Владилен Елеонский
Ван Тхо – сын партизана. Воспоминания морского пехотинца США о вьетнамской войне
Глава четвертая
Весь покрытый пылью, страшный, голодный и уставший, я поднялся на колокольню. Джунгли окрасились в алый цвет утренней зари, я разбудил радиста, он спал как младенец, тихо посапывая и причмокивая, словно во сне сосал соску. Вот так он охранял рацию и оружие, пока я надрывался внизу!
– В эфир не выходил?
– Нет, сэр.
– Точно?
– Говорю вам, сэр! Если бы я даже вышел в эфир, то все равно не смог бы ничего передать, я не знаю условный шифр на эвакуацию нашей группы.
Я снисходительно похлопал его по плечу.
– Эх, парень! Если бы люди, подталкиваемые страхом, не делали глупостей, то мы давно жили бы в раю.
– Говорю вам, сэр…
– Ладно, ладно, верю.
– Что с ребятами, сэр?
– Они все погибли.
У радиста вытянулось лицо.
– Как так, сэр?
– Надеюсь, ты не будешь распускать нюни? Нам с тобой следует срочно убираться отсюда.
– Известие ужасное, сержант, сэр, но я не буду плакать, обещаю, сэр.
– Хорошо, включай рацию, выходи на волну.
Он, кусая губы от волнения, надел наушники, включил рацию и нашел нашу волну.
– Позывной, сэр?
– Джерри.
– Пароль?
– Орлы гибнут в вышине.
– Есть, сэр, передаю, сэр!
Сверившись по карте, я указал координаты, он принялся отстукивать буквы и цифры в эфир, и вдруг дрогнул всем телом, уронил голову и завалился набок, а снаружи щелкнул звук винтовочного выстрела. Пуля, похоже, влетела сквозь проем в полуразрушенной стене колокольни и попала ему в голову. Я инстинктивно подался в угол, там светлел узкий оконный проем, и в эту секунду вторая пуля, противно взвизгнув, чиркнула по каменной кладке и тупым мощным ударом в грудь опрокинула меня навзничь. Сокрушительный удар оглушил, но сознание я не потерял, и увидел, как третья пуля точно угодила в корпус рации, и она, жалобно пискнув, вышла из строя. Стреляли с возвышенного места, иначе стрелок просто не смог бы увидеть нас в проломе стены.
Я подобрался к радисту и нащупал его пульс. Он был мертв.
Выглянуть в боковое окно и определить, что единственной подходящей точкой для огня могло служить лишь дерево с густой кроной, возвышавшееся над колючками в ста шагах от храма, было делом нескольких секунд. Плотные заросли помогли подобраться скрытно, и когда сверху посыпалась древесная труха, я понял, что мой человек спускается вниз.
Вместо матерого и вооруженного до зубов вьетконговца, которого я ожидал увидеть, на землю спрыгнул тот самый вьетнамский парнишка, который стрелял в Нудса и едва не застрелил меня, а затем ловко ускользнул по подземному ходу, оборудованному под бутафорским очагом хижины. Все стало на свои места, – в руках мой парень сжимал пропавшую два дня назад нашу снайперскую винтовку.
От неожиданности рука моя дрогнула, и мой армейский нож вонзился не в шею противника, а в мягкий и податливый древесный ствол. Мальчик вцепился зубами в мое предплечье, но все было тщетно, – не прошло и половины минуты, как юный партизан сидел у моих ног с кистями, стянутыми за спиной рукавами его собственной куртки.
Он рычал, словно звереныш, угодивший в западню, и снова попытался укусить меня, на этот раз в ногу, но я вовремя подался в сторону, и его белоснежные зубы, словно клыки молодого, но чрезвычайно злобного волчонка, щелкнули в воздухе. Минуту он бился в жутких конвульсиях, а потом вдруг затих, как видно, смирившись со своей участью.
– Дай воды, много дай, – неожиданно сказал он по-английски с сильным акцентом.
– Ты знаешь английский? – сказал я, когда он жадно осушил мою походную фляжку.
– По-английски я не очень, а по-французски хорошо. Кто приходит нас обижать, тех язык мы знаем.
– Как тебя зовут?
– Ван Тхо.
– Где ты учился?
– Я и сейчас учусь!
– Не может быть! Откуда в этой глуши школа? Здесь одни джунгли и болота.
– Есть школа, есть, а больше я ничего не скажу. Теперь убивай меня!
– Зачем мне тебя убивать, это ты только что убил американского солдата.
– Это мой седьмой, а ты нет, ты ушел. Вот за это убивай, убивай!
Эти слова он произнес с таким холодным спокойствием, что я невольно содрогнулся. Неужели мне в самом деле предстоит исполнить приговор по законам военного времени?
Я знал, как происходят подобные вещи, поскольку неоднократно видел, как они происходили у моих боевых товарищей. Что-то щелкает в мозгу, и человек больше себя не контролирует, он просто убивает другого человека, как будто в другом человеке сосредоточилась вся причина его горестей и бед, и неважно, кто перед тобой, – ребенок, старик или женщина.
Теперь я боялся, что на меня вот-вот накатит такая же зверская волна! Умом я понимал, что никогда не убью ребенка, даже если он враг, встреченный на поле боя с оружием в руках, просто не смогу и все, но если вдруг накатит, ум не поможет, он трусливо закроет глаза и ничего не предотвратит.
Вот чего в тот момент я по-настоящему опасался. Это было сродни сумасшествию, и этого сумасшествия я боялся. Как не сойти с ума, когда кругом одно лишь безумие, – главный спутник любой настоящей войны, так и осталось для меня с тех пор неразрешимой загадкой.
Стрелял этот ершистый паренек метко, и винтовку держал так, словно познакомился с ней еще в колыбели. Кому-то погремушки и соска, а кому-то – снайперская винтовка. Каково?
Надо было что-то решать, время тянуть было нельзя, однако я все-таки не мог поверить, что этот щуплый пацаненок на самом деле убивал американских солдат и не далее, как несколько минут назад убил моего радиста. Скорее всего, это обыкновенная мальчишеская бравада. Здесь в зарослях наверняка скрывается еще кто-то, и этот кто-то, похоже, опытный взрослый боец.
Я снял с груди свой походный альбомчик с коллекционными монетами. С ним я никогда не расставался, и сегодня он спас мне жизнь.
Я открыл альбом перед глазами своего юного пленника. Он равнодушно взглянул на отчеканенные американские доллары и британские фунты стерлингов, но когда заметил, что одна из монет имеет характерное аккуратное ровное отверстие размером с треть дюйма, в его темных бесстрастных зрачках вдруг заплясали искорки.
Я перевернул лист, и на следующей странице мы тоже увидели, что одна из монет продырявлена, словно сверлом просверлена. Я открыл последний лист, здесь пуля не смогла пробиться к моему телу, она прочно застряла в центовой монете с изображением профиля Авраама Линкольна.
– Жаль, эта монета была на пути к твоему плохому сердцу, – хрипло сказал мальчуган.
Он уставился на меня с такой недетской ненавистью, что мне, бывалому солдату, не раз глядевшему прямо в глаза своих заклятых врагов, стало не по себе. Я не выдержал и отвел взгляд в сторону.
– Откуда у тебя личный жетон американского солдата Джеральда Хоупа?
– Говорю, убил, а следующий ты.
В этот миг, словно в подтверждение его слов, где-то неподалеку хрустнула ветка, и легкий холодок как будто от крыльев бабочки затрепетал у меня в животе. Кажется, пришли по мою душу! Следовало срочно уходить, болтаться на суку на своих собственных кишках мне почему-то не хотелось, но я не мог уйти просто так, ничего не ответив этому дерзкому вьетнамскому пацану.
Подхватив винтовку, я приблизил свои глаза к его каменному лицу. Теперь я не сомневался, что этот мальчик действительно является самым настоящим, оголтелым и непримиримым врагом. Он смотрел на меня так, словно выбирал лишь момент, чтобы мертвой хваткой вцепиться в мое горло зубами.
Я попытался говорить спокойно.
– Пойми, не я начал эту войну, я всего лишь исполняю приказ.
Мальчик презрительно сплюнул сквозь зубы, едва не угодив мне в губы.
– Я много видел плохих американцев. Они все исполняли приказ. Они как звери. Почему? Вы – не люди, нет, и вы не имеете будущего!
– Ты повторяешь слова родителей. Ты еще маленький, вырастешь, сам поймешь, почему все так происходит.
Он вдруг смягчился.
– Ты уходишь?
– Да.
– Ты, кажется, не такой как другие американцы.
– Приятно слышать.
– Я знаю, что ты ищешь, и я покажу тебе вход в Крысиные норы.
– О, это очень хорошо, и это очень важно! Пойми, если эти проклятые партизанские норы будут уничтожены, все местные жители вздохнут, наконец, свободно, и тогда больше никто не будет жечь их деревни.
– Хорошо, но ты подаришь мне свои интересные монеты и пулю на память.
– Считай, что монеты и пуля теперь твои.
– Дай!
– Вот, возьми, только руки я тебе пока развязывать не буду, договорились?
– Да.
Я засунул свою коллекцию ему за пазуху, и он повел меня по джунглям, однако тот треск сучка, который я уловил во время нашего разговора, не давал мне покоя. Мальчик уверенно шел вперед, переходя с одной звериной тропы на другую, но очень скоро я заметил, что мы бредем по кругу. Подозрения мои усилились, и я незаметно стал отставать от него.
Он обернулся.
– Эй, хороший американец, где ты? Осталось немного!
– Я по нужде, подожди минуту!
Лучший способ спрятаться, – замереть под самым носом тех, кто тебя преследует. Шумно пройдя по чаще десяток шагов, я круто изменил направление, следующие двадцать шагов прошел совершенно бесшумно и у самой кромки густых колючек обнаружил то, что нужно, – огромное старое бревно, совершенно трухлявое, однако с хорошо сохранившейся прочной и толстой корой.
Спугнув с насиженного места то ли змею, то ли большую худую ящерицу, в полумраке под сенью густой листвы было не разобрать, да и не до того было, я без труда влез в довольно просторное нутро и затаился. Отсюда мне был хорошо виден мой юный партизан, он вернулся к тому месту, где потерял меня и теперь озирался по сторонам.
Ждать пришлось недолго. Буквально через минуту на фоне густых зарослей проступили миниатюрные, но довольно грозные мужские тени, они попали в луч, проникший сквозь листья, и я увидел, что бойцы вооружены до зубов и превосходно экипированы.
Один из них, стройный, подвижный, без советской армейской панамы, какие были на головах его спутников, и с заметной издалека прядью седых волос на черной как смоль аккуратно подстриженной шевелюре кинулся к моему провожатому. Его товарищи хищно повели в стороны автоматами Калашникова, выискивая цель. Я хорошо видел их сквозь овальный проем в своем укрытии, а они меня не могли видеть, потому что свет не проникал внутрь полого ствола.
Вьетконговец с проседью, кажется, был старшим. Он разрезал советским штык-ножом путы, стягивавшие кисти мальчика, и со слезами на глазах прижал его лицо к своей узкой как у подростка груди. Он что-то нежно говорил ему, а мальчик вначале кивал, а затем резко вскинул голову и кивнул в ту сторону, куда я ушел якобы по нужде.
Вьетконговец коротко махнул рукой, и его бойцы полупрозрачными тенями бесшумно двинулись в указанном направлении. Вслед за ними осторожно двинулись командир и, как я понял, его сын, настолько тепло он относился к этому вихрастому сметливому мальчугану.
Оставив винтовку, я тихонько выбрался из своего убежища и кошкой взобрался на дерево, то самое, с которого мой юный партизан застрелил из винтовки нашего радиста. Вряд ли они догадаются, что я прячусь там, откуда только что спустился их мальчик.
Каким наивным я был! Не прошло и пяти минут, как на дерево стал взбираться угрюмый вьетконговец с широким приплюснутым носом, и мне пришлось метнуть в него нож. Только сейчас, обозревая местность с высоты, я заметил, что окрестности разрушенного храма буквально кишат партизанами! Пробиваться с боем было равносильно самоубийству. У меня оставался только один путь – разрушенный храм.
Спустившись с дерева, я выдернул свой армейский нож из горла вьетконговца и, прикрываясь зарослями колючек, кинулся ко входу в подземелье, однако меня заметили и стали стрелять. Теперь действие напоминало охоту на загнанного кабана. Одна из пуль задела мне плечо прежде, чем я успел нырнуть в подземелье, но рана оказалась неопасной.
Я хорошо помнил, что помимо того тоннеля, где погибли мои товарищи, был еще один очень низкий и узкий похожий на коллектор коридор, он уходил в противоположном направлении. Интересно, куда он вел?
Без труда найдя его, я, пригибаясь, потому что своды стали резко понижаться, побежал в темноту, и бежал довольно долго. В конце концов, я оказался в круглом словно огромная бочка и низком помещении, посередине которого, как показала зажженная мною спичка, когда-то было что-то вроде бассейна или отстойника, а теперь этот бывший бассейн завалило обломками каменных плит.
Простукивание ничего не дало, стук везде был глухим, и это не предвещало ничего хорошего. Я оказался в западне. Давила на голову не только близость врагов, но также ужасная духота. В этом закутке в буквальном смысле было практически нечем дышать.
Послышался грохот каблуков, он гулким эхом разносился по подземелью. Затем раздались мяукающие голоса моих преследователей, тонкие лучики карманных фонариков взрезали темноту и стали метаться по шершавым каменным сводам тоннеля. Враги приближались.
Я сел на какой-то обломок и вытер ладонью противный липкий пот со лба. Теперь мне оставалось как можно дороже продать свою жизнь. Для этого я специально хранил в своем ранце мину типа Claymore, она позволяла устроить направленный взрыв. Специалисты-взрывотехники знают, что это такое. Если говорить коротко, обычная взрывная волна расходится в разные стороны, а при направленном взрыве она бьет в заданном направлении. Я намеревался использовать Claymore, и пусть теперь кому-нибудь повезет!
Когда луч вражеского фонаря ударил мне прямо в лицо, я нажал на кнопку. Рвануло так, что подземелье содрогнулось, и я мгновенно потерял сознание.
Сколько времени я пребывал в забытьи, не могу сказать. Очнулся от лучика света, который падал сверху прямо мне на глаза.
Придя в себя, я обнаружил, что мои уши покрыла короста запекшейся крови, мои враги завалены в коридоре обвалившимся каменным сводом, а над моей головой камни осыпались и образовалась щель. Не знаю, каким чудом, ободрав все плечи и искромсав в кровь все ногти на руках, мне все-таки удалось выбраться наружу и вдохнуть полной грудью живительный свежий воздух.
Осмотревшись, я с удивлением обнаружил, что развалины храма остались далеко в стороне. С того места, где я очутился, даже высокая колокольная не была видна, а передо мной раскинулось узкое длинное озеро, которое на наших армейских картах почему-то обозначалось как непроходимое болото.
Глава пятая
Времени, оказывается, прошло не так много, как я предполагал, солнце поднялось еще совсем невысоко, и по контрастным оттенкам теней мне не составило особого труда различить затаившиеся в засаде партизанские дозоры, причем каждый состоял из двух бойцов. Один дозор, как я сразу заметил, прятался под банановыми листьями, но плохо походил на гроздья бананов, другой двумя ящерицами прижимался к узловатым корневищам деревьев, но характерные высокие мушки автоматов Калашникова выдавали, третий не очень удачно изображал из себя пару мохнатых кочек. Судя по всему, они еще не знают, что произошло, и ждут меня с другой стороны, однако в любую секунду ситуация может круто измениться.
Держась тени зарослей, я выбрался на пологий песчаный пляж. У меня оставался единственный путь для отступления – безмятежная гладь озера, однако просто взять и пуститься вплавь было рискованно, меня могли заметить, а превращаться в буек в тире, оборудованном для стрельбы по водным мишеням, мне, естественно, не очень хотелось.
Пройдя сотню шагов у самой кромки воды, я заметил массивный кусок сухого суковатого ствола, его вынесло на песок, и тихие озерные волны лениво ворочали его с боку на бок. Длиной он был футов семь, и это меня вполне устраивало.
Через несколько минут толстое, но удивительно плавучее бревно мирно плыло по воде, словно не человеческие руки направляли его далеко от берега, а своенравное течение и свежий восточный ветерок. Между его сучьев якобы случайно застрял ворох сухих листьев, на самом деле это был прикрытый листьями узел, в который я стянул свою одежду и амуницию. Поперек ствола якобы прилепился приличный ком грязи с густым пучком полузасохшей травы, а на самом деле это была измазанная илом моя каска, она по-прежнему сидела у меня на голове. Тело я густо обмазал жирной тиной, чтобы оно не демаскировало своей белизной.
Мои преследователи, кажется, ничего не заподозрили, и я благополучно отплыл далеко от берега, здесь бревно в самом деле подхватило течение, и теперь оставалось только расслабиться, наслаждаясь неожиданным водным путешествием. Гладь озера выглядела великолепно, в нем словно в огромном волшебном зеркале отражалось небо и прибрежные холмы, они напоминали хребет сказочного дракона, густо покрытый зеленой щетиной. Кое-где встречались небольшие песчаные пляжи.
Проплыв довольно долго, я почувствовал озноб и решил, что пора поворачивать к берегу. Заманчивые пологие пляжи не подходили для высадки, они слишком хорошо просматривались. Наконец, бревно подплыло к густым зарослям осоки. Продравшись сквозь них, я оказался в уютной заводи с чистым песчаным берегом, сплошь покрытым плотным кустарником, который чуть дальше переходил в густой лес. Бревно заскрипело по песку, и я поднялся из воды, весь черный и страшный, словно потревоженный дух озера.
Однако искупаться, выйти на сушу и одеться я не успел, совсем близко тревожно крякнула дикая утка и просвистела крыльями над самой моей головой. Очевидно, что сюда кто-то шел, и этот кто-то скорее всего был человеком.
Удивительно устроена жизнь! Находясь в глуши, где любая мошка, любая стоячая вода, любая нора или густой кустарник грозят болезнью или смертью, потому как для диких зверей, сидящих в засаде, и бактерий, кишащих в воде, человек всего лишь добыча, я должен был бояться вовсе не их, а своего собрата по крови. Вот когда я буквально кожей ощутил смысл древней латинской поговорки: «Homo homini lupus est» [«Человек человеку волк»], которую со слов моей мамы любил повторять мой безвременно скончавшийся дед, в начале двадцатого века переселившийся в Канаду из России.
Едва я успел снова прильнуть к спасительному бревну, как в пяти шагах от меня на берег бесшумно вышла красивая вьетнамская девушка! Она была с роскошными распущенными длинными волосами, и с первого взгляда поражала своим видом в самое сердце.
Незнакомка была в одной нижней сорочке розового цвета, в чем я убедился через некоторое время, когда она, искупавшись, неторопливо вышла на берег. Мокрая сорочка прилипла, и голое тело просвечивало сквозь нее.
До этого я по своему опыту, почерпнутому в Сайгоне, полагал, что все вьетнамские молодые женщины маленькие, не очень выразительные, все без исключения брюнетки, кожа у них смуглая, а лицо несколько грубоватое. Эта вьетнамская девушка своей внешностью мигом разбила все стереотипы. Она скинула с себя мокрую рубаху и стояла передо мной, в чем мать родила, собирая на затылке в узел мокрые волосы.
Очаровательная незнакомка была шатенкой с пронзительными темными глазами, лицо ее было настолько чистым, что его можно было сравнить только с луной в полнолуние, а восхитительная светлая кожа казалась еще белее на фоне темной воды. Высокая грудь и четко очерченная талия делали из нее богиню, а крутые бедра и длинные стройные ноги просто сводили с ума. Я впился зубами в свой древесный ствол, чтобы не застонать от истомы, которую в одно мгновение пробудила во мне эта обнаженная вьетнамская фея.
Теперь я боялся одного, – ненароком привлечь ее внимание, и ни жив ни мертв неподвижно лежал в обнимку с бревном. Никто из местных жителей не должен был знать, что я здесь. Наученный горьким опытом я опасался любого вьетнамского крестьянина.
Однако это было еще не все. В следующую минуту у меня по-настоящему перехватило дыхание. Я пытался отвести глаза в сторону и не мог.
То нагибаясь, то приседая, прелестная незнакомка стала собирать цветные камушки. Набрав горсть, она зажала их между ладонями и потрясла несколько раз, что-то нежно шепча своими коралловыми губами, затем засмеялась восхитительным грудным смехом и вдруг швырнула камни в мою сторону, хорошо, что они были небольшими. Одни упали в воду, а другие влипли в ил на моей каске, едва не угодив в лицо. Постояв на свежем ветру, она дала телу высохнуть, накинула на себя запасную сухую сорочку, вдела изящные ступни в шлепанцы, и исчезла в чаще, словно растворилась.
Она явно жила где-то неподалеку. Может быть, мне удастся найти у нее лодку и переправиться на ту сторону озера? Там было намного безопаснее, и я мог легко пробраться к своим.
Я обмотал ноги сухими листьями, стянул их осокой и в одну минуту соорудил себе импровизированную обувь. Этому трюку, а еще умению выживать в лесу, я научился у индейцев, на стоянке которых часто зависал в детстве, живя на канадской границе с моими родителями-охотоведами. Одеваться было некогда, я боялся упустить ее, поэтому в каске с пучком травы наверху и совершенно голый, но густо обмазанный черным илом, я кинулся вслед за девушкой.
Каково же было мое разочарование, когда я, продравшись сквозь густые заросли и оцарапавшись в кровь, нигде не обнаружил ее. Она как будто растаяла в воздухе, словно в самом деле была лесной феей, а не простой обитательницей какой-нибудь рыбацкой хижины.
Выжить в джунглях без спичек и запасов продовольствия не было для меня проблемой. Дело было совсем в другом.
Когда я, потеряв след прекрасной незнакомки, вернулся к заводи, чтобы избавиться, наконец, от облика дикаря, искупаться и облачиться в форму, своего узла я не обнаружил. Бревно по-прежнему лежало на отмели, а моей формы и ранца с вещами в том месте между сучьев, где я узлом закрепил их, не было. Со мной остался лишь мой армейский нож, который я, к счастью, успел прихватить с собой, кинувшись вслед за девушкой. Имея нож, я мог соорудить себе какое-нибудь временное жилье и смастерить что-нибудь вроде бредня для ловли рыбы.
Однако кто-то забрал мою форму, вот в чем была проблема! Неужели здешние джунгли тоже кишат партизанами? Впрочем, как я ни старался, никакой слежки я за собой не заметил.
Мысленно очертив полукруг радиусом в пятьдесят шагов, в центре которого расположилось мое бревно, я тщательно обследовал местность, и вскоре в двадцати шагах от пляжа за чередой полупрозрачных зарослей под старым приземистым деревом обнаружил на влажной земле след босой правой мужской ноги.
Судя по следу, который я внимательно изучил, большой палец на ступне ее владельца был сломан или имел врожденный дефект, поскольку слишком сильно и неестественно прижимался к остальным. Вряд ли «чарли» будут ходить босиком!
Это обстоятельство немного успокаивало. Выходит, что здесь стоял не «чарли». Скорее всего, у девушки есть воздыхатель, и он тайно наблюдал за ее водными процедурами, причем делал это давно, поскольку земля под деревом основательно утоптана, и лишь ночная роса, увлажнив землю, сделала ее более податливой, в результате чего в одном месте отпечатался обнаруженный мною след.
Когда солнце опустилось за горизонт, у меня было готово просторное дупло в огромном старом дереве, на мне красовался удобный плащ из больших и мясистых листьев, защищавший кожу от солнца, колючек и укусов насекомых, а на углях подрумянивался только что выловленный в озере угорь. Плотно поужинав, я завалился спать, а утром поднялся до восхода солнца и отправился к тому самому дереву, под которым, судя по следам, торчал неизвестный субъект. Прислушавшись и осмотревшись, я не обнаружил ничего подозрительного, кошкой взобрался на одну из могучих веток и стал ждать.
Вначале пришла девушка, а вскоре явился мой человек. Серой согбенной тенью он замер прямо под мной, мне были хорошо видны его ступни, и большой палец правой ноги у него в самом деле был крепко изуродован. Когда девушка искупалась, и, выйдя из воды, скинула с себя мокрую сорочку, он принялся пыхтеть так, словно неведомая сила стала раздувать его изнутри.
Скоро наша красавица растворилась в джунглях, а незнакомец вышел на пляж, встал на колени, набрал в ладони зернистый песок, по которому она только что прошла, и принялся что-то бессвязно бубнить, словно таким образом просил песок привлечь к нему девушку. Здесь я его и взял.
Он оказался немым, все слышал, но сам говорить не мог, а его голова была обожжена какой-то кислотой, почти все волосы выпали, остались лишь какие-то жалкие пучки, а кожа была сплошь испещрена неестественно белыми неровными пятнами. Его уродство и неимоверная худоба отталкивали, однако в огромных черных глазах светилась такая тоска, что мне стало жалко его.
Я указал взглядом на мой армейский ремень, который был на нем, и мою кобуру на его поясе, в которой вместо пистолета мирно покоился кусок сухой заплесневелой лепешки, затем перевел взгляд на мое бревно, которое продолжало чернеть на отмели, и, наконец, выразительно тронул себя указательным пальцем. Он все понял и угрюмо потупил глаза.
– А теперь пошли, – сказал я, снимая с него свое снаряжение и возвращая ему кусок позеленевшей лепешки, – покажешь, куда ты дел мою форму и остальные вещи.
Он не сопротивлялся и вел себя как ягненок. Мы прошли около мили, вышли на взгорок и, быстро миновав его, оказались на ужасном пепелище. Среди гари и пепла угадывались черные остовы рыбацких хижин, все, что осталось от деревни. Похоже, что несколько недель назад здесь хорошо поработала наша авиация.
Мой провожатый подвел меня к одному из обугленных остовов, и я обомлел. Здесь на торчавших стоймя высоких головешках, некогда бывших каркасом хижины, серела моя форма. В нескольких местах она была пробита пулями, а на черной земле валялся мой «кольт», жестоко покореженный сильным ударом тяжелого предмета. Увесистый речной булыжник валялся неподалеку. Рядом с ним темнел несколько раз простреленный в одном и том же месте обрывок полусгнившего ватного одеяла.
Этот полоумный с виду тип проявил чудеса предосторожности. Стреляя из пистолета в мою форму и представляя, что это не форма вовсе, а американский солдат, он обернул дуло пистолета в кусок ватного одеяла, приглушив таким способом звук выстрела, вот почему я ничего не слышал.
Я посмотрел на молодого человека, уныло согнувшегося передо мною. Он нервно кусал свои тонкие губы и действительно казался ненормальным, однако лишь до того момента, пока не переводил глаза на мою форму. Тогда в его взгляде вдруг пробуждалась вполне осмысленная ненависть. Воистину именно ненависть делает обычного человека героем, а все, что говорили мне в детстве мои церковные пасторы, как бы красиво это ни звучало, особенно на Пасху или Рождество, к сожалению, не подтверждалось моей богатой боевой практикой.
Я скинул плащ дикаря и с удовольствием облачился в свою форму. Пусть простреленная в нескольких местах, тем не менее, она по-прежнему смотрелась великолепно. Увидев меня в облачении морского пехотинца США, мой парень буквально осатанел. Мне показалось, что в следующий миг он вцепится зубами мне в горло, но все обошлось.
Я широко улыбнулся, стараясь выказывать предельную доброжелательность, и мой чудак, кажется, немного смягчился. Я подобрал свой «кольт», он пришел в полную негодность, но магазин оказался цел, и в нем еще оставалось несколько патронов.
Я торжественно вручил патроны незнакомцу. Он смотрел на них так, словно это были золотые монеты.
– Я дарю тебе их. Слышишь? Дарю!
Он поспешно закивал головой и прижал их к груди.
– А ты найди для меня хорошую рыбацкую лодку, слышишь? Как, договорились?
Парень снова закивал головой и, дернув меня за рукав, повел прочь с выжженного холма. Вскоре мы очутились в том месте у озера, где я был раньше, когда пытался найти след так внезапно исчезнувшей девушки, только тогда я прошел вдоль густых прибрежных зарослей, а следовало идти сквозь них по едва приметной звериной тропе.
Мы вышли в полупрозрачный лес, залитый озерной водой, и сквозь лесной полумрак я различил, что шесть или восемь стволов это, оказывается, вовсе не деревья, а высокие бамбуковые сваи, на которых сооружена уютная рыбацкая хижина, отделанная плетеным бамбуком и крытая сухим тростником. Как добраться до ее дверного проема, было совершенно непонятно, он располагался над землей на высоте не менее двадцати футов, однако не хижина мне была нужна в тот момент, а лодка.
Через секунду я увидел то, что мне было нужно. Внизу, под бамбуковым помостом, на котором покоился рыбацкий дом, притаилась добротная почти новая рыбацкая плоскодонка! Она была моей палочкой-выручалочкой, теперь я мог переправиться через озеро.
Я одобрительно похлопал парня по спине, тепло обнял его на прощание и прыгнул в лодку, однако весла в ней не нашел. Вьетнамские рыбацкие лодки, как я знал, обычно имели одно весло, но его не было. Я нагнулся к воинскому брезенту, который, между прочим, имел советскую маркировку, и потянул его на себя, уверенный, что весло спрятано там, но его там не оказалось.
