Владимир Андерсон
Homo Ludus
– Нисколько. Это глупость для меня. Меняться из-за денег.
– Почему это?
– Потому что, тварь, ты заслуживаешь того, что я с тобой сделаю. – злобно подумал Густав и сказал. – Потому что начинается всё с того, что человек хочет денег для достижениях каких-то своих целей, и в этом случае деньги для него лишь средство. Даже когда человек, не имея ещё денег, стремится их заполучить, на самом деле он хочет совсем другого. Он хочет достатка материального. А это очень отдалённо относится к деньгам. Даже в этом случае деньги лишь средство. Но, получив это средство многие теряются. Они забывают о том, что хотели, забывают о цели и начинают думать о деньгах. Просто о деньгах.
– Ну да. Чтоб их было больше. – кивнула Оксана.
– Чтоб их не потерять. На самом деле, чтоб их не потерять… Люди не хотят после этого возвращаться в прошлое. Поэтому пытаются получить ещё больше денег. Как будто это отдалит их от того состояния, когда денег им не хватало.
– А почему ты говоришь, что деньги очень отдалённо относятся к материальному достатку? Не поняла.
– Весь смысл в слове достаток… Для каждого он разный. Меньше-больше одинаково плохо. Нужна тебе двухкомнатная квартира – живи в ней, нужен одноэтажный дом – тебе туда. Машины, дома – это как размер одежды. Не надо одному лезть на корабль с 20 вёслами – не справишься, лучше возьми маленький катер. Это и есть достаток. А когда человек в настоящем достатке, он мыслит ясно, знает, что ему нужно. Он просто на своём месте. А лишними деньгами мало кто умеет управлять».
– Ну как это лишними?!
– Тебя смущает это слово по отношению к деньгам, так?
– Ещё как.
– Оно многих смущает. По той причине, что большинство людей не умеет их тратить.
– Ну не согласна. Просто люди хотят бОльшего, чем могут купить. Вот и всё.
– Да. «Хотеть» – очень интересное слово… Оно очень капризное, это слово. Видела, сколько кругом ходит людей с Айфонами? И с зарплатой в 30 тысяч при этом? Зачем он им? Это просто игрушка… Или на чём ездят. Машины по 2-3 миллиона, взятые в кредит. Та же игрушка, только бОльших размеров. И при этом не в состоянии подумать, сколько переплачивают за кредит или ремонт дорогой тачки… Просто захотелось купить «это». Понравилась модель… Люди вечно покупают то, на что у них хватает впритык, и потом пытаются оправдать себя и перед самими собой и перед другими, что поступили правильно.
– Ты так говоришь, как будто насквозь людей видишь. А если это не так? Если они и правда хотели это купить?
– Конечно, хотели. В этом вся разница. Разница в «хочу» и «есть необходимость». Замечаешь это, когда видишь на примере больших объёмов. Тогда это гротескно выглядит. Как-то я был на одном из авиасалонов во Франции. Мне платили за консультации по вопросам военной техники, сделок с ней и, самое важное, за то, чтобы эти сделки были выгодными. Надо было помочь одному арабскому шейху купить многоцелевые вертолёты. Нанял меня вовсе не он. У них, в Саудовского Аравии, несмотря на всю, казалось бы, монолитность и власти, и системы, внутри свои группировки. Не то, чтобы они прям уж так соперничали, но у них разные экономические интересы. Они одного рода-характера, но, условно, в разных местах, как если бы это были карманы. Одна из этих группировок сотрудничала с Локхид Мартин и платила мне за то, чтобы я уговорил купить его именно их вертолёты. Понимаешь, ему поручили просто выбрать лучшее, про них он ничего не знал. И я убедил его, что Локхид Мартин – лучшее. И он был согласен с этим. Но ему захотелось, именно захотелось, купить другое.
– Так он купил не то, что ты советовал?
– Он купил вообще не вертолёты. Ему понравились НУРСы, неуправляемые ракетные системы, российского производства. Просто впечатлили. И на них он подписал крупную поставку. А вертолётов ЛМ купил всего 10 штук, вместо необходимых 70-и.
– Да. Странно как-то…
– Ещё как. Но страннее то, что так по глупости и совершается множество покупок. Из-за «просто понравилось». И чем крупнее сделка, тем сильней потом пытаются доказать, что она была необходима… Отсюда и вся отдалённость денег от достатка. Они путают сознание. – Густав, разумеется, не сказал самого главного. Что именно он и посоветовал выполнить установки из Эр-Рияда лишь номинально, чтобы показать всем, кто в доме хозяин. По прилёту домой принц оказался в опале, а его влияние забрал себе тот, кто был под колпаком у ирландца уже не первый год. Так Густав получил себе долю транспортно-логистического рынка в ещё одной арабской стране.
В этот момент Пабло прошёлся мимо них ещё раз в обратном направлении и встал у противоположной им стены. Можно было даже не сомневаться в том, что смотрел он на Оксану, и его звериное чувство, желание кем-от обладать в этот момент выпирало наружу, окрашивая глаза в едкий блестящий цвет, какой бывает у тех, кто чувствует себя охотником.
У Оксаны Густав ощущал яркие эмоции – пьяная инерция отдаться кому-то, тому, кто её сейчас заберёт, причём заберёт агрессивно, так, чтобы не было мысли сопротивляться.
«Пойдём танцевать, Гус», – сказала девушка.
Густав даже не посмотрел на неё; как будто его это не сильно интересовало, как будто ей стоило предложить что-то другое: «Потанцуй, Оксан. Я посижу пока. Отдохну немного».
Кругом было шумно, как и полагается быть в ночном клубе; всё гремело, и вся атмосфера призывала только к отключению мозгов. Всё так громко и туманно.
Оксана поднялась с дивана и направилась на танцпол. По её движениям и манере быть в толпе под постоянно меняющийся ритм музыки было видно, что подобная обстановка ей не только привычна, но и очень приятна. Танцевать она умела и так, что хотелось обнять, прижаться и почувствовать её телодвижения на себе.
Буквально через полминуты к ней пододвинулся Пабло, и, прижав её рукой за спину, впился ей в губы. Так, словно хотел высосать её эмоции и ту эйфорию, что заставляла её прыгать на танцполе. Затем он просто убрал руку и двинулся в сторону, куда-то к барной стойке.
Реакция девушки получилась можно сказать никакой – издалека было видно, что она улыбнулась, тыльной стороной ладони вытерла слюну с губ и продолжила танцевать дальше.
«Готова красавица. Можно ехать». – решил Густав и, закинув крупную денежную купюру в винное меню, неторопливо пошёл к выходу. В результате всех последующих действий сомневаться не приходилось – до чего бы всё ни дошло этой ночью, настроение у бывшей модели на утро будет отвратным, и, что самое главное, она будет винить во всём на свете себя: то чувство, когда хочется и извиняться и исправить всё, но всего так много, что руки не поднимаются с чего-то начать, потому как, за что ни возьмись, обо всё измажешься.
***
Спустя минуту Густав уже сидел за рулём. Когда после такого шума оказываешься не только в тишине, но и в своей машине, ощущение покоя приходит вместе с грандиозным чувством самости, словно переоделся из чужой одежды в свою собственную.
Времени было 4 утра, и ещё не начало светать; город всё ещё отдавал ночью. Отъехав от клуба, Густав выехал на Юго-западный проспект и двинулся в область, в пути ему предстояло быть часа полтора, до своего дома за Малым Областным Кольцом по Юго-Западному шоссе.
В такие моменты хорошо думалось. О том, что было, что будет, что есть сейчас.
Ему нравилось то, что происходит сейчас с людьми. Эпоха, когда массовое общество стало создавать единый общий поток мысли для каждого. Каждый думал по-своему, при этом думая, как и все остальные. Эта игра с подсознанием внутри огромного количества людей.
Ещё лет двадцать назад было общество потребления, когда всем нужно было просто заполучить «вещь». Затем эту вещь делали старой, и начиналась охота за новой «вещью». Теперь этого мало. В обществе потребления произошёл кризис.
Всем надо быть чем-то, быть кем-то, что-то значить для этого мира. Или хотя бы считать себя таковым, верить в то, что ты что-то значишь. Может, это произошло из-за востребованности сложной рабочей силы. Может, из-за того, что в социокультурном пространстве всё стало свободнее и приобрело более яркие очертания. Может, из-за того, что всё это стало доступным чуть ли не для всех путём информационной революции, сделанной интернетом. Но новый подвид человека сильно отличался от всех ему предшествующих.
Человек играющий. Постматериалистическая основа миропонимания, где игровая концепция жизни не просто толкает человека вперёд, а заставляет его получать удовольствие от того, что он делает. И даже мало того, чтобы всё получалось – надо, чтобы это красиво выглядело, надо создать креативный имидж.
Конечно, не без явных минусов. И новые «авгиевы конюшни» – это культурный шок, при котором нет очертаний стабильности, той самой стабильности, которая по своей сути просто является зоной комфорта; зато есть нулевая компетенция, ставящая всё под сомнение и необходимость собственной траектории, при которой необходимо постоянное осмысление.
Вырвавшись из оков собственных ограничений, некогда выстроенных для защиты самого себя от своих же глупостей, человек оказался перед зеркалом в чистом поле, считая, что так и лучше, и не понимая, к чему это приведёт. Как те страны, что владеют ядерным оружием; с истерикой, кровью и слезами добивавшиеся его до самого момента получения и с трепетом и тяжестью в душе с момента его обладания, заработав громадную ответственность за невинных во всём мире людей и робкое желание вернуть всё, как было раньше для всех, с обычными кровожадными всеубийственными войнами и примитивным пониманием человеческой жизни как таковой.
Всё это привело к фразе «Никакое знание сейчас не есть знание в «старом смысле», где «знать» – значит быть уверенным». И особенно это понравилось политикам.
Мир, целиком состоящий из одних предположений, позволял выстраивать эти предположения под себя вне зависимости от действий – по факту делать можно было вообще, что угодно, главное, чтобы это было правильно представлено. Именно представлено. Это лет двадцать или пятьдесят назад надо было что-то доказывать или обосновывать, а теперь достаточно просто это изобразить, изобразить так, чтобы его восприняли, как тебе нужно.
В такой атмосфере Густаву было намного интересней. Людей, которые в большей степени сами за себя отвечают, намного сложней уничтожить, довести до состояния безысходности, отнять последнее. Ведь у человека уже нет единой опоры всего сущего, как это бывает с верующими или националистами. Когда человек всё происходящее с ним относит лишь к своей собственной зоне ответственности, когда он знает цену ошибки, когда готов исправлять эту ошибку, лишь только заметив её, тогда он становится не просто человеком, а жизнеустойчивой машиной по достижению цели. Он становится целеустремлённым волевым охотником в жизни. И даже со способностями и многовековым опытом Густава действовать всё чаще приходилось нестандартно, словно цепляясь за ниточки в чужих просчётах, и это затягивало сильнее прежнего.
Например, с Кэтрин оказалось проще всего, хотя вначале именно она предполагалась крепким орешком, но её просто подвело отношение к животным.
Натали, которую Густав недавно убил, оправдала ожидания, демонстрируя желание чересчур надеяться и опираться на незнакомого мужчину, веря каким-то «знакам» в своей судьбе, при это постоянно помня, о скольких она до этого вытерла ноги просто потому, что могла это безнаказанно сделать, и делала, получая непонятное для неё самой удовлетворение от собственной красоты.
Владимир Аркадьевич был опытный, но старый. Его не было необходимости ни «читать», ни выдумывать комбинации. Надо было просто дождаться его ошибки, как той, что образуется у любого, если долго не спать или делать всё самому. И главный его враг – усталость, никогда не покажется напрямую и не напомнит о себе. Такой враг всегда наготове, и потому всегда побеждает.
Единственная из последних, с кем можно было действовать по стандартам, так это Оксана. Но это просто повезло с алкоголем. Когда в деле участвует алкоголь, то нет уже места ни играющему человеку, ни ответственности за свои имидж и способность иметь правоту. Человек словно уходит в каменный век первобытных потребностей и возвращается оттуда, как из помойной ямы, не будучи уверенным не только в том, что его примут обратно, но и в том, заслуживает ли он этого сам.
«Запросы» на такой возврат Густав ожидал где-то днём или ближе к вечеру, но уж точно в этот день.
К пяти утра ирландец доехал до областного центра. Его дом располагался в густом лесу по дороге от коттеджного посёлка «Графская усадьба». Изначально он рассматривал возможность поселиться там, в элитной части, где дома стояли чуть ли не в лесу, разделяемые часто стоящими деревьями и отгороженные от другой части посёлка тремя прудами, но его слегка покоробил неминуемый факт соседства с людьми. Как-то будучи во Франции в первой половине 18-о века, он проживал в пригороде Парижа. Возможностей для соблазна при дворе было предостаточно, да и романтика того времени, была глубже и утончённей в своей сущности. Одна из его возлюбленных, оставшись с разбитым сердцем, не стала убивать себя дома ядом или топиться в Сене, а повесилась прямо напротив его дома и так, чтобы было хорошо видно всем. Разумеется, последствий для него не было, хотя через день родственники девушки, разобравшись в чём дело, и заявились к нему домой, намереваясь растерзать его и повесить на том же месте, где висела она. К тому времени Густав уже уехал, хорошо запомнив, что в его случае необходимо жить отдельно от всех или, хотя бы там, где соседи будут закрыты друг от друга бетонными стенами каменных джунглей.
В этот раз он выбрал первый вариант и был очень доволен: у него был свой дом с автономным энергоснабжением и водоочистительной системой, всего два этажа с 4-х метровыми потолками и окнами в пол так, что со второго этажа можно было смотреть в чащу леса глазами охотника. По краям от дома были расположены две пристройки. Собственно, именно они были важнейшей составляющей всего комплекса: первая представляла собой башню, верхний этаж которой достигал такой высоты, что из панорамных окон можно было видеть верхушки деревьев, уходящих вдаль будто зелёное море, колосящееся на ветру – такой вид навевал Густаву новые мысли, новые возможности. Кроме того, именно здесь приятнее всего было наслаждаться чужими страданиями, вспоминать верные шаги, достигнутые цели, а кромки деревьев словно соглашались с ним, кивая головами и подтверждая каждую мысль.
Вторая пристройка снаружи выглядела не больше, чем сарай, но это был всего лишь вход. Под землёй располагалось ещё 2 этажа, оба чёрных как ночь и напичканных всякой техникой. Минус второй этаж являл собой единую комнату с чёрным кожаным диваном честер в центре. Здесь хорошо было уединиться, когда для какого-то процесса просто требовалось подождать или придумать что-то новое, ведь именно подземелья давали самые изысканные и неординарные идеи и способы их реализации, и иногда даже удивляло, насколько большая разница в ходе мысли может быть только из-за того, где эта мысль зарождается – темнота делала мысль насыщеннее, свободнее и позволяла ей делать всё, что угодно.
А ещё этот бункер нужен был, чтобы лечиться, причём лечиться приходилось основательно… Головные боли. Когда это происходило, мозг просто раскалывался, и можно было сойти с ума. И это могло длиться один день или несколько подряд, или неделю, и когда это заканчивалось, соображать и думать над чем-то, вообще мыслить или передвигаться с места на место было сложно, словно надо было учиться этому заново.
Причина была в том же, в чём и потребность Густава, только наоборот. Он не мог жить без страданий других людей, объективно построенных на их собственной внутренней вине, но этих страданий не должно было быть слишком много. Как передозировка или отравление алкоголем, как переизбыток витаминов или аллергия на любимую еду, которой когда-то употреблял не в меру. И именно тогда, когда успехи Густава были не в меру, болеть начинало у него самого. Конечно, это не душа, и не пустота в груди, не безысходность и не потеря смысла жизни, но эта боль в голове становилась большей реальностью и естественностью, чем встающее по утрам Солнце или ледяной мороз для белого медведя.
Заметил он эту особенность своего организма остаточно давно: в 1648 году, когда в одной из немецких деревушек праздновали окончание Тридцатилетней войны, первого всеевропейского конфликта. Густав поочерёдно соблазнил и довёл до суицида восьмерых девушек всего за два дня – всеобщее ликование было настолько велико, что каждый хотел теперь счастья своего собственного, так что всё получалось куда проще и быстрее, нежели обычно. Через день у Густава стали появляться белые пятна в глазах, то есть с глазами было всё в порядке, только в том месте, куда они смотрели, было белое пятно. И странное ощущение слабости, как будто организм специально ослаб, собираясь сдаться перед недугом. Затем былые пятна прошли, и началась боль – казалось, что пришло время умирать, казалось, что явилась, наконец, кара, и всё закончится. И всё закончилось – закончилась боль, и Густав понял, что это лишь плата за жадность, за время, с которым надо считаться; что даже для него есть рамки и определённая черта. Теперь он хорошо это знал, правда не знал точные границы дозволенного – может, чьи-то страдания глубже, а, может, страдания от чужой смерти сильней, чем страдания от собственных потерь. Густав не знал, как это измерять, а иногда просто хотел бОльшего, оттого нарушал собственные запреты, страдая потом от пресыщения сам. На этот случай был бункер.
Поставив машину в гараж, встроенный в основное здание, Густав поднялся на второй этаж. Увидев свои новые ботинки от Карло Пазолини, он вспомнил, как ещё недавно на них лежал вечно ожидавший его щенок лабрадора, которого он вчера отдал не передержку Кэтрин. Это было первое животное, которое хоть какое-то время обитало в одном с ним помещении. Его отношение к животным было несколько иным, нежели к людям – животные всегда прямо показывают свои намерения, начисто лишившись понятий правда и неправда, имея лишь «данность», то есть «как есть»: любить, ненавидеть, нападать, защищаться, хотеть есть или спать, или, может быть, играть. Животные ничего не скрывают и всё показывают, причём только в той пропорции, в какой на самом деле испытывают. За этого ирландец их весьма уважал.
Пока этот щенок был в этом доме, он только и делал, что старался ему понравиться, и за всё время, что его не было, грыз только один, специально отведённый для этих целей ботинок, и не трогал ничего другого. Густав знал, каково животным в раннем возрасте, каково это, когда режутся зубы, их главное оружие, и как важно им, особенно в таком возрасте, не оставаться одним. Тем более, что этот каштанового цвета щенок женского пола – самый что ни на есть дружелюбный и не терпящий одиночества лабрадор.
За окном задул ветер, и ряд ветвей прошёлся у окон дома, словно поприветствовал вернувшегося хозяина.
Это движений деревьев тут же вернуло Густава в его размышления – «молчаливое большинство», сейчас это так называется. И это большинство сформировалось из того, что кругом все стали рефлексировать в общении, и выстраивать своей имидж в социуме; релятивизм в мировоззрении, тот самый релятивизм, когда под сомнение может быть поставлено абсолютно всё, даже то, что когда-то было поставлено как догма. А кроме того, игровая семантика, в которой любой смысл имеет игровое значение, которое нужно угадать, но при этом каждый может сделать это по-своему. И клиповая культура, в которой развитие познания идёт рука об руку с развитием оценочного мнения, тесно выстраиваемого множеством коротких роликов, красочных и быстроменяющихся.
Таким образом, «молчаливое большинство» выбрало 2 интересных пути своего бытия: либо возврат к конфессиональной культуре, в которой многие вещи приобретают снова яркие очертания, сформировав «подушку безопасности», либо возрождение этнокультурных традиций, в рамках которых будет не только приятно моделировать новое, но и с интересом и уважением смотреть на старое, что придаст уверенности и гордости за собственное «Я».
В это время даже зародилось новое понятие – «эмерджментность»: свойства всей системы не как суммы. Ведь так же понятней и логичней, когда индейские вожди после проведения всех ритуалов, которым, может, не одна тысяча лет, разъезжаются по домам на внедорожниках; или, когда новенький смартфон столичного студента раскрашен древнерусскими узорами, а при очередной простуде вместо антибиотиков 3 или 4 поколения он будет пить молоко с мёдом; или, когда загородный дом свежеиспечённого бизнесмена сделан без единого гвоздя как строили лет 800 назад. Всё остальное может быть похоже на современность, но кусочек старого оказалось очень приятно вложить в целое, не присоединяя к этому целому, будто оно не дополняет картину, а создаёт новую, рядом с уже существующей, но гораздо меньших размеров, что делает жизнь более полноценной.
«Новые игрушки оказались куда интересней, и, главное, опасней старых. – подумал Густав. – Сейчас не всем понятно, где игрушки, а где ты сам. Будто ты сам стал игрушкой».
С такими игрушками было куда интересней играть, и одна из них сейчас как раз звонила. Оксана.
Разумеется, он не взял трубку. Да и ради чего её было брать. Ничего оригинального или нового она всё равно не расскажет – в таком состоянии ход её мыслей описать достаточно просто.
Во-первых, алкоголь заставил её думать посредством постоянных «сейчас-сейчас», периодичность повторения которых столь же велика, сколь и длительность их существования, таким образом время перестаёт иметь сколь-нибудь более-менее различимые отрезки.
Во-вторых, окружающая обстановка в виде вакханалии ночного клуба при неугасаемом глухом грохоте напрочь растворяет личность и желание что-то решать – хочется просто двигаться в кажущемся с виду, но бестолковом по своей сути общем ритме бушующей на пустом месте волны.
И, в-третьих, никаких видимых или невидимых целей и задач они не ставили, когда туда шли. Они шли просто вместе, чтобы посмотреть друг на друга. И Оксана показала, какая она есть: беспринципная, своевольная и несостоятельная как личность. Особенно цепляло последнее, и это последнее должно было теперь заставить её страдать, особенно, когда протрезвеет.
Звонила она недолго и всего один раз. Видимо, слушать немые гудки тоже оказалось нелегко. И даже стало интересно, хотела ли она или извиниться за что-то или просто сказать, что тот парень желал её трахнуть.
Это неважно, хоть и было интересно. Важно, что она услышит в свой адрес послезавтра. Именно послезавтра, когда её не будет мучать алкогольная интоксикация организма, и самое время будет подумать о своих отношениях.
Густав поднялся в башню, откуда открывался его любимый вид на «лесные волны» и вгляделся в сумерки – обрели свои очертания зелёные кроны деревьев, показывая все относительно сильные дуновения ветра. Стоило всмотреться в верхушку где-то вдалеке, и создавалось впечатление, словно ты один знаешь, каково сейчас этому дереву, и даже лучше, чем оно сам. Видишь, как и что оказывает на него влияние, в какую сторону сейчас его качнёт, и что ждёт его после этого. Всё это лишь знание, не влияние – в случае с деревьями оно неважно, но вот в случае с людьми такое знание давало настоящую власть. Стоило только показать, что ты чем-то интересен человеку, и у него тут же вырастали уши. Стоило только скормить ему пару удачных советов или просто нужных слов, и он становился твоим другом, забывая о том, что только другой человек и никто больше может быть ему самым опасным врагом. Стоило одобрить эту дружбу, и он раскрывался, предоставляя совершенно незаслуженные возможности своего собственного уничтожения.
И больше всего Густава удивляли две абсолютно противоположные черты человека: с одной стороны его глупые наивность и доверие, и, с другой, его безжалостная жестокость и лицемерие. Эти два качества словно набирали каждый себе в команду окружающую действительность, причём характеристики такого отбора, что в отдельно взятой личности, что в целой цивилизации, могли меняться с поразительной быстротой и стремлением, ударяясь из одной крайности в другую.
***
Этим днём к Густаву должен был приехать Винсент, его недавний приятель, с которым они периодически обсуждали вещи, необходимость решения которых лежала в глубине сознания каждого человека. Говорили они обычно, поглядывая на кромешную тьму леса со второго этажа особняка.
«Вин, а что бы ты назвал главными отличительными чертами сегодняшнего этапа человечества? Ну, для общества, для людей как социума», – спросил Густав.
Винсент, видимо, не совсем ожидавший вопроса про что-то общее, а не про человека как про личность, даже не показал вида, что ему не совсем по душе такие вопросы, а лишь задумался: «Знаешь, так и не скажешь сразу. Может, латентность? Стремление к равновесию. У древних народов не было этого. Как и в Средневековье. Никто не думал о какой-то мере – просто брали по максимуму всегда. И всегда это плохо заканчивалось. Со временем такой жадности становилось меньше. И сейчас, видимо, витает нечто, подавляющее эту жадность. Латентность. По всей видимости, она есть и у общества, и у государства. Просто у всех в разной степени.
– Хорошая мысль. Раньше действительно делали по максимуму. Хотя бы на примере колоний. В Древнем мире колонии были просто частью государства со специальным статусом, основанным главным образом на удалённости. В Новое время пришли к тому, что в колонии может быть даже собственный условный король, и что порядок в одно и то же время в разных колониях одной метрополии может быть разным. А когда закончилась колониальная система, появилась и вовсе никому незаметная система глобального кредитования и инвестирования. Всё мягче и мягче, затем только, чтобы крепче держать.
– Да, правда, я не совсем об этом подумал… Хотя то, что ты сказал про кредитование, конечно, на деле просто гениально сделано. Работает-то уже больше, чем полвека, с того момента, как США стали реализовывать план Маршалла – кредиты тем, кто откажется от коммунизма. Вот вам кредит, но потратьте его, куда нам угодно, на завод, который будет производить то, что нам надо, и на же продавать по цене, которую мы сами скажем. А сам кредит – «Сколько там должны? 2 млрд.? Нет денег? Заплатите в следующем году 2 с половиной. Опять нету? Заплатите в следующем году 3 с половиной». Потом приходит к власти тот, кто не хочет делать так, как они сказали, и они говорят ему: «Плати сейчас». В стране кризис, дефолт, потом новая власть. Новая власть оказывается «поумней», и ей долги также позволяют не платить вовремя, просто увеличивая их с каждым годом, пока, мало ли, ни придёт кто-то новый несговорчивый. По-моему, очень просто. И гениально.
Густав улыбнулся. Ему нравился такой подход к делу. Всегда нравился – подходит тебе кто-то или нет, но всегда смотри на то, как он что-то делает. Учись, а не завидуй. Это намного полезней и продуктивней.
«Ты так говоришь про американцев. – сказал Густав, поворачивая с интересом глаза от верхушек деревьев к своему собеседнику. – словно консультировал их по этим вопросам».
Испанец улыбнулся, ему смуглые черты лица слегка блеснули, сохраняя при этом некую мужскую грубость; безусловно у женщин он пользовался немалой популярностью: чёрные, почти как земля, волосы, тактичные манеры, разительно точный и быстрый по характеру, и весьма успешный, не дающий усомниться в легальности своих нелегальных доходов.
«Густав, ты помнишь же, чем я занимаюсь… Мой отец занимался тем же для Франко – у диктатора всегда были проблемы и с соседями, и со всеми вообще кругом, особенно после того, как он остался единственным тираном в Западной Европе, он же и с нацистами успел посотрудничать до этого, не все и уверены-то были, что его захотят оставить на его месте… А выживать хотелось…», – Винсент повёл бровью, словно пытался подтвердить свою мысль не только словами, а потом продолжил: «Без нефти в современном мире, сам понимаешь, долго не протянешь, а это очень быстрый товар, ходовой – чем живей экономика, тем быстрей она его кушает, о населении там уж никто и не думал… Так вот, к чему я это. Со стороны выглядит очень смутно, что на каких-то левых перевозках можно долго и стабильно держаться, но это не так. И это везде «не так» – любая вещь, любой процесс, кажущийся непостоянным, на самом деле может стать таковым. И, поверь, со временем, когда всё отработаешь и наладишь, возить контрабандой, куда проще и быстрей, чем толпиться и маяться с заполнением деклараций и прохождением таможенных досмотров. И лучший пример тебе поток наркоты из Латинской Америки в США. Вроде и ловят контейнерами по всему маршруту и душат в корне на местах производства, а меньше не становится… Собственно, к чему я это всё. Американцы. Их ненавидят на всей планете, наверно. Вроде как ведут себя вызывающе, живут за счёт других. Так-то оно, конечно, так, но только им это всё не с неба свалилось. Это всё получилось из-за их системы. Системность, вот я к чему. Всё сделано «по науке», условно говоря. Как когда-то в Римской Империи. Как сейчас в Макдональдсе. Всё очень просто, понятно, отработано. И, главное, есть общие правила, которые приходится соблюдать. Например, в системе власти США такая система называется системой «сдержек и противовесов» – один орган не даёт выйти за рамки другому, и так пронизан весь государственный аппарат. И также и правовая система, и так же выборы. Конечно, всё не идеально, но только вот лучше никто не придумал».
«Достойно», – кивнул Густав. Монолог собеседника его явно устроил в части ответа, и было видно, что этот ответ давно был сформирован, обдуман, скорректирован, но, возможно, подан кому-то к оценке в первый раз.
«Так вот, мой отец, когда начинал заниматься контрабандой сырой нефти для Франко, тоже слышал достаточно о том, что его объёмы ничего не дадут, потому что имеют смысл только масштабные государственные объёмы, возможные только открытым путём, а он сказал, что значение имеет всё, что системно. И он оказался прав… Конечно, его достижения не покрывали всех потребностей, но этого хватало для выживания в тех условиях, особенно, когда его методы применили в разных направлениях».
В этот раз ирландец ничего не ответил. И так было понятно, что он согласен с этим. Он только кивнул – его собеседник подкинул ему мыслей, относительно того, чего не хватает ему в целом. Как раз этой системности. То есть она была, конечно, на каком-то уровне, но это всё было основанное и выработанное эмпирическим путём, после ряда ошибок и заблуждений. Нельзя было усомниться в умении и способностях Густава манипулировать людьми и провоцировать нужные ситуации, но то работало по принципу каждого отдельно взятого случая – ни общей цели, ни какой-то связи во всём этом не было… А стоило сделать.
