протоиерей Владимир Чугунов
После катастрофы
Глава первая
«Сапсан» шёл на большой скорости, и всё-таки Евдокимов кое-что успел разглядеть. Сначала его внимание было приковано к утопающему в буйной зелени начала августа двухэтажному зданию школы, в которой когда-то учился, окружающим её одноэтажным домам и садам широко раскинувшихся по обеим сторонам железной дороги посёлков и наконец – к воспоминаниям. Воспоминания подтолкнули к размышлениям. Для чего, собственно, надо было проделать такой сложный жизненный путь, чтобы в итоге отправиться в далёкий, ещё никем не разгаданный и никому непонятный Китай, – одни же относительно его статуса предположения и догадки? Завоюют-де хитростью и даже приберут Россию к рукам аж до Урала. Что на это сказать, Евдокимов не знал, и вообще, думал не раз, можно ли к подобным заявлениям относиться серьёзно? И в то же время чем больше изучал эту страну, тем меньше её понимал. А совсем недавно в интернете наткнулся на китайский мультфильм, в котором был сделан прозрачный намёк на то, что бесследно исчезнувший архив Берии якобы находится в Китае, о чём последний почему-то именно теперь да ещё таким странным образом решил намекнуть всему миру. И что это могло означать, Евдокимов тоже не понимал. Впрочем, и без этого забот хватало. Три года назад в автомобильной катастрофе погибла его жена Аня, и в течение двух лет он не находил себе места и только год назад стал потихоньку приходить в себя, а теперь, увидев родные палестины, опять вспомнил всё. Он так разволновался, что сидевшей напротив дочери это послужило очередным поводом для беспокойства:
– Что-то случилось?
– Что?
– У тебя такой взгляд…
Когда-то с гордостью и достоинством молодого папы Евдокимов носил дочь на руках, и в такие минуты их лица светились счастьем, равного которому он не знал.
– Взгляд?.. Да-да… вот именно… взгляд… – пробормотал он, и при встрече с всё понимающими глазами Жени у него ещё сильнее сдавило сердце.
«Да неужели теперь так и будет?!» – внутренне возмутился он и тут же поднялся, а затем, выйдя в тамбур, долго стоял там, прислонившись к стене, безучастно созерцая заоконные пространства, отстранённо внимая перестуку колёс.
Когда наконец со своими огромными чемоданами они вышли на платформу Курского вокзала, к ним привязался мужичок в синей спецовке с предложением проводить общественным транспортом до аэропорта, а это означало: подземным переходом до метро, затем до Белорусского вокзала и наконец Аэроэкспрессом до Шереметьева. Прикинув в уме все эти подземные и надземные переходы, спуски и подъёмы на эскалаторах, вечно забитые до отказа вагоны метро, духоту, толкотню, Евдокимов отказался.
Внизу встретила стая «бомбил» с самодельными ламинированными карточками «Тахi» в руках.
– Домодедово, Внуково, Шереметьево… – методично повторял главный. Уловив любопытный взгляд Евдокимова, поинтересовался: – Куда ехать?
– Почём?
– Смотря куда.
– Шереметьево.
– Какое?
– Второе.
Стоявший рядом таксист с уважением заметил:
– Международный!
– Две с половиной.
– Две.
– Две двести.
– Ладно.
– Чья очередь?
– Николая.
– Николай, забирай пассажиров!
И следом за крепким мужичком они двинулись по тоннелю к выходу в город, какими-то задворками вышли к тупику хозяйственных построек, где было плотно наставлено полтора десятка иномарок, их – оказалась праворуким японским минивэном.
Погода хмурилась с утра. Мелкий дождик лениво сеял на лобовое стекло, мокрый асфальт, чахлую зелень.
Было воскресенье, а стало быть, затишье транспортных потоков самого огромного и беспокойного града России. Ширина и длина проспектов, название улиц (Неглинная, Волхонка, Малая Бронная, Сретенка, Охотный ряд, Садово-Каретная…) поражали воображение каждого впервые прибывающего, как и Евдокимова в тот далёкий памятный день. За время учёбы Евдокимов к этому быстро привык, без прежнего глазастого любопытства передвигаясь в людских потоках. Уже не поражали ни отделанные мрамором и мозаикой станции метро с бронзовыми изваяниями строителей коммунизма, ни количество соревнующихся театров, ни столичный шик ресторанов, в которых приходилось играть, ни ломившийся от обилия снеди вечно забитый покупателями Елисеевский гастроном, ни скорость распространения слухов. Москва довольно быстро надоедала (до изжоги, до наплевать на всё), но стоило уехать, и буквально на третий день его начинало тянуть к этому непрерывному движению, к погоне за ускользающей удачей, за премьерой спектакля, фильма, за потрясающей новостью, статьёй, газетным или журнальным бумом, за свежей пластинкой (как справедливо заметила Марина Цветаева, а Женя с музыкальною торжественностью воспроизвела: «Москва – Какой огромный / Странноприимный дом! /Всяк на Руси – бездомный. / Мы все к тебе придём…»). Казалось, Евдокимову не хватало какого-то механического завода, с которого начинался каждый новый день – «вставай, вставай, кудрявая… страна встаёт со славою…» А какое удовольствие доставляло радение на подпольных концертах тогдашних кумиров отечественного рока, а потом самому заводить толпу децибелами и закидонистыми словами собственных песен. И всё это когда-то была его Москва.
До Шереметьева добирались больше часа и за всё время пути ни о чём не разговаривали. Уловив в отце ностальгическое настроение, дочь не приставала с вопросами и во все глаза смотрела по сторонам. Москва в её представлении, как и самого Евдокимова когда-то, была местом больших надежд. Увы, но и тогда только через столицу можно было пробиться на большую сцену. Весь шоу-бизнес крутился тут. Только в отличие от прежних времён, финансовыми делами заправляли распорядители капитала, как, впрочем, и в остальных сферах искусства. Представители бизнеса жировали, производители культурных благ если не нищенствовали, то целиком зависели от распорядителей капитала. К ним Евдокимовы не совались, да и не с чем было пока. Дочь, разумеется, так не считала. Несовершенство до поры до времени не в состоянии видеть своё несовершенство и, пока несколько раз подряд не обожжёт крылья, не успокоится: всё-то ему кажется, обходят его бездарные, с набитыми деньжищами карманами. На самом деле это далеко не так или не совсем так. Евдокимов знал это по собственному опыту. Но когда и кого из молодых людей интересовал чужой, а тем более родительский опыт?
И вот они летели в далёкий Китай, чтобы, скорее всего, в очередной раз обжечь крылья самонадеянности и мнимой самодостаточности.
И это не пустые слова. Буквально накануне поездки случилась очередная ссора. И даже дошло до того, что Евдокимов готов был отказаться от всего (пропади пропадом посланный на оформление заявки аванс, проживание, слава Богу, оплатить ещё не успел, билеты на самолёт – тоже), и всё из-за пресловутой самоуверенности.
– Буду петь «Сказку»! – науськанная местным «кульковским» режиссёром, упрямо твердила дочь.
И тогда Евдокимов решил поставить её на место:
– Хорошо, пой, но без моего участия.
– Как?
– Да так. Я в Китай не лечу.
– Но почему?
– Извини, но я не нанимался оплачивать чужие амбиции.
И тогда Женя завелась всерьёз:
– Ах так! Тогда я возьму кредит и полечу одна!
– Да ради Бога!
В тот же вечер Евдокимов получил по «электронке» сумасшедшее послание, что-то вроде: «Я готова отказаться от всех благ мира ради вспыхнувшей в моём сердце надежды». И ещё: «Ты просто должен в меня верить, как верил до сих пор. Ты только верь и увидишь: я подыму Россию с колен!»
«Эка, – подумал, – куда их занесло (в одиночку она бы никогда до такого не додумалась). Да тут прямо дурдомом пахнет». И написал обстоятельный ответ, что, мол, подымать Россию с колен – удел «жириновских». «И потом, чем ты собираешься это сделать – уж не десятком ли недовведённых до ума ученических опусов?»
Два дня стояла гробовая тишина. Вселенная как будто замерла в тревожном ожидании вместе с томящейся от жары природой. Евдокимов даже облегчённо вздохнул – глядишь, и денежки останутся целыми, тем более что их постоянно не хватало, – как вдруг появляется укрощённая буря, на себя непохожая, отводящая в сторону глаза.
– Па-а, ну прости-и, а-а…
Сколько раз приходилось ему слышать это из детских уст прежде! «Ладно, иди поцелуемся», – отвечал он в былые времена, и полные неизбывной вины детские глазки тут же сияли счастьем.
Но теперь он не знал, что на это сказать. Во всяком случае, нужны были какие-то гарантии. И, прекрасно понимая это, дочь на его молчание разродилась очередным предложением:
– Ну можно же встретиться и всё вместе обсудить.
– Что именно?
– Чего петь.
– Я уже сказал своё слово. Никакой зауми китайцам не надо, только – лирика и здоровый оптимизм, вроде есенинского «Коня».
На сей раз Женя промолчала. Евдокимов принял это за согласие и буквально за два дня до последнего срока перечислил деньги за проживание и купил билеты до Пекина и обратно.
И это была уже не первая ссора, как и не первое участие в конкурсе.
* * *
А всё началось год назад, когда, можно сказать, от одной безысходности Евдокимов занялся неблагодарным шоу-бизнесом, а точнее, продвижением дочери на эстраду. Всё сошлось к одному: гибель Ани и, как вспышка молнии в беспросветной тьме, сочинительский талант Жени. Натерпевшаяся за свою недолгую супружескую жизнь дочь шла напролом, и, казалось, не было силы, которая могла бы её остановить. Евдокимов поначалу даже испугался, попытался отговорить, пока не понял, что не отговаривать, а помогать надо, и с не меньшим, чем у дочери, рвением занялся возобновлением былых связей. Не так уж и много их на поверку оказалось, можно сказать, почти ничего. Так что вся надежда была на талант, который надо было ещё развивать, а время для этого казалось упущенным. У дочери было только музыкальное училище по классу фортепьяно. И это бы ничего, да имелась более существенная причина, препятствовавшая обучению, – четырёхлетняя дочь, а это означало, лишь заочная форма оставалась единственно приемлемой. И надо было такому случиться, именно в тот год в их консерватории упразднили заочный факультет по классу композиции. Попробовали они было сунуться в законченный Евдокимовым Московский государственный институт культуры (а попросту «кулёк»), но там всё упёрлось в проживание, и тогда, подумав, он посоветовал Жене поступить в «кулёк» местный и частным порядком брать уроки вокала у хорошего педагога. Постепенно вышли и на приличного аранжировщика – песни буквально тут же расцвели. Теперь не стыдно было показаться с ними на любом конкурсе. И тут как раз кстати подвернулся первый, проходивший в одном из ночных клубов. Результаты еженедельно освещались одним из телевизионных каналов. Евдокимов посмотрел пару передач и посоветовал дочери съездить. И хотя конкурс подходил к концу, после прослушивания Женю сразу же ввели в финал и два раза показали по телевизору.
Так впервые после длительного перерыва Евдокимов опять оказался лицом к лицу с эстрадой, а точнее на гала-концерте.
Это случилось в конце декабря прошлого года. Заваленные непрекращающимися снегопадами улицы стояли в тусклом свете задымлённых морозным туманом фонарей. Убирать сугробы не успевали. Помнится, долго не могли припарковаться. Наконец пробили колею в глубоком снегу. След в след выбрались на тротуар и направились к клубу.
Без всяких сомнений, Женино выступление было самым лучшим. Да ещё так получилось, что гала-концерт совпал с её днём рождения. Узнав об этом, хозяева заведения организовали презент. В самом конце арт-директор неожиданно объявил в микрофон, что среди участниц гала-концерта находится именинница, и назвал Женю по имени. Послышались аплодисменты, затем потушили свет, и через весь тёмный зал официант пронёс на подносе торт с зажженными свечами. Женя задувала их в полной тишине. И, когда погасла последняя, зал вновь оживили аплодисменты. Затем арт-директор объявил:
– А ещё в подарок имениннице будет исполнена песня.
Когда стоявшие во время концерта на подпевке девчата запели, Евдокимов невольно обратил внимание на руки одной из них, но только ночью понял, что именно напомнили они ему. Такое же чувство острой жалости и нежности вызвали в нём сбитые от стирки в корыте руки Ани, когда после рождения дочери они целое лето жили на даче его родителей.
И с этой минуты началось…
* * *
Второй раз – в Санкт-Петербурге. Конкурс оказался весьма солидным. Со всех концов страны слетелись на него молодые дарования, выпестованные в стенах музыкальных училищ. Всех разместили в знаменитой Пулковской гостинице.
Женя заняла второе место среди ста пятидесяти претендентов в эстрадном вокале.
Попробовала она себя тогда и в народном, а всё потому, что, перепутав фолк-рок с народным вокалом, записалась именно на него (отсылкой документов на конкурс занималась она). Когда по прибытии в северную столицу Евдокимов узнал об этом, тут же переписал заявку, объяснив дочери, что ничего общего с народным вокалом её опусы не имеют. Поскольку нет пророка в своём отечестве, дочь упрямо твердила, что «имеют», и, чтобы в очередной раз доказать упрямице свою компетентность, Евдокимов согласился на участие в том числе и в этом конкурсе, который проводился вместе с академическим вокалом в стенах солидного музыкального заведения.
Прослушивание проходило в пустом зале. Как и полагается, пели без микрофонов. И это первое, что округлило Женины глаза. Акустика всё же имелась, но самая примитивная, обработки голоса никакой, а звукорежиссёр, как кинооператор, находился где-то под потолком за стеной зала. Заметив, что с дочери спала спесь, Евдокимов сказал:
– Ну? Что?
Женя упрямо отвернулась и обронила в ответ:
– Всё равно буду петь.
– Ну-ну…
И Евдокимов принялся устанавливать камеру. Он был единственный с камерой, и на это конкурсная комиссия сразу обратила внимание, объявив для солидности, что производится запись выступлений и желающие их получить могут обратиться к организаторам конкурса. Евдокимов не стал возражать, и к нему тут же подошли несколько человек с просьбой о получении записи. Евдокимов ответил, что съёмка никакого отношения к организации конкурса не имеет, но свою визитку дал, пообещав выслать записи почтой.
И тут…
Поначалу Евдокимов даже внимания не обратил на прошелестевших мимо в длинных декольтированных платьях двух барышень как бы из прошлого века. Тогда они ему показались старше своих лет: рослые, на старинный манер завитые, с роскошными плечами, с крупными выразительными чертами лица. Пройдя мимо, они о чём-то разговорились с Женей. Что «барышни» близняшки, Евдокимов тоже заметил не сразу, а когда понял, из чистого любопытства стал к ним присматриваться. После их выступления смотрели народный вокал. А под конец выпустили Женю. И, хотя она прекрасно понимала, что не туда попала, однако не упустила случая себя показать.
На мастер-класс Евдокимов пошёл только потому, что до подачи автобуса была уйма времени, и когда проводивший разбор выступлений педагог сказал, что их всё-таки ближе к эстраде, разумеется, согласился.
По прибытии в гостиницу, перед ужином, близнецы сами подошли к ним, и только тут Евдокимов понял, что они совсем ещё молоденькие, лет по семнадцать-восемнадцать, не больше. Разговорились. По фрикативному «г» сразу стало понятно, что они южанки, и когда Евдокимов спросил, откуда будут, они ответили, что из Ростова-на-Дону.
– Донские казачки?
Сёстры улыбнулись, и Евдокимов сразу отметил открытость в широкой улыбке первой и затаённую грусть в сдержанной улыбке второй. Невольно залюбовался последней. Казалось, без всякой задней мысли.
И пока стояли в ожидании лифта, а затем поднимались на свой этаж, шли по коридору, разговор шёл то о прошедших выступлениях, то о дальнейших планах – куда-то по окончании училища сестрицы собирались поступать.
Слушая всё это краем уха, Евдокимов был совершенно спокоен, но стоило разойтись по номерам, как он почувствовал сначала приступ скуки, затем желание чем-нибудь развлечься и уже хотел включить телевизор, когда Женя предложила отметить выступление.
Они оделись и вышли на улицу. Холодный ветер пронизывал насквозь. И хотя снега было немного, ничего не напоминало о весне. Да и какая весна в начале марта? С утра шёл мокрый снег, потом ветер гонял по безликому небу рваные облака, изредка выглядывало холодное солнце, а затем опять всё тонуло в сером тумане. Вечером обещали вывесить списки победителей, а на другой день, после экскурсии по городу, раздать награды и провести гала-концерт.
Когда, отмотав пару километров в поисках магазина, вернулись в гостиницу, списка победителей ещё не было. Поднявшись на лифте, направились было к себе, когда увидели выходивших из своего номера казачек. Женя сообщила им, что списков ещё нет, и пригласила в гости. Сёстры переглянулись, улыбнулись и сказали, что придут. И как только они это сказали, Евдокимов почувствовал приятное, как перед началом концерта, волнение, а затем в голову полезла всякая чушь. Попробовал себя усовестить – бесполезно.
Меж тем всё было готово к приходу гостей. Плотно задёрнуты шторы. Потушен свет, включена настольная лампа. На журнальном столике у окна стояли бутылка сухого вина, пластиковые стаканы, лежали мандарины, шоколад.
Когда постучали в дверь, у Евдокимова ёкнуло сердце. Но это оказались соседи, пришедшие попросить запись выступления с сегодняшнего концерта. Евдокимов пообещал выслать.
Прошло ещё минут десять. Женя предложила начать. Евдокимов разлил. Они молча прикоснулись пластиковыми стаканами. И в эту минуту постучали снова.
Кровь бросилась Евдокимову в голову. Но это были очередные просители.
Ещё через полчаса стало ясно, что казачек не будет, и к их маленькому банкету Евдокимов потерял интерес. И, когда Женя предложила пошататься по гостинице, он охотно согласился.
Отель был огромным, обычно в нём останавливались иностранцы, которых и на этот раз оказалось немало. В основном – финны и немцы. Они сидели в баре, курили и тянули из высоких стеклянных бокалов янтарное пиво. А вот в ресторане, с настоящей живой музыкой, кого только не оказалось. Когда проходили мимо музыкантов в поисках свободного места, один, как выяснилось потом, Евдокимова узнал. Особенно как-то посмотрел и что-то сказал стоявшему рядом гитаристу. Евдокимов сделал вид, что не заметил. И тут их окликнули казачки. Они сидели в нише, у окна, и ели мороженое. Евдокимовы к ним присоединились.
Женя сказала:
– А мы ждали-ждали да так почти половину бутылки и выпили.
Сёстры виновато переглянулись.
Евдокимов взял меню. И, когда подошла официантка, спросил:
– Ну а теперь-то, надеюсь, не откажетесь с нами выпить?
– Нет, что вы, мы не пьём, – в один голос возразили казачки.
– Тогда и мы не пьём, – подытожил Евдокимов и заказал дочери коктейль, а себе кофе.
Когда заиграла музыка, Евдокимов сказал:
– Это хорошо, что не пьёте. Надеюсь, не курите тоже. Что поёте, мы уже знаем. А вот танцуете ли? Кстати, как вас зовут? Мы до сих пор так и не познакомились.
Весёлая, прямо как в «Евгении Онегине», оказалась Олей, грустная – Таней.
– Танюш, а пойдёмте танцевать?
И она, мило покраснев и переглянувшись с сестрой, тут же поднялась.
И что его дёрнуло пригласить её на танец? Не иначе – вино. Будь он трезвым, вряд ли бы пригласил. И сразу нахлынуло столько, казалось бы, навсегда похороненных переживаний. Было такое впечатление, словно он впервые ведёт даму на танец. Сто лет он ни с кем не танцевал и думал, уже никогда не будет, и надо было такому приключиться!
Ему приходилось видеть, когда между гастролями играл на свадьбах в кафе и ресторанах, как танцуют надоевшие друг другу супруги, случалось наблюдать, как танцует только что познакомившаяся пара, но никогда ещё не видел такой застенчивости на лице на столько лет моложе его девушки, да ещё такой красивой донской казачки. Ничего подобно он не испытывал тысячу лет и совершенно не чувствовал своего возраста, а ему буквально месяц назад стукнуло сорок девять. Голова его плыла, уши заложило, он был полон самых невозможных желаний и не мог произнести ни слова. Да и о чём говорить? Теперь он со стыдом вспоминал, как во время танца ему ужасно хотелось поцеловать Тане руку, и не сделал этого лишь благодаря невероятному усилию над собой. Ещё неизвестно, как бы она к этому отнеслась.
Когда закончился танец и под инквизиторским взглядом дочери они вернулись на место, к Евдокимову подошёл узнавший его музыкант.
– Прошу прощения, – сказал он, – вы случайно не Анатолий Евдокимов?
– Он самый.
– Не желаете чего-нибудь исполнить?
– Почему бы и нет?
И, когда поднялся, уловил удивлённый Танин взгляд. Таким знакомым и так много сказавшим показался ему он.
Маэстро объявил в микрофон, что у них в гостях «тот самый Анатолий Евдокимов, который» и так далее… За некоторыми столиками в сторону эстрады с недоумением обернулись. Но когда Евдокимов запел один из своих хитов, послышались сначала робкие, а затем дружные аплодисменты. Затем он исполнил ещё один хит и, поблагодарив музыкантов, вернулся за столик. Сразу же осадили пьяные поклонницы с просьбами расписаться на пачках сигарет, в развёрнутых записных книжках. Разумеется, ему было приятно, и только для виду Евдокимов хмурился. – Теперь и посидеть не дадут, – сказал он. – Может, всё-таки поднимемся в номер?
На этот раз сёстры согласились без колебаний.
Евдокимов оплатил заказ, и они подались на выход. И как-то само собой получилось, Женя с Олей пошли впереди, Евдокимов с Таней – следом.
– Хорошо поёте! – царапнула взглядом Таня.
– Вы – тоже. Кстати, не заглянуть ли – может, вывесили списки?
– А и правда, пойдёмте?
И они потащились длиннющим коридором, который опоясывал гостиницу кольцом и даже выходил на улицу, соединяя прерванные здания остеклённым проходом.
Списков не было, и свет в ординаторской ещё горел.
Женя изобразила на лице крайнее удивление:
– Неужели до сих пор заседают?
– Что ты хочешь – столько народу выступало!
Они направились к лифту.
В номере казачки расположились по обе стороны журнального столика в креслах, Евдокимовы – на кровати напротив. Евдокимов разлил вино, поднял свой стакан, сказал:
– За надежду!
– Которая умирает последней! – подхватила дочь.
– Или не умирает никогда.
– И такое бывает?
– И не такое бывает.
– С ума сойти!
– Же-эня…
Все сделали по глотку, не опуская стаканы, потянулись кто к долькам мандаринов, а кто к шоколаду.
Разговор зашёл о концертной деятельности Евдокимова, и он стал рассказывать, как пробивался на эстраду. Не только казачки, но и Женя слушали с интересом. Особенно забавной показалась история с первым выступлением.
– Когда открыли занавес и я увидел такое огромное количество устремлённых на сцену глаз, у меня совершенно вылетело из головы, что будем петь. Ударник отсчитывает палочками счёт, а я лихорадочно соображаю, какая же это песня.
Женя спросила:
– И что?
– Не уронил честь мундира. Пару куплетов, правда, от волнения проглотил.
– Пару куплетов?
– Пару слов, разумеется.
Когда кончилось вино, всех опять потянуло смотреть списки.
Но их так и не вывесили, и жюри ещё заседало.
– Вообще-э! – возмущенно протянула Женя.
И, не сговариваясь, они побрели по длинному коридору в сторону бара. Там ещё сидел народ, хотя час был уже поздний. Евдокимов предложил сухого вина, но сёстры на этот раз отказались.
– Тогда и мы не будем.
– Ну почему, выпейте, – сказала Таня и посмотрела ему в глаза.
Евдокимов возразил:
– Что-то не хочется без вас.
И тогда Женя, которую всё это уже стало раздражать, не терпящим возражения тоном заявила:
– Тогда бай-бай! Тем более что завтра на экскурсию вставать рано.
Кто бы знал, как не хотелось Евдокимову расставаться. На прощание они ещё раз обменялись с Таней выразительными взглядами. Евдокимов даже подосадовал на дочь, но делать было нечего и, войдя в номер, тут же ушёл в душ.
Глянув на себя в зеркало, с возмущением спросил:
«Ну, и чего тебе надо?»
А в голове продолжала развиваться картина неосуществившегося романа. Даже после контрастного душа успокоился не скоро. Мучился глупостями и от глупости.
Казачки на экскурсию не поднялись. И Евдокимов сначала пожалел об этом, но потом, трезво рассудив, решил, что это к лучшему.
Списки наконец вывесили. И, как уже было сказано, они с дочерью обнаружили себя в числе победителей. Стало быть, к 16–00 надо было вернуться на гала-концерт. Толпившийся возле стенда народ комментировал результаты.
В отличие от Москвы, старый Питер во многом сохранил свой исторический облик. Как и полагается северной столице, то светило солнце, а то валил мокрый снег. В плотном транспортном потоке их «Турист» не спеша пробирался по узким улочкам, вдоль каналов, иногда пересекая их по горбатым с красивыми чугунными перилами мостам. Останавливались у набережной Невы, у Сфинкса. Река ещё стояла во льдах. Побывали у Зимнего дворца, Медного всадника, Петропавловского собора. Обогнули Исаакий, проехали недалеко от Александро-Невской лавры и последнюю парковку сделали у Николо-Богоявленского собора. Площадь перед собором была в снегу и вся усыпана резвящейся детворой. А вообще, остановок было немного. И не только мокрый снег и холодный ветер были тому причиной, но и запруженность узких питерских улиц. Многие фасады нуждались в косметическом ремонте.
Когда вернулись в гостиницу, было уже далеко за полдень. Казалось, за поездку Евдокимов совсем остыл, как вдруг у лифта нос к носу столкнулись с казачками. Они глянули с Таней друг другу в глаза, и всё в нём тотчас же возмутилось.
Спросив, почему не были на экскурсии, и выслушав ответ, Женя сказала:
– А у нас столько впечатлений! Вы вниз? Видели списки?
– Да.
– И что?
– Ничего. А у вас?
Женя ответила и спросила:
– Когда домой?
– После гала-концерта. А вы?
– Завтра.
– Значит, ещё увидимся?
Пока шёл этот разговор, Евдокимов несколько раз обменялся с Таней взглядом. Даже подумал, не взять ли адрес электронной почты, мол, выступление послать, и так, мало ли что, но всё-таки пересилил себя, вот если сами предложат. Но сёстры и не подумали, и Женя ни словом не обмолвилась о продолжении отношений.
После получения наград и гала-концерта ещё минут пять постояли с казачками в коридоре и, пожелав друг другу счастливого пути и дальнейших успехов, расстались.
Домой тоже ехали на «Сапсане». И даже не верилось, что появились такие скоростные поезда. Прежде дорога до Питера на фирменном поезде отнимала вечер и ночь, а тут всего семь часов пути.
Плавно покачиваясь, поезд мчался со скоростью винтового самолёта. За широким окном, пока не стемнело, проплывали ещё заснеженные, но уже с весенними проталинами поля и леса.
За дорогу Евдокимов не сразу, но всё-таки успокоился.
Но этим не кончилось.
И в очередной раз случилось на юбилее школы, в начале мая.
* * *
Народу прибыло много, а вот из их класса – всего лишь один Калиничев. Они пожали друг другу руки, разделись, записались и поднялись в спортивный зал.
Началось с замечания Калиничева:
– Нет, всё-таки красивые у нас бабы!
– Не понял.
– Ездили тут наши мужики в Муром, говорят, не на кого посмотреть, а у нас, на какую ни глянь, все красавицы!
– Так уж и все?
– А ты сам посмотри.
И тогда из чистого любопытства Евдокимов стал поглядывать по сторонам, и, разумеется, ничего особенного не замечал, и, может быть, вскоре перестал, кабы случайно не задержал внимание на одном лице. А сидела неподалёку, в профиль, лет двадцати пяти, девушка. И впрямь, подумал Евдокимов, красавица. Невольно залюбовался. И так получилось, почувствовав его взгляд, девушка сама повернула голову. Буквально на мгновение их взгляды встретились, но и этого оказалось достаточно. Девушка тут же опустила глаза, Евдокимов – тоже, мельком глянул на Калиничева, тот ничего не заметил, и, однако же, в одно мгновение Евдокимов выпал из общего интереса. Всё его внимание, даже если не смотрел, сосредоточилось на ней. Он попытался себя усовестить («в чём, собственно, дело, дорогой товарищ, вы чего это опять?»), а сам продолжал исподтишка наблюдать. И как бывало когда-то в этой самой школе, девушка это заметила. Разумеется, поворачиваясь в очередной раз в его сторону, ни на кого конкретно она не смотрела, и так же было понятно, что время от времени поворачивала она голову совершенно невольно, движимая непреодолимым любопытством. Скользнёт мимо его глаз, задержит на пару секунд внимание в пространстве – а Евдокимова словно жаром обдаст. И так продолжалось до конца торжественной части.
После вручения подарков все разом поднялись и стали расходиться. И тут Евдокимов потерял её из виду.
В спортзале меж тем запустили танцы, и на них осталась одна молодёжь. Они с Калиничевым решили отметить встречу и спустились в столовую, в которой организовали что-то вроде буфета с закусками и вином.
– Чего будем?
Калиничев сказал:
– Я – сухое.
И они взяли по двести грамм сухого вина.
Чокнулись, пригубили.
И тут заглянули «они». «Они» – потому, что на торжественной части она сидела с подружкой. Контраст удивительный. Такое впечатление, что одну изваял художник, другую вытесал топором пьяный мужик. У первой зубки были ровненькими, у второй – какие-то ржавые осколки. Первая почти не улыбалась, вторая постоянно скалила гнилые зубы.
Очевидно, спустившись сверху, оттуда, где гремела музыка, проходя мимо, они решили заглянуть – нет ли кого знакомых? – и так получилось, взгляды их сразу встретились, замерли, и в следующее мгновение закрылась дверь. Из-за дальности расстояния можно было подумать, вовсе не на Евдокимова она посмотрела, но что-то определённо говорило его сердцу, что посмотрела она именно на него. И ему уже не сиделось. И всё-таки он выдержал до той минуты, пока буфетчица не попросила всех освободить помещение.
Чего Евдокимов не ожидал, так это увидеть подружек на кушетке напротив раздевалки, к которой они с Калиничевым подошли. И тут они уже не просто встретились, а вперились друг другу в глаза. Она смотрела в каком-то ужасе, очевидно, понимая, что так нельзя, и в то же время не находя в себе силы оторваться от его взгляда, а он – от её.
Однако Калиничев всё это вовремя прекратил:
– Ну что, пошли?
И они направились к выходу.
На улице постояли ещё.
Во время ничего не значащего разговора Евдокимова всё подмывало вернуться в школу. Вот так вот просто войти и спросить: девчата, вы откуда будете, в смысле, из какого из четырёх посёлков, дети которых учились в их школе?
Но Калиничев и это прекратил:
– Ну что, по домам?
И Евдокимов его проводил. Благо, по пути было. На прощание пожали друг другу руки, дали совершенно необязательное обещание друг друга не забывать.
Калиничев спросил напоследок:
– Домой или к родителям?
– К родителям, – ответил Евдокимов, а сам повернул к школе.
