Владимир Березин
Уранотипия
Однако в доме художника ящики со стеклянными колбами определённо остались и пошли в дело.
Изобретение Максима Никифоровича рождалось медленно, будто он строил дом, а вернее, будто восстанавливал старый разрушенный храм, перебирая блоки – сперва вслепую, а потом руководствуясь странным наитием. Уран стал его путеводной планетой, а уранил нитрат – рабочим веществом.
Наконец, после нескольких лет проб и ошибок, он поставил большой деревянный ящик напротив брошки с изображением слона и через час получил почти идеальное изображение животного на пластине.
Он показал его в Академии художеств, но начальство оно не взволновало. Максима Никифоровича это, впрочем, не расстроило.
Он колдовал с большим деревянным ящиком и пластинами, чувствительными к свету.
За это время прошла, будто мелькнула, его семейная жизнь. Жена умерла от чахотки, и он будто этого не заметил. Однако через некоторое время он привинтил её брошь на свой ящик. Теперь на деревянной поверхности, в самой середине, находился серебряный слон, поднявший хобот.
И в этот момент его вызвали к попечителю, и оказалось, что жизнь его повернулась. Нужно было ехать на Святую землю, чтобы зарисовать наново храм Гроба Господня. Но в конце разговора попечитель вдруг сказал, что ему, вероятно, предстоит сделать что-то большее.
Что может быть большим, чем храм, Максим Никифорович не понял, но запомнил эту фразу.
И ему велели, кроме чистых листов, взять с собой дубовый ящик со всеми сопутствующими ему предметами и веществами.
В ящике было его изобретение.
Ящик путешествовал не один – к большому прилагались три маленьких. В довершение всего вместе с ними по морю плыла тренога специальной конструкции, которую сделал тот же самый человек, что когда-то выпилил деревянные кубики.
Максим Никифорович спал беспокойно, потому что ему снился перепутанный храм в далёком русском городе.
Невидимая рука рассыпала кубики, и в этот момент Максиму Никифоровичу являлся фундамент. Камни его располагались хаотически, но если присмотреться, то было видно, что это настоящий лабиринт, наподобие тех, которые он видел на старинных гравюрах.
Лабиринт – это карта мира с выходом к главной тайне. Но невидимая рука снова ставила кубики на место, храм возникал из разрухи, и видение исчезало. В этом повторяющемся сне Максим Никифорович бросался помогать работе и, конечно, ставил кубики не туда, куда нужно.
Храм стоял перед ним – прекрасный, но собранный неправильно. И всё начиналось снова.
Волны бились в борт корабля, казалось, что они ударяют в бубен, деревянная обшивка хранила звук до следующего удара. Максим Никифорович приближался к цели своего путешествия, но сон был прежним, неотвязным. Впрочем, он ему даже нравился. Он делал всё меньше ошибок, помогая Богу, и верил, что всё получится. И тогда храм заговорит с ним языком своей каменной резьбы, ударит колокол, и всё будет хорошо.
А теперь он спал на постоялом дворе и впервые за долгое время не строил во сне собор.
IV
(картографическая экспозиция)
Всякая карта есть абстракция и соотносится с жизнью, как кусок холста, на котором написан портрет, с живым человеком. При этом она – бумажный прибор, подобный линейке, которую прикладывают к действительности. Карта – символ вещей и отношений и в этом смысле не лишена мистики. Оттого нельзя забывать, что она не цель исследования, а инструмент для действий.
Отто фон Раттингер, генерал-майор
Двое склонились над картой.
Молодой спросил, известно ли место особой съёмки. Приезжий отвечал, что место станет известно только в Городе.
Они выедут на рассвете, пока не началась жара, и остановятся в условленном месте. Им так или иначе сообщат.
Они пили, и пили крепко, но при этом ничуть не нарушая субординации. Две бутылки виски отправились под стол, и под разговор пошла третья. Арака так и осталась в ведении спящего Максима Никифоровича.
Лишённые бутылок, края карты отгибались, и беседующие положили туда по револьверу.
Старший был подполковник Генерального штаба Пётр Петрович Львов, а младший – капитан того же штаба Орлов. Тонкая стена выгибалась от храпа художника Быкова.
Орлов, слывший остроумцем, подумал, что они напоминают гастролирующий зверинец, но шутить вслух на эту тему остерёгся.
Они снимали карту будущей войны.
Паломничество их было фальшивым, если не считать того, что подполковник действительно собирался преклонить колена в храме Гроба Господня, а капитан знал все памятные места Святой земли наперечёт.
Дело в том, что в прошлые века было составлено множество карт, однако войску в походе хоть и полезно знать, где именно была пещера Святого Ильи, а где воссиял Фаворский свет, но для манёвра могут понадобиться иные знания.
Поэтому капитан объехал за последний год всю эту местность, начиная от турецкой границы.
Подполковник, как фигура более заметная, двигался открыто, но тоже не терял времени.
На Востоке война идёт всегда. Она рождается здесь из обильного песка, из редкой воды, из оливкового масла, из вина и уксуса. Одним словом, война рождается из всего, из чего можно. Писание говорит, что тут будут воевать и в час перед концом.
Подполковник был из училища колонновожатых и знал, что война состоит не из выстрелов и храбрости, а из умения и расчётов. Квартирьеры и фуражиры не видны и часто находятся в унижении. Врачи слывут могильщиками, а оружейники – чумазыми чертями.
Но без всех них невозможно никакое движение армии. Англичане, перебив Великую армаду, потеряли после от холеры столько же, сколько испанцы в бою. Без фуражиров русские не дошли бы до Парижа.
Множество незаметных людей кормят огромного зверя, определяют очерёдность жертв ему, распоряжаются порядком во время военных ритуалов.
Наконец, карта.
Без карты армию ждёт поражение, с картой выигрывается не битва, а война целиком. Выигрывается до первых выстрелов.
Когда несколько лет назад русский десант сошёл с кораблей в Константинополе, то прекратилось наступление египтян на Порту.
Турецкая империя была похожа на изъеденное жучком дерево. Бунтовали греки, турки были биты в Наварине, и русские полки стояли только что у ворот Константинополя, что переменил название, как вдова, вышедшая замуж за другую империю.
Султан Махмуд мало понимал в происходящем. Часто он был обманут, часто сам обманывал других. Он приказал повесить свои портреты в казармах и выбить свой профиль на монетах. Это было прямым нарушением мусульманского закона, и солдаты начали роптать. Когда он ехал по Галатскому мосту, один дервиш, приплясывая, стал кричать: «Эй, гяур! Аллах накажет тебя за бесчестие, Он накажет тебя за поругание веры!» Махмуд велел отрубить голову дервишу, и оттого султана стали ненавидеть ещё больше. Ибо дервишей оберегает не только мусульманский закон, но и народный обычай.
Поэтому, когда с юга пришёл Мехмед-Али и покорял город за городом, никто не был удивлён.
И когда войска султана бежали, тоже никто не был удивлён.
Все были удивлены, когда русский царь помог султану. В Константинополь, который арабы звали «Истинполин», а турки звали «Истамбул», то есть полный ислама город, в этот город, похожий на вдову, переменившую много мужей, пришли русские корабли с солдатами.
Подполковник понимал, чего хотел государь, и в этом решении была мудрость, соответствующая восточной сложности. Лучше иметь слабого врага, узнавшего остроту русской стали, чем иметь врага сильного, ещё не узнавшего боль и рвущегося напиться крови. Не надо геройства, а нужно спокойствие.
Медленные движения всегда победительны, а быстрые – губительны.
Так говорят на Востоке, потому что в жару быстрые движения вовсе невозможны.
Но подполковник знал, что война просто отсрочена; для того чтобы она остановилась и египетские армии ушли, нужно было бы другое вмешательство. Если бы Мехмед-Али случайно съел несвежую рыбу или уколол палец, а потом так же внезапно умер, потому что на Востоке правители часто умирают от причин странных и непонятных, вот тогда, может, что-нибудь переменилось. А пока Палестина была под властью египетского паши Мехмед-Али, которого русские уговорили подписать мир с султаном Махмудом.
И на всё это, будто звери из леса, глядели англичане и французы.
Время от времени звери чинно и медленно выходили из своего леса и вмешивались в схватку. Впрочем, иногда они бросались в атаку и стремительно делали своё дело.
На стороне французов и англичан была сталь и машины, но, главное, умение что-то устроить в жертвеннике войны, чтобы он работал мерно и споро. На стороне Востока была малая цена человеческой жизни, позволявшая умирать без особых сожалений и убивать так, будто это было развлечение.
Война никогда не прекращалась и теперь набухала в воздухе, будто туча. Но дожди в этих краях были редки, и последний случился в феврале, а сейчас уже осень.
Война ходила над этим краем веками, недаром местом последней битвы добра со злом были выбраны холмы в этих местах, на пересечении караванных путей. И поэтому холмы и дороги здесь, за малостью дождей, поливались кровью.
Для их описания множество агентов разных стран колесили по Сирии и Палестине, двигались из Малой Азии на юг, из Каира на север. Бумаги их были в совершенном порядке – или в абсолютном беспорядке, и то и другое было тут обыкновенным. В карманах, поясах и кошельках у путешественников по казённой надобности тяжело звякали монеты для подкупа местных чиновников, ведь давно известно, что золото – лучший пропуск, лучший фирман и лучшее удостоверение.
Капитан Орлов хоть и пил много, да был трезв умом. Пил он с тех пор, как переболел малярией и арабский лекарь велел ему не пить вина, а пить один лечебный аль-коголь. Лечебный спирт был крепким, но думать не мешал. Капитан Орлов объездил всю Палестину, описывая состояние дорог и мостов, проходимость троп в горах и удобство берега для высадки.
Сначала умер один его проводник – от холеры. Со вторым они вместе заболели малярией. Проводник умер быстро, а третьего проводника капитан Орлов не нашёл. О капитане и так шла дурная слава.
Капитан Орлов объехал всю местность к северу от Яффо и часто пересекался в дороге с такими же странными путешественниками, как и он сам. Иногда, в местах остановок, капитан обнаруживал пепел от трубки, примятую траву ровно в тех точках, куда он собирался установить свою треногу дальномера.
В пыльных городах он обнаруживал за собой слежку: то на белую стену вдруг падала тень от крадущегося за ним араба, то мальчишка перебегал вслед за ним от дома к дому. И потом, внезапно оглянувшись, он видел, как мальчик получает мелкую монету за быстрый и суетливый рассказ.
Теперь капитан Орлов слушал подполковника с уважением, но уважение это было личным. В успехи дипломатии он не верил, а верил лишь в то, что когда-нибудь песок занесёт всё: и через сто лет тут будет то же самое, и через двести. Нет здесь русского интереса, кроме охраны православных. Матушка Екатерина уж на что была широка душой, а не ввела в подданство ливанцев, как они ни просили.
Наконец подполковник задумался и подвёл черту под прошлым разговором.
Он сказал, что всякая тайна многослойна и похожа на русскую сказку. В зайце всегда утка, в утке – яйцо, а в нём – игла. Хороший дипломатический агент – тот, в котором есть двойное дно, как в чемодане. А хорошее двойное дно – то, за которым есть ещё одно потайное отделение. В их миссии обнаружилось это отделение. У него в кармане письмо из Святейшего синода с визой начальника Генерального штаба. Максим Никифорович в курсе. Им надлежит отправиться в назначенный час в специальное место близ Иерусалима и наблюдать некое явление.
– Земное? – спросил капитан, улыбнувшись.
– Скорее, атмосферное, – было отвечено ему.
Более подполковник Генерального штаба Львов ничего не сказал капитану Орлову об этом, только велел хорошенько выспаться.
V
(поворот винта)
Время есть не что иное, как число движения по отношению к предыдущему и последующему.
Мы не только измеряем движение временем, но и время движением вследствие их взаимного определения, ибо время определяет движение, будучи его числом, а движение – время.
Аристотель. Физика
Когда грек, именем Христофор, отправился на север, учитель дал ему три шубы: одну – на рыбьем меху, другую – на собачьем, а третью – на меху заячьем. В тот день, когда он миновал горы, то надел первую шубу, когда проехал степь – вторую, а когда повозка въехала в русский лес, пришёл черёд зайца. Он чувствовал холод, который обступал его, как эти чёрные ёлки. Повернуть назад было нельзя, да это и не пришло бы ему в голову. Его позвал русский патриарх, а грек обещал учителю исполнить все просьбы русского патриарха.
Грек был нужен московитам для того, чтобы научить их науке времени. На Афоне время считалось на византийский манер. Монастырь, при котором обретался Христофор, жил по солнечным часам, оттого летние и зимние службы шли по-разному. Если часы были бы одинаковы, то жизнь была бы призвана к абстрактному числу, а не к данному Господом свету. Московиты выбирали время, как когда-то веру, но, выбрав, обнаружили, что после больших потрясений в нём накопились ошибки. Да такие, что даже солнечные часы стали то отставать, то спешить. В московском времени вышел разлад оттого, что люди, когда лгут или страдают, плохо следят за своим временем.
Вот посланец и ехал, сжав в руках ненужный пока посох, на север. Вид его был странен, а не вовремя заглянувшие в его лицо в испуге отворачивались: им иногда казалось, что видят собачью морду.
Меж тем грек по имени Христофор твёрдо знал, что время – одно из условий существования людского мира и его сотворил Бог вместе с твердью и бесплотным воздухом. Оно должно быть упразднено вместе с несовершенным миром – быть может, скоро, но неизвестно когда. А пока оно остаётся самым загадочным из творений Господа, и если ты узнал какую его тайну, то не торопись выбалтывать её другим.
Переправляясь через широкие реки, Христофор смотрел в воду и встречался взглядом с мёртвыми девами, что в глубине щерили свои рты с тремя рядами острых зубов. Минуя леса, грек видел множество существ, сидевших среди ветвей. Шубы грели его, но по спине всё равно пробежал холодок, когда он увидел поля, покрытые снегом.
Наконец он добрался до цели, но ещё неделю дожидался разговора с патриархом. Так было заведено не оттого, что патриарх был занят, а чтобы всякий гость понимал: время патриарха более ценно, чем время гостя.
Неделю грек смотрел из окна кельи на итальянские соборы в кольце итальянских зубчатых стен. Было видно, что русские трепетно относятся к Иерусалиму, поскольку все соборы, собранные вокруг площади, и сама крепость напоминали древний город в Палестине.
Один собор был в честь архангелов, и в нём лежали мёртвые князья. Другой был в честь самого знаменитого царя Ивана, третий – в честь Благовещенья, и царь молился там вместе с семьёй. Но главным собором у русских всегда был тот, что назывался в честь смерти. Это была смерть матери Бога.
В крепости ничего не было порознь, а всё жило совместно. Поэтому грек быстро сообразил, что находится не в городе, а внутри иконы, изображавшей Град – тот далёкий Град в Святой земле.
Его принял патриарх, и грек понял, что оказался одним из многих, кого русский первосвященник выписал из разных земель. В Москву приехали писцы править ошибки в книгах. Они пришли с юга, потому что с запада приезжали люди, чтобы править ошибки машин и зданий. А его, грека, позвали потому, что он мог потрогать пальцами бесплотное время.
Отвечая на испытующие вопросы патриарха, грек говорил, что Бог сотворил мир не от вечности, а во времени. Раньше времени не было и потом не будет. Время – река, а человек плывёт по ней.
Патриарха этот ответ удовлетворил, и он продолжил спрашивать.
Его интересовало, что будет, если двигаться по этой реке чуть быстрее или чуть медленнее, ибо мы всегда стараемся построить чёлн, а не ступаем в реку с грузом на плечах. На это Христофор отвечал, что в воле Божьей всё, но в разных странах время течёт по-разному и он, грек, пока не постиг холодного времени русских. Время ведь только форма бытия вещей, а мы знаем, что если железо нагреть, оно будет больше себя, а когда охладится – вновь меньше. А чёлн построить несложно, вон англичане привезли в Москву не так мало машин.
– Что движется – мы во времени или время течёт вокруг нас? – снова спросили Христофора.
Грек, подумав, сказал, что мы не можем остаться на месте, а можем лишь выбрать направление. У Бога всё перед очами, Он знает, что будет, и что было, и что есть теперь. И только Он управляет временем, разделяя то, что позади и что – впереди.
Ответы понравились, и служба грека была принята. Пришельцу с юга дали слугу и бумагу с красной печатью. Грамота была дороже слуги, потому что патриарх знал, как боятся его соотечественники бумаг, которых не могут прочитать. После этого грек стал ходить всюду, надев на себя три шубы сразу, а грамоту с печатью нося вместо рубашки.
Временами он стоял на холодной Кремлёвской стене и смотрел на холмы, заполненные избами. Там, сколько мог видеть глаз, курились дымки над заснеженными крышами. Это был русский лабиринт, и Христофор любил водить по нему взглядом, отыскивая не то выход, не то вход.
Ему нравились те дни, когда со всех сторон звонили колокола, а русские ходили вокруг своих церквей хороводом. Одни шли вокруг храма посолонь, то есть по солнцу и часовой стрелке, а другие брели наоборот – противосолонь. Порядка в русских не было, и грек понимал, что тревожит патриарха.
Не так давно сюда приехал англичанин чинить башенные часы. Кремль много раз горел, часы портились, англичанин начинал работу заново и сделал наконец механизм, в котором вращались не стрелки, а циферблат. Другой англичанин, врач на русской службе, смеялся над этим и говорил, что ничего удивительного: поскольку русские во всём живут иначе, то и время их течёт по-другому.
Но грек по имени Христофор знал, что часы всегда – не просто часы, а прибор для выделки времени. Каковы они, таково будет и местное время.
Грек осмотрел все часы в Москве. Это разрешил ему один боярин, в ведении которого были здешние механизмы, включая пушки и часы. Боярин был толст и весел, он любил диковины и необычных иностранцев. Часы в его ведении были только механические, потому что за солнечными не нужен пригляд.
С ними русские справлялись без посторонней помощи.
Водяных же часов здесь не знали, потому что они замерзали на полгода. Грек, впрочем, подумал, что эти клепсидры как нельзя лучше передавали бы течение времени в Московии.
Толстый боярин спросил грека, чем он занимается, и тот ответил: «Временем». Боярин обрадовался и сказал, что давно догадался, что иностранец – механик. «В каком-то смысле механик, – согласился грек. – Время механично, хотя его нельзя измерить верёвкой с узелками и сложить в сарай, как рычаги и шестерни». И добавил уже про себя: «Да, безусловно, механик». Боярин не отставал, его интересовало, где инструменты гостя. «Мои инструменты повсюду, я могу использовать всё, что угодно, даже невидимое глазу, – отвечали ему, – например песок, птичьи перья или рыбью шелуху».
Боярин спросил у грека, обязательно ли для него целомудрие.
– Апостолам, – добавил он, – разрешалось во время путешествия брать себе женщин.
Этот боярин, видимо, был довольно начитан, ведь часы с пушками обязывают к чтению.
Иностранец сказал боярину, что для него ничего не обязательно, кроме веры в Бога.
Вечером в дверь грека постучали. Это толстый боярин прислал ему женщину. Она была невеликого роста, с круглым лицом и сальными волосами. В любви холопка оказалась неискусна, и, лёжа с ней, грек думал, что погружается в болото, не встречая ни опоры, ни сопротивления.
В его келье топили так сильно, что он спал поверх перины, а женщина – под ней.
Когда они соединялись, он ловил её испуганный взгляд. Женщине казалось, что она совокупляется с псом, и она слышала над ухом собачье дыхание.
Только через несколько дней он обнаружил, что она умеет говорить. Холопка попросилась назад, и с тех пор он её не видел несколько месяцев. Но всё равно женское время было ему интересно, ведь тут женщины ценили тепло, а на его родине – прохладу. Холод мешает старению, а жара быстро превращает женщин в старух.
Как-то в поисках книг прошлых времён он пошёл в монастырь за городом и опоздал с возвращением.
Вокруг него был снег, и сугробы намело так, что не видно было не то что огня, но и изб.
Путник думал, что вот это – настоящий русский лабиринт. Лабиринты юга сделаны из камней, лабиринты англичан – из колючих кустов, а лабиринт у русских – это однообразные стены из снега, прихлопнутые крышкой беззвёздного неба. Тот лабиринт, в котором жил Минотавр-зверь, имел каменный потолок, в садовых лабиринтах ветви иногда сходятся над тропинкой, но русский лабиринт с чёрным небом куда страшнее прочих. Тем более что Христофор в этот момент заплутал в сугробах, которые были выше его головы, но потом вдруг выскочил к реке и холмам.
Теперь Христофор шёл, уже веселее стуча в промёрзшую землю посохом. Была третья стража ночи, потому как первая начинается с закатом и называется вечером, вторая длится ещё три часа и зовётся полночью, имя третьей стражи – петроглашение, потому что это означает крик петуха. И лишь четвёртая стража, что наречена рассветом, им и кончается. Но путник не всегда доживает до четвёртой.
Вот и сейчас из леса на Неглинной реке к Христофору вышли волки. Жёлтые глаза их смотрели на грека, не мигая, а он спокойно глядел в золотые огни. Волки были худы, и не от сытой жизни они отправились на охоту за человеком.
Время замедлилось. Волки двигались плавно, но путник был быстрее.
Для начала он распорол посохом брюхо вожаку. Он знал, что стая всегда экономит силы, а верность начальству эти силы отнимает быстро. Потом он убил двух сильных волков, шедших за вожаком. После этого грек поднял посох и встал неподвижно. Луна светила ему в спину. Где-то в отдалении проснулась и выла московитская собака.
Стая скалила зубы, но не нападала. Волки пятились, но им нужен был знак, чтобы уйти с честью, и грек поднял посох и махнул им слева направо, убыстряя движение.
Волки развернулись и ушли.
Не боясь ничего, грек ходил по улицам Московии, проваливаясь в твёрдую и сыпучую воду, смешанную с грязью. Он заглядывал в лица людей, делал свои вычисления, а потом заносил их в книгу.
Но вот началась весна, и приблизилась Пасха. Потеплело, и грек снял две шубы из трёх. В Вербное воскресенье он встал на Соборной площади и стал глядеть на праздник. «Ослятя! Ослятя!» – закричали у него над ухом. Грек ожидал, что увидит осла, но этот зверь был тут редок, не то что на его родине.
Вместо осла на площадь вывели лошадь, украшенную ковром, и патриарх взгромоздился на неё. Царь стоял у стремени. Толпа крестилась и плакала.
Грек понял, что он снова находится внутри иконы, но не как чужеродное тело, а уже как участник действия. Дети запели, и шествие двинулось из города через ворота. В грязь перед идущими бросали ткань и кафтаны. Бил колокол на башне, скрежетали английские шестерёнки в часах. Время текло из города наружу, и люди шли надо рвом к собору на площади, который со всеми своими приделами и куполами почитался как отражение настоящего Иерусалима.
Грек чувствовал, что рядом с ним находится какая-то тайна. Она в самом этом движении, и в ней мирородный ум и великие умопредставления. Но тайна ускользала от него, по крайней мере пока.
В городе меж тем озоровали. Слуга с испугом рассказал, что на посаде нашли двух убитых голландцев. Они загуляли в кабаке и припозднились. И вот какие-то холопы вместе с безродным Ванькой-душегубом убили голландцев, вместо того чтобы просто ограбить.
Грек поблагодарил слугу, но всё равно не оставил привычки ходить по ночам, потому что ночью время измеряется иначе – по звёздам. А русские звёзды отличались от греческих и были им недостаточно изучены.
Однажды он брёл по пустой дороге, мимо изб. У Чарторыя из кустов к нему вышли трое, и грек спросил главного, знает ли он предел своего времени. Разбойник удивился, потому что человек перед ним не плакал и не просил пощады, а задавал непонятные вопросы. Он не сумел ответить, и тогда грек махнул посохом справа налево, отчего время потекло медленно.
После этого Христофор поинтересовался, каково имя разбойника. Тот удивился: зачем оно монаху?
Грек ответил: «Для молитв», но, уже угадав сам, пробил посохом его горло. Луна точно так же, как в случае с волками, светила ему в спину. Путник даже посочувствовал русским, что надеялись на лёгкую добычу. Потом он встал над телами и закончил молитву: «…раба Божьего Иоанна и двух, имена которых ведаешь Сам».
В нём не было сожалений: время этих людей закончилось, а он был лишь слугой, что убрал миски со стола. Он догадывался теперь, как плыть в этом растворе бытия в ту или другую сторону. Не беда, что река всё равно была сильнее и несла его только в одну сторону. Разгадка была близко, как и угрюмая тёмная московитская зима.
Осенью он поехал с патриархом в дальний край. На месте старого села московиты основали монастырь. Он стоял на насыпанном холме, который нарекли горой Сион. Рядом были Ермон и Фавор, меж ними тёк Кедронский поток, превращающийся в Иордан.
Они сидели с патриархом на поляне, что теперь называлась Гефсиманским садом. Сад был пуст, гол и напоминал ледяной ад.
Патриарх сидел на свежем пне, а напротив, на таком же обрубке, – грек, именем Христофор.
– Мне нужно время, время! – тревожился патриарх. – Мне нужен порядок, а для него – время. Богослужебные книги уже исправляются, но люди волнуются. Волнения лечит только время. Мной недовольны, они говорят, что Иерусалим один-единственный – там, на юге. А Небесный Иерусалим возникнет только в конце времён. Но я не повторяю того Города, что где-то далеко, в Палестине, я создаю икону, которая даёт русским надежду на спасение. Константин строил храм, а про него говорили, что он строит Новый Иерусалим. Одна икона бывает четыре вершка на шесть, а моя измеряется не вершками, а шагами. Так и здесь будет Святая земля: два часа ходьбы в одну сторону и час – в другую. Я уже послал людей на юг, что измерят храм верёвками с узелками и принесут нам его числовую суть. Тут я поставлю магнит, что притянет сходящий с небес горный Иерусалим. Но мне нужно время.
– Я близок к разгадке, – сказал грек. – Всё можно замедлить. Действия будут быстры, а время – медленным. Иерусалим – это не место, а ожидание приобретения. Но мне нужно предупредить тебя, что люди никогда не движутся с одной скоростью: замедлишь одних, и тогда другие налетят на остановившихся, и начнётся Смута.
Патриарх только махнул рукой. От этого движения со стены монастыря взлетела стая ворон и, загалдев, закрыла небо чёрным одеялом, так что люди перестали видеть друг друга.
Минул месяц, и пришлось вновь носить три шубы. За этот год грек выяснил, что русские часы одинаковы лишь в марте и сентябре, а зимой ночной час длиннее летнего вдвое. Летом всё наоборот, поэтому Христофор велел делать на циферблатах солнечных часов семнадцать делений, а не двенадцать.
Он давно приучился спать дважды в день: после ужина и после обеда, потому что русские так распознают своих. Когда из Польши пришёл Самозванец, то быстро обнаружилось, что он не умеет спать днём. Тогда Самозванца засунули в одну из тех пушек, которыми ведал толстый боярин, и выстрелили им обратно.
Весной патриарх сказал ему, что царь хочет переменить обряд шествия. Грек сразу сообразил, что речь идёт о хождении к храму с вербами.
Когда снег начал таять, он вновь обнаружил себя на Соборной площади, но там уже никого не было.
Грек вышел из Кремля и увидел ослятю, украшенного ковром, у пёстрого и многокупольного храма.
Шествие поменяло своё направление: теперь Кремль стал Городом, и туда въезжал Спаситель на осле, притворившемся лошадью. Всё стало иначе: в соборе пели, царь и патриарх вышли оттуда и двинулись к воротам Кремля. Спаситель двигался в город, как полторы тысячи лет назад, возвращая время прошлого.
Пели отроки, дудели дудки, гулко ухнул на башне колокол, а когда процессия вошла в Город, то зазвонили все колокола. Колокольный звон был такой густой, что птицы вязли в нём, как в киселе.
До старой истории, в конце которой смерть и воскресение, было рукой подать, получилось, что она не в прошлом, а происходит сейчас. И в этот момент грек понял, что нужно делать. Перед ним крутится Божественный винт, и вопрос был в том, как его крутить вернее – посолонь или наоборот. Этот винт был подобен регулировочному винту в бездушных английских часах на башне, только в тысячи раз сильнее.
Он вошёл в покои патриарха и поклонился.
– У вас много часов, – сказал грек прерывисто, как добежавший гонец. – Просто вы их не видите.
Патриарх молчал.
– Вы не видите их, – уже медленнее повторил грек, – но пользуетесь ими. Вы ходите вокруг церквей по часовой стрелке и против неё.
Грек читал старые книги и напомнил Патриарху, что двести лет назад московский митрополит уже повёл крестный ход противосолонь и это не понравилось русскому царю. Царь тогда хотел, чтобы люди шли по часовой стрелке, по солнцу. «По солнцу» звучало лучше, но один игумен отвечал, что противосолонь ходят греки на Афоне. А греческая земля ближе к Иерусалиму, чем русская. Царю это опять не понравилось, но священники бормотали своё, и их слова сплетались в мутное серое облако, которое накрывало другую сторону, как огромная вязкая перина. Царь остался в меньшинстве, но за ним была сила меча, которую он не решался применить.
Однако в этот момент под стены города пришли люди в мохнатых одеждах, сидевшие на низкорослых лошадях. Им было всё равно, в какую сторону движутся люди – по солнцу или против. Это мало влияло на то усилие, с которым сабля входила в тело. А деревянные церкви горели так же хорошо, как и избы, иногда даже лучше.
Спор был отложен.
Теперь пришёл час к нему вернуться, поэтому грек сказал:
– Нужно выбирать. Время можно ускорить по солнцу, тогда можно его подгонять. А можно двигаться ко времени нашего Спасителя, в обратную сторону. Противосолонь вернёт прежний порядок, как исправленные книги – древние слова. Часы управляют временем, но, кроме глупой английской машины, у вас есть другая. Хождение посолонь ускорит вашу жизнь; если русские двинутся в другую сторону – замедлит. Каждый храм – это винт времени, и он куда мощнее, чем часовой прибор англичанина Галовея на Фроловой башне. Вместо глупых шестерёнок у вас люди, а на месте циферблатов – купола.
Патриарх отвечал, что подумает, но грек сразу понял, что дело решено и его мысль одобрена. Так и вышло.
