Я, как и Кожинов, недоволен рецензией Семанова, но совсем не его ревностью. В.Топоров один из очень немногих евреев-литераторов, который осмеливается ныне говорить правду о своих соплеменниках. Так, в книге «Двойное дело» он решительно утверждает: «Евреи сделали в массе своей капиталистический, «демократический», проельцинский выбор – с великим энтузиазмом! – взяв на себя тем самым часть ответственности за общегосударственные и социально-экономические метаморфозы самого пагубного свойства. Огромную часть ответственнности! И в очередной раз проявили национальную беспечность – хотя бы потому, что эту ответственность рано или поздно возложат только на них». С.Семанов приводит эти слова, но вместо того, чтобы признать их смелость, правдивость и поддержать, он увидел в них лишь встревоженность автора за своих. Не так давно еще достопечальнее встретили ветераны патриотического движения известное письмо писателя Тополя кровососу Березовскому. Оно было честным, мужественным, пронизанным любовью к России, но в нем увидели только хитрость да боязнь за собственную шкуру.
Более важный вопрос составил предмет второго спора. А.Казинцев считает «реформаторов», доведших страну до нынешнего катастрофического положения, не бездарными неумехами, а сознательными врагами, умными и умелыми. В.Кожинов решительно возражает: «Прямых точных доказательств этого нет… Достоверных сведений о вражеских агентах не имеется». Какие еще нужны доказательства, какие сведения, когда полстраны замерзает, горит, тонет, вымирает от недоедания и болезней, а другая половина страны поет и пляшет!.. Тут сказалась давняя приверженность Кожинова к букве, к цитате, к форме. Он поверил бы, что это враги, только в том случае, если ему представили бы, допустим, соответствующие документы заговора, стенограммы тайных заседаний какого-то комитета и т. п. Да, к 1985 году страна давно нуждалась в серьезных переменах. И нельзя было бы подозревать во вражеских замыслах людей, которые взялись их проводить, но видя, что ничего не получается, наоборот, становится все хуже, через год-два, страдая вместе с народом, или изменили бы курс перемен, или ушли бы со сцены. Более того, не было бы оснований сомневаться даже в том, что это честные и любящие родину люди. Но ведь у нас все не так. Да, ни Горбачев, ни Ельцин, ни Гайдар изначально не были врагами. Несомненно, они хотели блага стране. Но, будучи людьми невежественными, самоуверенными, самовлюбленными, презирающими предшественников, они с каждым годом ухудшали положение, однако не меняли курс, не призвали других людей, не ушли, а запутались, обратились за помощью к Западу, попали к нему в полную зависимость и продолжали твердить, что иного пути нет. Наконец, настал день, когда надо было выбирать между благополучием родины и своей шкурой. Они выбрали шкуру. Так из самовлюбленных невежд они стали предателями и врагами. Крайне странно, что Кожинов не понимал этого…
Как у многих из нас, у Вадима были свои пристрастия, заблуждения, ошибки, странности, противоречия, завихрения… Это тем более понятно и простительно, если принять во внимание, с одной стороны, необычайную широту его литературных и исторических интересов, а с другой, то обстоятельство, что писал он о времени, событиях и о людях крайне сложных, неоднозначных, порой и загадочных… Вот, допустим пишет: «Если выразиться модной в свое время фразой «количество переходит в качество…» Это не модная фраза, а закон природы, вовсе не отмененный Ельциным, что можно подтвердить на примере самого исследователя. Он признается: «Я долго считал своего рода дикостью и беспределом переселение народов в целом», имевшее место во время войны. Но углубленное изучение вопроса, привело его к пониманию необходимости этой меры. В самом деле, он узнал, что в феврале 1942 года, т. е. вскоре после нападения японцев на Пирл-Харбор, президент Рузвельт, за которым осталась репутация гуманнейшего политика ХХ века, приказал совершенно в сталинском духе отправить в специальные концентрационные лагеря 112 тысяч американских японцев: вдруг, мол, самураи десант высадят! Почему же мы не должны были подобным образом поступить с немцами Поволжья, когда их соплеменники напали на нас? Я сказал «в сталинском духе»? Нет, американцы поступили гораздо менее обоснованно и более сурово, чем мы. Во-первых, какой десант, если от берегов Японии до США 3500 километров, а у нас немцы жили внутри страны, в тылу сражающейся Красной Армии. Во-вторых, американцы загнали своих японцев в концлагеря с весьма суровым режимом, а мы лишь переселили немцев в другие районы, где они жили и работали в обычных условиях. Еще более закономерным оказалось переселение некоторых народов Северного Кавказа. Кожинов докопался до такого, например, документа, датированного 6 ноября 1942 года, т. е. временем самых ожесточенных и решительных боев в Сталинграде: «Когда немецкие вооруженные силы вошли в Карачаевскую область, они были встречены всеобщим ликованием. В готовности помочь немцам они превзошли самих себя. Так, айнзацкоманда полиции безопасности, прибывшая в карачаевскую деревню южнее Кисловодска, была принята с воодушевлением. Сотрудников команды обнимали и поднимали на плечи. Предлагали подарки и произносились речи, которые заканчивались здравицей в честь Гитлера… К этим предложениям присоединились также представители балкарцев… Примечательно стремление примерно 60 тысяч балкарцев отделиться от кабардинцев (оставшихся верными советской власти. – В.Б.) и присоединиться к карачаевцам, насчитывающим примерно 120 тысяч человек. Обе племенные группы выразили свое единение с «Великой германской империей» и т. д. Что же это за документ – донесение советской разведки, информация тайного агента НКВД? Нет, это аналитическая записка германской службы безопасности «Общее положение в оперативном районе Северного Кавказа», составленная по донесениям с мест.
А как обстояло дело с крымскими татарами? Кожинов узнал, что даже в конце войны, в январе 1945 года 10 тысяч их сражались вместе с немцами против Красной Армии. Что это за цифра, велика ли она? Исследователь пишет, что всего крымских татар было до войны около 200 тысяч, мужчин, естественно, примерно 100 тысяч, из них солдатского возраста – около 50. Значит, каждый пятый татарин, способный носить оружие, был с оккупантами. А всего «численность воевавших на стороне гитлеровских войск национальных формирований из числа народов СССР была свыше 1 миллиона человек». Под влиянием этих и подобных фактов, цифр, обретенных в ходе настойчивого исследования, Кожинов и отказался от своего прежнего взгляда на проблему и обрел совершенно иной. Вот и произошел переход количества штудий вопроса в качество знания о нем, в чем Кожинов не постеснялся признаться. Он умел учиться.
Но есть основание думать, что иные его почитатели не захотят или не решаться последовать собственному примеру исследователя даже там, где необходимость этого совершенно очевидна. Так, в последней прижизненной публикации «Миф о 1941-м годе» («Завтра» № 4, 2001) Кожинов писал, что за все время Отечественной войны лишь двум генералам было присвоено звание Маршала Советского Союза – Г.К.Жукову и А.М.Василевскому. Это не так. Во-первых, за Жуковым и Василевским 6 марта 1943 года третьим маршалом военных лет стал Верховный Главнокомандующий. Во-вторых, после этого в 1944 году звание Маршалов Советского Союза получили еще шесть генералов: И.С.Конев – 22 февраля 1944 года, Л.А.Говоров – 18 июня 1944 года, К.К. Рокоссовский – 29 июня 1944 года, Р.Я.Малиновский – 10 сентября 1944 года, Ф.И. Толбухин – 12 сентября 1944 года и К.А.Мерецков – 26 октября 1944 года. Я уж не говорю о том, что в это же время три генерала стали Главными маршалами своих родов войск: Н.Н.Воронов – артиллерии, А.Е.Голованов – авиации, А.А. Новиков – авиации. К тому же еще 12 генералов стали «рядовыми» маршалами родов войск. Ничего удивительного: армия была большая, война – долгая. И были эти маршалы в большинстве своем лет сорока пяти, а то и сорока: А.Е. Голованов, маршал авиации Н.С. Скрипко или маршал войск связи И.Т. Пересыпкин. Таких воспитала «безбожная советская власть», таких выдвигал Сталин… Ошибка Кожинова в этом вопросе представляется мне даже загадочной. Крайне странно, что никто из сотрудников редакции, через чьи руки прошла статья, не знали хотя бы о том, что Рокоссовский стал маршалом во время войны, но вот же – из почтения никто не поправил…
Но вопрос о маршалах, что ж, это частность, хотя и досадная. Дело серьезней, когда Кожинов, рассуждая о том, что-де после каждой революции рано или поздно приходит реставрация, пишет: во Франции после революции 1789 года реставрация наступила довольно скоро, а у нас «нечто подобное реставрации началось только в 1991 году, то есть не через четверть века, а через три четверти.» Это не так. У нас было не «нечто подобное реставрации», а отказ от многих революционных крайностей, излишеств, и началось это не в 91-м году, а в июле 1934-го, т. е. через 17 лет – с решительной критики Сталиным статьи Энгельса «Внешняя политика русского царизма». Первый коммунист страны писал в том же примерно духе, как напомнил Кожинов, что и непротивленец Лев Толстой при чтении «Истории» С.М.Соловьева: сплошь негодяи да прохвосты, а кто же создал великую империю?
Вслед за статьей Сталина разумно и постепенно были возвращены звания маршала (1935), генерала (1940), офицера (1941–1942)… Впрочем, еще в начале двадцатых годов мы напевали: «Ведь с нами Ворошилов – первый красный офицер…» Уже в войну были учреждены ордена Суворова, Кутузова, Александра Невского (все три – в 1942 г.), орден Славы на георгиевской ленте (1943), введены погоны (1943), ордена Ушакова, Нахимова (оба – в 1944 г.), была поддержана церковь, избран патриарх, отменен запрет на колокольный благовест (все это в 1943 г.), Красная Армия стала Советской (вскоре после войны) и т. д. вплоть до восстановления новогодней елки (1936), запрещенной, между прочим, не большевиками в 1917-м, а царским правительством в 1914-м как католической затеи. Это стояло в одном ряду с такими суперпатриотическими делами того времени, как переименование Петербурга… А что произошло в 91-м? Обкомовский алкаш в одночасье и самодурно навязал стране ненавидимые народом старый имперский герб, власовский флаг и даже обращение «господин», которого разумные люди до сих пор чураются и при всяком удобном случае стеснительно заменяют его словами «друзья», «коллеги» и т. п.
Но читаем дальше: «Относительно быстрая реставрация во Франции определялась, конечно же, ее военным поражением в 1812–1814 годах, и если бы в 1941—1945-м мы не победили, а потерпели поражение, у нас произошло бы то же самое». Что – то же самое? Во Франции вернули Бурбонов, и это сделали сами французы. А у нас немцы вернули бы Романовых и весь прежний строй? Примерно так считает и Солженицын: «Подумаешь, что за беда, если бы победили немцы! Справляли елку на Новый год, стали бы, как при царе, на Рождество». Но даже он не думал, что фашисты вернут Романовых, ибо тут же добавлял: «Вешали портрет с усами, стали бы вешать с усиками», то есть портрет того самого, кто еще до нападения на нас изрек: «Россия должна быть уничтожена!» Со всеми ее Романовыми в прошлом и большевиками в настоящем, со всеми орлами и красными знаменами. Тут Кожинов решительно противоречил самому себе…
А что вы скажете, Виктор Стефанович, о таком неожиданном заявлении Вадима Кожинова: «Благодаря общению с Бахтиным я отделался от одного из самых распространенных, вздорных и вредных мифов – мифа о прогрессе. Будто мир все время совершенствуется, и что бы ни происходило – все к лучшему. На самом деле – таков закон и человеческого общества и Вселенной – никакого прогресса нет». Странно, правда? Если это миф и притом такой вздорный, то почему же умный, образованный человек отделался от него и, видимо, с трудом лишь на четвертом десятке жизни да еще с чужой помощью, а не лет в двадцать и самостоятельно? Кроме того, здесь смешаны два вопроса: вера в прогресс и вера в то, что все к лучшему. Адептом второй был, как известно, печально знаменитый персонаж Вольтера – доктор Панглос, у первой сторонников гораздо больше. «Истина в том, – продолжал Кожинов, – что любые приобретения в то же время являются и утратами, все уравновешивается». Но это уже третья идея, против которой едва ли можно возразить. Допустим, когда-то путь из Петербурга в Москву занимал несколько дней. Это было утомительно, тягостно, но и давало возможность многое увидеть, узнать, насладиться красотами природы. Теперь путь даже наземный занимает четыре часа. За это время успеешь лишь просмотреть несколько газет. Явная утрата. Но, во-первых, может быть, мне как раз надо во что бы то ни стало очень быстро прибыть из одного города в другой, это для меня главное. Во-вторых, никто не мешает тебе идти хоть месяц пешком и любоваться пейзажами. А Кожинов в доказательство универсальности закона отсутствия прогресса приводит такой пример: «Когда мне было 15–16 лет, появился пенициллин. Казалось, любые болезни будут побеждены. А оказалось, что более или менее регулярное использование пенициллина приводит к ослаблению иммунной системы, и человек оказывается беззащитен против любой заразы». Тут можно сказать одно: не надо пользоваться пенициллином регулярно, а лишь иногда по мере необходимости. Примерчик уж слишком простецкий. И мы позволим себе не мудрствовать. Вот статья Кожинова «Уроки истории» в журнале «Москва» № 11 за 1986 год. В ней автор одобрительно и неоднократно ссылается, как на авторитетные источники, на высказывания не только Е.К.Лигачева, но и Горбачева, Ельцина. В более поздних работах исследователя ничего подобного уже нет. Разве это не прогресс? Причем, безо всякой утраты.
В.Кожемяко согласно-одобрительно пересказывает такое место из статьи Кожинова: «Дух революционизма еще был силен в обществе и заставлял, скажем, такого записного «гуманиста», как Корней Чуковский, писать Сталину письмо с предложением создать специальные лагеря для малолетних, куда надо бы отправлять школьников даже за шалости в классе. Вот вам реальность времени!» Да, было такое письмо с предложением «провести тщательную чистку каждой школы», чтобы «избавиться от заразы – от социально опасных детей» посредством «возможно большего» количества «трудколоний с суровым военным режимом». Во главе колоний или лагерей с обязательным земледельческим трудом детолюбивый автор «Мойдодыра» предлагал поставить почему-то не агрономов или пионервожатых, а военных. Естественно, что «для управления трудколониями должно быть создано особое ведомство» во главе, надо полагать, с Бармалеем. Как бы оно называлось? Естественно, Главное управление лагерей для школьников – ГУЛАШ. Письмо было подписано: «С глубоким почтением писатель К.Чуковский». Кожинов писал об этом письме, как о чрезвычайно характерном для «атмосферы времени»: «сравнительно недавно произошла революция и беспощадность была, как говорится, в крови у многих». Но так ли это? Какое отношение, Виктор Стефанович, к революции и ее духу хоть когда-нибудь имел Чуковский? Тот самый, о котором Ленин писал после революции 1905 года: «В наши дни лягание марксизма есть непременное условие популярности в демократических кругах общества. Пример – Чуковский». И дальше: «Чуковские думают, что раз этот (революционный) лагерь оттеснен, придавлен, загнан в подполье, значит, «исчезла гегемония»… Потресовы, Базаровы и проч. – для нас чужие люди, не менее чужие, чем Чуковские». Тут, конечно, невольно приходит мысль: как же при всем этом Корней Иванович не поперхнулся, когда ему вручали ордена Ленина, а потом – Ленинскую премию? Или они тоже не пахнут?.. Но дело сейчас не в этом. Важнее то обстоятельство, что письмо Сталину была написано в мае 1943 года, когда Чуковский возвратился из Ташкента, куда драпанул страшной осенью 41-го, и опять стал жить-поживать да стишки сочинять на роскошной даче в Переделкино, бесплатно построенной ему, Пастернаку и другим писателям по указанию Сталина. В ту пору прошло после Октября уже 26 лет, а самому Чуковскому шел седьмой десяток, и если он был чужим революции даже в молодости, то откуда бы взяться «духу революционизма», жестокости, именно им рожденной, теперь и в такое время? Борис Пастернак тогда писал:
Все нынешней весной особое.
Живее воробьев шумиха…
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо…
Такова была переделкинская атмосфера 1943–1944 годов. Поэтому Кожинов был не прав, сваливая бармалейское письмо Чуковского на революцию и на атмосферу времени. Оно – проявление индивидуальной природы и духовной атмосферы классика детской литературы. Они были чрезвычайно своеобразны и переменчивы, его атмосфера и натура. Взять хотя бы такой пример, оставаясь в круге тех же лиц. 21 апреля 1936 года Чуковский и Пастернак были гостями съезда комсомола и сидели в одном из передних рядов Большого кремлевского дворца. На другой день 53-летний классик зафиксировал в своем дневнике такое восхищение увиденным на съезде Сталиным, что по искренности и пронзительности это можно сравнить в русской литературе разве только с восторгом 19-летнего корнета Николиньки Ростова из «Войны и мира» при виде царя Александра. Помните?
«Когда государь приблизился на расстояние двадцати шагов и Николай ясно, до всех подробностей рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе… Увидев его улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем-нибудь любовь к своему государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать… «Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов. – Я бы умер от счастия…»
Чуковский: «Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН (Так в тексте. – В.Б.) стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали. «Часы, часы, он показал часы» – и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.
Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я – ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!»(на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»
Право, и не знаешь, кому тут отдать пальму первенства – юному корнету или старому классику. Пожалуй, оба могли умереть от счастья. И после этого нам говорят, будто Пастернак, Мандельштам или Ахматова слагали оды Сталину по принуждению или по необходимости!
Но вот прошло время, и 2 декабря 1967 года Чуковский записывает в том же дневнике: «Очевидно каждому солдату во время войны выдавалась, кроме ружья и шинели, книга Сталина «Основы ленинизма»»… Предположение совершенно нелепое. Да и книга Сталина называлась не «Основы», «Вопросы ленинизма». Но читаем дальше: «У нас в Переделкине в моей усадьбе (мог бы уточнить: «предоставленной Сталиным». – В.Б.) стояли солдаты. Потом они ушли на фронт (мог бы добавить: «…а я рванул в Ташкент». – В.Б.) и каждый из них кинул эту книгу в углу моей комнаты. Было экземпляров 60. Я предложил конторе городка писателей взять у меня эти книги. Там обещали, но надули. Тогда я ночью, сознавая, что совершаю политическое преступление, засыпал этими бездарными книгами небольшой ров в лесочке и засыпал их глиной. Там они мирно гниют 24 года, – эти священные творения нашего Мао». Стоп! 24 года? Это значит, что тайную ночную расправу над «бездарными книгами» Бармалей совершил в том самом 1943 году, когда с глубоким почтением писал письмо дорогому Иосифу Виссарионовичу с предложением создать ГУЛАШ. Не исключено, что даже в один день: утром – письмо, ночью – расправа. Вот какая это было сложная натура. И не случайно, что именно Чуковский приютил в свое время на своей даче Солженицына, божью тварь с еще более сложной натурой… О Чуковском стоит еще добавить, что мало кто из советских писателей получил от власти, в частности, при посредстве Сталина столько, сколько он – от предоставленной ему, ленинградцу, отличной квартиры в знаменитом тогда только что возведенном «корпусе А» в начале главной столичной улицы Горького и огромной дачи до немыслимых тиражей, орденов, премий. Получая все это от щедрой власти, он забыл, как проклинал свою жизнь до революции: «Уничтожил бы с радостью это время. Страшна была моя неприкаянность ни к чему, безместность… Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я – еврей? русский? украинец?) – был самым бесцельным непростым человеком на земле…»
Большую роль в жизни Вадима Кожинова сыграла уже упомянутая встреча с М.М.Бахтиным, который был на 35 лет старше его. «Он в каком-то смысле передал мне идейную эстафету русской традиции», – уверял Кожинов. Допустим, так. Но тут нельзя не вспомнить, что «в разгар хрущевского правления» у Кожинова, как уже отмечалось, был весьма прискорбный период «радикальнейшего «диссидентства», в чем он не раз признавался: «Я безоговорочно «отрицал» все то, что совершалось в России с 1917 года». Все!.. Ему тогда уже перевалило за тридцать, – возраст, казалось бы, уж полной зрелости. Как он замечает, сие «отрицание» тоже явилось результатом бесед с М.М.Бахтиным. Видимо, этими беседами объясняется многое, в частности, хотя бы тот, например, факт, что критик брал в кавычки слова «враги народа», «кулаки», «бедняки» или писал «так называемые кулаки», или давал такое пояснение: бедняков перед коллективизацией не было, а были лентяи: «Поскольку в период нэпа каждый крестьянин мог получить достаточный земельный надел, «бедняками» к концу 1920-х годов оказались в значительной мере те, кто не были склонны к упорному труду и питали ненависть к «крепким» хозяевам». Такой взгляд давно известен, его можно было позаимствовать не только у Бахтина, а хотя бы и у самих кулаков. Но согласуется ли это все с «эстафетой русской традиции»?
Или вот Кожинов сопоставляет голод 1891 года и 1921-го, т. е. в царской России и в советской. Отмечает, что в обоих случаях была жестокая засуха. И в первом «неурожай охватил территорию с населением в 30 миллионов. И тем не менее, благодаря мерам, принятым государством и обществом, голодных смертей в прямом точном смысле этого слова в 1891–1992 годах, в сущности, не было; от недостаточного питания умерли лишь больные и слабые. Между тем в 1921–1922 годах миллионы стали жертвами тотального голода».
Тут возникает много вопросов, недоумений и сожалений. Во-первых, очень жаль, что вопреки скрупулезному обыкновению автор не указал здесь источник столь обстоятельных данных вплоть до «голодной смерти в точном смысле». Это тем более досадно, что по данным, например, первого издания Большой советской энциклопедии (1930 г.), в 1921 году засуха поразила территорию с населением в три раза больше – в 90 млн. человек, из которых голодало не менее 40 миллионов и умерло около 5 миллионов (т.17, с.463). Во-вторых, автор уверял, будто «факты ясно свидетельствуют, что революционная власть не предприняла необходимых мер для спасения людей». Но никакие факты этого рода не приводятся. Более того, читаем: «Власть воистину варварски использовала страшный голод в своих интересах, проведя изъятие церковных ценностей якобы (?) для закупки продовольствия для голодающих». Почему якобы? Где доказательства, что власть действовала при этом «в своих интересах»? И что это такое – «свои интересы» власти? Ведь речь-то не о «семье» Ельцина. Кожинов приводит слова Ленина о том, что без средств, которые может дать изъятие, «никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе (где проходила тогда международная конференция. – В.К.) в особенности совершенно немыслимы».
Это у автора и есть главный факт безразличия власти к голодающим. Но из чего следует, что названные Лениным государственная работа, хозяйственное строительство не включали в себя самым естественным образом и помощь голодающим? И потом, разве наша делегация на Генуэзской конференции, выдвинув требования возместить убытки, причиненные стране иностранной интервенцией и блокадой, отстаивала интересы Ленина, Сталина да Чичерина, а не всего народа, в том числе голодающих? Наконец, если голод действительно был страшным, а он таким и был, то почему же церковь довела дело до насильственного изъятия ее ценностей, как при Петре снимали колокола для пушек? Почему сама не пришла на помощь голодающим, не поделилась своими богатствами, как учит ее Христос? Увы, церковь и сейчас ни с кем не делится…
Но самое-то главное в другом. Дело не только в засухе. Что такое 1891–1892 годы в России? Мирная спокойная жизнь. Страна уже давно не знает войн. В ту пору власть, возможно, действительно была в состоянии хорошо помочь голодающим, и странно, почему Кожинов не привел тут никаких фактов. А что такое 1921–1922 годы? Восьмой год идет страшнейшая война, и не где-то на чужой земле или за морем, как это было для американцев, англичан и немцев, а на своей собственной. Из Крыма только что вышибли Врангеля, японцы уберутся из Владивостока только 25 октября 1922 года… Как же можно ставить на одну доску возможность помочь голодающим тогда и теперь?
К тому же за голодом 1891–1892 годов последовал длинный ряд новых голодных годов – 1901, 1905, 1906, 1907, 1908, 1911–1912. Всего за последние 75 лет царского режима было 11 голодных годов, за этот же срок советской власти – два. Причем размах голода все время нарастал: 5-10-20-30-50 губерний. Наконец, в 1911–1912 годах, накануне 300-летия дома Романовых, столь широко и торжественно отмечавшегося, голод охватил 60 губерний. Сведения эти взяты из дореволюционной энциклопедии Брокгауза, до сих пор славящейся своей обстоятельностью и объективностью. Характерно и то, что голодные годы порой следовали один за другим кряду, например, четыре года с 1905 по 1908. Это говорит о том, что власть была бессильна предотвратить бедствие, даже зная уже о его угрозе. В советское время совсем иная картина и в этом смысле: благодаря усилиям власти и общества голод ни разу не вышел за пределы одного года. Больше того, в 1924 году неурожай поразил те же районы страны, что и в 1922-м, но благодаря своевременным мерам голода не было.
Возможно, Бахтиным навеян и такой пассаж. Кожинов цитирует передовую статью «Красной звезды», которую, по воспоминаниям генерала Л.П.Сандалова, перед нашим контрнаступлением под Москвой в начале декабря 1941 года читали солдаты: «Москва! Это слово многое говорит сердцу (выделено В.Кожиновым. – В.Б.). Москва – праматерь нашего государства. Вокруг нее собиралась и строилась земля русская, вокруг нее стоял народ всякий раз, когда ему грозили иноземные пришельцы. Древние камни Москвы овеяны славой наших предков…» и т. д. И Кожинов рассуждает: «Своего рода парадокс заключался в том, что редактором «Красной звезды», где появилась процитированная статья, был член партии с 1922 года Д.И.Ортенберг, а читал статью бойцам военный комиссар Т.И. Коровин, который, без сомнения, был воспитан в духе идеологии, не имевшей ничего общего с идеями прочитанной им статьи». Как видим, парадокс для Кожинова состоял здесь в том, что коммунисты даже с большим стажем, даже комиссары, оказывается, имеют сердце, которое – представьте себе! – говорит им о любви к родине, о славе предков, о национальном духе. По идейной эстафете, перенятой Кожиновым у большого ученого, ничего этого не должно бы быть. Я читал такие вещи у Солженицына и Шафаревича, но вот, оказывается, и у Кожинова… Это тем более странно, что он же сам наставительно писал: «Давно пора понять, что настоящий водораздел проходит в России не между «коммунистами» и «антикоммунистами», а между патриотами и антипатриотами». Правильно, но здесь сам он воздвиг водораздел между коммунистами, вернее, между коммунизмом и патриотизмом.
Но еще более странно, что все трое только что названных, будучи большими любителями статистики, не удивились еще и таким «парадоксам»: к началу войны в армии и на флоте было 563 тысячи коммунистов, а в конце 1941 года, к тому времени, о котором вспоминал генерал Сандалов, уже 1 млн. 234 тысячи – больше 40 % всего состава партии. Примечательно и то, что среди командиров 80 % были коммунисты и комсомольцы. Наконец, хорошо бы помнить, особенно тем, кто на войне почему-то не был или явился на фронт к шапочному разбору, что в боях за родину погибло больше трех миллионов коммунистов. И уж пусть они посчитают сами, сколько погибло комсомольцев, молодых людей самого солдатского возраста, воспитанных в духе той же, по их эстафете, антипатриотической идеологии…
В дни, когда все были потрясены гибелью принцессы Дианы, зашел ко мне на даче В.С., в прошлом большой литературный начальник. Сейчас уже старик, он промышляет тем, что ходит по домам литературной братии и предлагает пристроить их сочинения в «Литературку», «Неделю» или «Вечерку» («Там везде мои ученики!»), за что берет «комиссионные». Я его не осуждаю. Другие в помойках копаются. Помочь мне ему нечего было и мечтать, ибо в названных издания напечатать меня могут только по приговору суда Но дело не в этом… Как В.С. удивился, увидев пришпиленный у меня на стене газетный портрет Дианы: коммунист Бушин имеет сердце?! Он переживает за английскую принцессу?!.. Впрочем, сам тоже, разумеется, был коммунистом, но теперь из партии вышел, а евреем остался. И уверен, что отзывчивые сердца, благородные чувства – это их привилегия. Тоже, видите ли, несет эстафету…
«Известны слова А.И.Солженицына, призывающие отбросить чуждую России идеологию, – продолжает В.Кожинов, оставляя неясным, кто именно считает коммунистическую идеологию чуждой России: «Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порочную подпорку идеологии, а разумно отбросил ее, развернул старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь, – и мы победили!» Это понятно в устах человека, который имеет поместья в США и России, но путает слова «навзничь» и «ничком», реку Эльбу с немецким городом Эльбинг, не знает даже, сколько миллионов населения было у нас в стране перед войной. Но Кожинов-то!