснял пареньку, что он, панк сраный, будет у него сидеть. Что он преступник, мразь и не достоин чести ступать на святую невскую землю. От такого прессинга Дима едва не обоссался. Страшно было до степени «простите, дяденька, я больше не буду». Когда мент отошел, то другой его коллега, внимательно наблюдавший со стороны за этой сценой, произнес: «А теперь достаньте все из карманов».
– Я сую руки в карманы и понимаю: все, что я скинул до этого, опять лежит у меня в куртке, – говорит Дмитрий. – То есть все это был какой-то иллюзионистский трюк. Этот тип мог так воздействовать на другого человека, что тот даже не замечал, как он подкидывает ему в карманы всякое дерьмо. Во всяком случае, у меня другого объяснения случившемуся нет. Тогда я поник окончательно. Тюрьма? Это как?! Я – панк-рокер, музыкант московской рок-группы, почти что творческая богема. Молодой, модный, веселый парень. Я и тюрьма – это разные полюса. И что теперь будет с мамой, бабушкой и отчимом?
После того как был составлен протокол и москвичей отправили в клетки, менты полностью потеряли к ним интерес. Диму отправили в одну клетку, а Катю с Лешей в другую. Последующая ночь стала самым настоящим адом. В участок привели задержанного начальника поезда Москва – Хельсинки. Его сняли с собственного поезда за то, что он пришел на работу бухим и устроил дебош еще до отправления состава. Это был нереальных размеров мужик, просто человек-гора, с которым едва справлялись шестеро милиционеров. Чувак орал матом, посылал ментов, плакал и угрожал разнести эту шарагу к чертям. А он мог. Спирину повезло второй раз за вечер. Железнодорожника завели именно в его камеру и приковали наручниками к решетке. Не переставая рыдать, мужик заворачивал сложнейшие нецензурные вензеля в адрес мусоров. И ему было от чего расстроиться. Чувак только что лишился жирнейшего места начальника поезда докапиталистической страны и всех связанных с этим контрабандных и репутационных бонусов. Но здесь произошло очередное развитие сюжета. Бык напрягся и, словно гидравлический механизм, разорвал стальные наручники. Все, кто находился в клетке, включая столичного музыканта, принялись усиленно срать каленым кирпичом. Они понимали, что до ментов этот гоблин вряд ли доберется, а их как раз может порвать на ленточки для бескозырок, если ему этого захочется. Менты принялись орать, предъявляя ему за сломанные наручники, но зайти внутрь не решались. Просто угрожали запустить в клетку газ, если он не угомонится. К счастью, газ не пустили, и орк со временем сам затих. Эта ночь для Спирина стала сложным бутербродом из ужаса, истерики, апатии и безнадеги.
С утра начались допросы. В тусовке «Четырех тараканов» еще никто серьезно не залетал с наркотой, но всем было известно, что тут самое важное – избежать обвинения в сговоре (коллективная ответственность всегда страшнее) и в распространении. Даже факт того, что ты просто угостил друзей, означал распространение и утяжелял ответственность. Хуже только изготовление. За хранение в личных целях и употребление еще не карали так серьезно. Был шанс обойтись условкой или даже административным наказанием в виде штрафа, если объем вещества будет меньше какого-то положенного значения.
Сид сначала построил линию защиты на том, что это не наркотическое средство. Он слышал, что якобы этот препарат используют в домашнем цветоводстве как удобрение для кактусов. Бред, конечно, но вроде кто-то из московских корешей ляпнул такое постовому менту и отмазался от ареста. В любом случае экспертиза показала, что конфискованное вещество является наркотическим средством. При этом его было не два грамма, а что-то около 1,67. И это не потому, что ребята упоролись прошлым вечером. Скорее всего, питерский барыга тупо недовесил московским лошкам.
Так как обвинение в коллективном сговоре не удалось, то вся ответственность, какой бы тяжкой она ни была, ложилась на Дмитрия Спирина. Расклад был дерьмовым, но все же Катю с Лешей отпустили. Дима дал им все необходимые номера телефонов и инструкции, чтобы они сразу связались с его родителями, а также с друзьями, которые могли оказать ему существенную помощь или хотя бы нанять адвоката. Это были те самые люди, которые помогли ему во время наезда филевских бандосов.
Из обезьянника Диму перевели в КПЗ, где он провел еще три дня, за которые с ним, как и со многими на его месте, случилась натуральная истерика. Все по классике: бессильные удары кулаками в дверь со слезами и криками: «Выпустите меня отсюда!». Парню казалось, что все происходящее – это страшный сон. Край всего, ужас и мрак. Но по сравнению с тем уровнем сервиса, который он потом получал в СИЗО, это был натуральный санаторий. Кровать с постельным бельем, приличная столовская еда, и в помещении было тепло. Но он об этом еще не знал и наслаждаться условиями содержания не мог.
– Менты очень интересно играли на психологии, – вспоминает Дмитрий Спирин. – Мне всю дорогу говорили, что я, мол, вот-вот поеду домой. Наверное, пытались таким образом меня расслабить и усыпить мою бдительность. В итоге, когда следователь сказал, что прокурор избрал для меня меру пресечения в виде заключения под стражу, то я даже не понял смысла фразы. На мой вопрос «А что это значит?» он ответил, что сейчас я поеду в тюрьму и буду там ждать суда. Я наивно возразил: «Как же так? Меня нельзя в тюрьму». На это следователь сказал, что там сидят такие же люди, как и я, и для меня это будет полезно. Мол, подумаешь о своей жизни и своем поведении. Нам всю жизнь так говорят. Постой в углу, подумай о своем поведении. Выйди из класса, подумай о своем поведении. Посиди в тюрьме, подумай о своем поведении.
Аккурат перед отправкой в СИЗО к Диме приехали мама и бабушка. Слезы, извинения за глупость, обещания никогда так больше не делать. Но толку-то. Под окном уже ждал автозак, который собирался отвезти его в печально знаменитую тюрьму с безнадежным названием «Кресты». Мама и бабушка привезли ему то, что, по их мнению, нужно человеку, отправляющемуся за решетку. Две пачки «Мальборо», хлопчатобумажные носки и свежую кулебяку с Московского вокзала. Наивные люди. Когда они приехали в следующий раз, то подготовили уже настоящий набор арестанта: два блока сигарет «Дымок», теплые шерстяные носки, сало, килограмм развесного чая и далее по списку. Но, сам того не зная, Дима приехал в тюрьму с твердой валютой, каковой были сигареты марки «Мальборо». Наряду с «Винстоном» и «Кэмелом» они использовались вместо денег для внутритюремных расчетов.
– То, что это настоящая тюрьма, я понял сразу, как только переступил порог, – продолжает Спирин. – Там стоит такой смрад! Ни с чем не сравнимый адский духан. Смесь затхлости, немытости, тюремной еды и отчаяния. Я потом общался с людьми, которые сидели, и они мне подтверждали, что этот запах одинаковый во всех тюрьмах. Неважно, в Питере это или в Мордовии, памятник это архитектуры, как «Кресты», или совсем новая постройка. Многие люди даже обламывались ходить на прогулку, потому что со временем ты привыкаешь к запаху и не замечаешь его, а потом с улицы заходить тяжело.
Изрядно испуганного и растерянного паренька вели по коридору. Через «кормушки» в дверях камер на него с огромным интересом смотрели десятки лиц, повернутых набок. Так им лучше было видно. «Куда я попал? Что это за люди? Как я буду среди них жить? Что будет со мной?» – вопросы комьями вертелись в его голове, налезая друг на друга и превращаясь в бессвязную кашу. Его завели в камеру, захлопнули за спиной дверь, и ключи, приглушенно позвякивая, совершили два оборота с той стороны. На бледного парнишку смотрели пять пар внимательных глаз. Еще шесть пар были закрыты, их обладатели спали.
– Я зашел, поздоровался, как учили, – рассказывает Дмитрий. – В принципе, оказалось, что все нормальные люди. Ведут себя вполне приветливо и добродушно. Человеку предлагают разместить вещи и присесть, а после этого заводят неспешный, очень деликатный разговор о том, кто ты, откуда и в чем тебя обвиняют. Надо понимать, что все жители СИЗО декларировали собственную невиновность. Кстати, это же подтверждается законом. Пока суд не вынес приговор, человек считается невиновным. Сокамерников в основном интересовало два вопроса. Насколько я мог быть полезен для камеры, и не являюсь ли я ментовским стукачком. Но очень назойливо не расспрашивали, потому что так можно было и самому сойти за того мента.
Тюрьма «Кресты» получила свое название от формы основных зданий, которые спроектированы в виде четырех равносторонних крестов. По замыслу архитектора, это символизировало связь исправления с духовным покаянием. Все камеры были одиночными. Там содержались такие известные революционеры, как Лев Каменев, Анатолий Луначарский, Лев Троцкий. Когда бывшие узники пришли к власти и сами стали решать, кто будет сидеть и за что, камеры на восемь квадратных метров оборудовали трехэтажными нарами и забили туда по пятнадцать-двадцать врагов народа и классово чуждых элементов. Среди них был будущий маршал Константин Рокоссовский, историк Лев Гумилев, актер Георгий Жженов и многие другие. В семидесятых тут зачекинился будущий нобелевский лауреат Иосиф Бродский, а за несколько месяцев до описываемых событий «Кресты» покинул лидер группы «Ноль» Федор Чистяков, проведя здесь год. Вот и Дмитрий Спирин пополнил коллекцию известных людей, которым довелось провести здесь время. Правда, в 1993 году он был известен лишь узкому кругу столичных поклонников панк-рока да наркоманам, которые крутились в районе «Киевской» и Кутузовского проспекта.
Сидельцы спали по двенадцать часов, сменяя друг друга. Всегда либо в день, либо в ночь. Соответственно, если ты попадаешь спать в день, то пропускаешь все прогулки и ешь потом остывшую пищу. Но это единственная разница, потому что день от ночи отличался очень слабо. Свет в камере горел круглые сутки, а окно было закрыто плотным картоном и законопачено всеми возможными материалами для сохранения драгоценного тепла. На улице был суровый ноябрь, снегодождь и прочие питерские погодные мерзости. Отопления в здании «Крестов» практически не было, и минимально приемлемая комнатная температура генерировалась только дыханием и возможным метеоризмом самих арестантов. Надо понимать, что в начале девяностых вся страна жила крайне бедно, так что о комфорте в тюрьмах заботились в самую последнюю очередь.
– Попав в камеру, первую неделю я не только не ходил на прогулки, но даже ничего не ел, – говорит Дмитрий Спирин. – У меня было настолько сильное нервное потрясение, а тюремная еда мне представлялась настолько неаппетитной (а она такой и была), что кусок в горло не лез. Я очень мало разговаривал, находясь в шоке и прострации. На вопросы сокамерников отвечал очень коротко и немногословно.
Как потом оказалось, это было очень правильно.
Вольному человеку, не ориентирующемуся в тюремной жизни, можно легко наделать ошибок, которые потом усложнят ему жизнь.
Потому что двенадцать мужчин в закрытом помещении – это очень «благодарная публика». Каждый вновь прибывший становится для них важнейшим развлечением на ближайшие несколько дней или даже недель. У людей за решеткой уровень вовлеченности и внимания намного выше, чем на воле. Тебе через несколько месяцев могут припомнить каждое слово, сказанное в самом начале арестантского пути. И любители чесать языками потом попадаются на нестыковках повествования.
Контингент в камере был любопытный. На общем фоне выделялись три человека, для которых тюрьма была родным домом. Один был классическим уркой, напоминающим Промокашку из фильма «Место встречи изменить нельзя». Худой, юркий, жилистый человек неопределенного возраста с серым лицом, давно спаливший себе вены димедролом. Димедрол считался одним из относительно доступных наркотиков в тюрьме. Самые отчаянные наркоманы толкли таблетки в муку, разводили с водой и ставились по вене припрятанным шприцем. Вторым персонажем был армянин лет за пятьдесят. Добродушный человек, который набрался в тюрьме скорее мудрости, чем злобы. Он тоже был в казенном доме не первый раз, и федеральная система исполнения наказания давно стала частью его жизни. Третьим был чувак по имени Вася. Он напомнил Сиду его старого знакомого, того самого начальника поезда Москва – Хельсинки. Здоровый черт, натуральный питерский бандит. Самый агрессивный из имеющихся в камере сидельцев. Он старался не терять боксерскую форму и тренироваться на этих восьми квадратах, населенных дюжиной человек. У него была самодельная лапа, которую он в безапелляционной манере просил держать всех по очереди, включая Дмитрия Спирина, который очень быстро получил прозвища «Москва» и «Студент».
Остальной электорат – это был какой-то цирк с конями. Крестьянин из Тосно, который по пьяни залез на чужую дачу, нашел в холодильнике самогон, выпил его и уснул. В таком виде его и взяли менты. Другой чел с братом выкапывал из земли кабеля и сдавал на цветмет. Был молодой пацан, который угнал тачку, чтобы покататься, и все в этом духе. Дима со своей историей казался тут странным, чуждым элементом. Его закрыли за полтора грамма препарата, названия которого не знал ни один из сидящих в камере. Это при том, что многие там имели серьезный наркоманский опыт. Все были уверены, что он скоро поедет домой, потому что это невозможно, чтобы человек с таким незначительным весом хер знает чего сидел в тюрьме.
Диму периодически выдергивали на встречи со следователем и адвокатом, которого наняли родители. Сначала был юрист, присланный его околокриминальными приятелями, но очень быстро стало понятно, что московский специалист будет дороговат, да и дело это слишком простое, чтобы гонять людей издалека. Главное было проследить, чтобы менты не пришили ему распространение. Седой опытный дедушка-адвокат из Питера с этой задачей хорошо справлялся. Он сразу сказал, чтобы паренек не беспокоился. Получит он свою условку и поедет домой скорым поездом.
Довольно быстро сокамерники поняли, что Дима хоть и «Москва», но все же больше «Студент», а не богач. Тем не менее максимально допустимый объем передач он всегда получал, и это его выделяло на фоне маргиналов из Ленобласти, о которых вообще никто на воле не заботился. То есть польза для общества от него все же была. За те пять месяцев, что Спирин провел в «Крестах», народ потихоньку ротировался. В какой-то момент ДНК камеры изменилась настолько, что он смог со временем переехать с третьей шконки на первую и начать спать ночью, а не днем. Студент освоился, нашел свое место в социуме и через какое-то время даже мог с аппетитом жрать тюремную еду, которую вольный человек никогда бы не стал есть. Серое, липкое, холодное желе без вкуса и запаха, по которому уже успели побегать насекомые, с голодухи шло не хуже картошки с мясом.
– Со временем я врубился в тюремные расклады и в то, чем живет камера, – продолжает Спирин, – и я не могу сказать, что это что-то невыносимое. Люди живут и там. Надеются на что-то, чем-то друг друга поддерживают. Есть какая-то своя движуха. Читают книги, слушают радио, а сейчас, наверное, и в интернете сидят. Кстати, когда я на воле ежедневно курил марихуану, то перспектива того, что завтра нечего будет курнуть, меня очень сильно пугала. Но, оказавшись в тюрьме, я понял, что моя зависимость имеет скорее психологические корни. Когда у меня появились гораздо более серьезные проблемы, то я даже не вспоминал о траве. Более того, я думал, что, выйдя на волю, больше никогда к наркотикам не притронусь.
Через камеру проходила «тюремная почта», по которой от узника к узнику передавались письма (малявы) и мелкие посылки. Мутки шли безостановочно, и делалось это по внутритюремным «дорогам». Каждый человек в камере должен был уметь принимать и пускать «коня». «Конь» – это веревка с утяжелителем в виде носка, набитого землей. С его помощью можно было передать любой небольшой груз или письмо через несколько камер или даже в соседний корпус. Если к тебе в камеру заходит груз, предназначенный для передачи, то ты, не заглядывая в пакет, привязываешь его особым способом к веревке и кидаешь через кормушку так, чтобы он попал ближе к двери следующей камеры или дальше. Там его подцепляют специальной палкой, отвязывают посылку, и ты быстро-быстро затягиваешь коня назад. Все это происходит если не на глазах у охраны, то при очень серьезном палеве. «Конь» считался незаконным предметом, и если его находили при шмоне, то забирали, а камеру наказывали. Но «коня» все равно делали снова, и он обязательно должен был быть в каждой камере. Таким образом происходил оборот всего, включая запрещенные вещества, а оплата производилась пачками сигарет упомянутых выше марок.
– В камере постоянно играло радио, – вспоминает Дмитрий, – и в том числе FM-приемник часто настраивали на волну питерского радио «Катюша». Это был отдельный культурный феномен тех лет, абсолютно беспредельная станция, которую открыл какой-то богатый бизнесмен и отдал на растерзание своим друзьям – питерским музыкантам. В качестве ведущих там были такие персонажи, как Женя (Ай-ай-ай) Федоров и Дусер из Tequilajazzz, Кощей из Spitfire и так далее. Они включали там все, что хотели: панк, альтернативу, сайкобилли, хардкор и все в этом духе. Девятнадцать лет мне исполнялось в тюрьме, и аккурат под мой день рождения случилась удивительная штука. Ведущим в эфире был Игорь Мосин, барабанщик группы «Бондзинский». Он сказал, что его эфирный час заканчивается, а сменщик пока не появился, поэтому он просто поставит свой любимый концертный альбом Ramones It’s Alive. Мои сокамерники не возражали такому контенту, и в течение полутора часов в тюрьме я слушал любимую группу по радио.
Так, постигая тюремные премудрости и ведя спокойную, размеренную жизнь арестанта, Дмитрий Спирин досидел до марта месяца 1994 года, когда его в очередной раз вызвали на встречу с адвокатом. Пожилой юрист сказал, что уже назначили дату судебного слушания, на котором он, по идее, должен получить условный срок. Рано утром следующего дня дверь в камеру открылась.
– Спирин! – крикнул охранник.
– Дмитрий Александрович, двести двадцать четвертая! – зная порядок, отозвался парень.
– На выход с вещами!
Сокамерники провожали Студента с полной уверенностью, что он идет на свободу. Надавали ему писем на волю, телефонных номеров с инструкциями, куда позвонить и что передать. По тюремной традиции уходящего провожали из камеры пинком, чтобы он больше никогда не вернулся. Дима тоже получил аккуратный товарищеский пендаль и в приподнятом настроении вышел в коридор, держа в руке сумку со скарбом.
Судебное заседание продолжалось около часа, когда судья признал его виновным в приобретении наркотических средств для собственного употребления. Приговор – год условно, который был сразу отменен в результате амнистии в связи с недавним принятием Конституции Российской Федерации. По этой амнистии на свободу вышло свыше двадцати тысяч осужденных и еще многим, включая Дмитрия Спирина, погасили условные сроки.
– Мама и бабушка привезли мне новую одежду, я переоделся, а старые шмотки выкинул, – вспоминает Дмитрий. – Мы поели в приличном кафе и сели в поезд до Москвы. Сразу по приезде домой я позвонил своим друзьям. Все, конечно, очень обрадовались. Леша Сучков рассказал, как его таскали в Москве на допросы и как они с чуваками собирали для меня рекомендации.
На момент ареста Дима нигде не учился и не работал. По сути, был тунеядцем. Факт игры на бас-гитаре в панк-рок группе для суда был скорее минусом. Чтобы как-то повысить социальный статус и благонадежность Дмитрия Спирина, его друзья собирали характеристики где только могли. Эти бумаги содержали перечисление положительных качеств парня: надежный, отзывчивый товарищ, готов всегда прийти на помощь, проявляет общественную инициативу, почитает старших и прочую комсомольскую чушь. В том числе обратились и к Лане Ельчаниновой из «Клуба имени Джерри Рубина».
Лана Ельчанинова, создатель «Клуба имени Джерри Рубина»
Мне позвонила мама Сида с просьбой написать для него характеристику. Тогда это работало, да и сейчас работает. Если суд видит, что человек чем-то занят, участвует в какой-то общественной работе, то отношение к нему уже более мягкое. «Клуб имени Джерри Рубина» на тот момент был филиалом районного молодежного фонда, и бумага из такой официальной организации выглядела более весомо. У нас бывали до этого конфликты с «Четырьмя Тараканами» из-за того, что они постоянно употребляли в нашем клубе, но я надеялась, что эта ситуация станет для Димы уроком и он пересмотрит свой образ жизни.
– Мы как-то выступали в Центральном доме работников искусств, и я, ссылаясь на маму, попросил их написать ходатайство за музыканта нашей группы, – рассказывает Денис Рубанов. – Они по телефону сказали, что без проблем все напишут, но, когда я приехал к ним и объяснил, что это надо в тюрьму, они офигели: «Какая тюрьма?! Вы что, с ума сошли?» Но все же авторитет моей мамы перевесил, и Спирин получил бумагу с прошением от солидного учреждения.
