Владилен Елеонский
Шпион товарища Сталина (сборник)
Глава вторая
Шило
Кипит во мне бельчонка кровь,
Вдохнула силы мне любовь,
Таким внезапно сильным стал,
Что колесо свое сломал!
Владилен Елеонский. Бельчонок в колесе
1
Любой летчик-испытатель знает удивительные свойства шила, не известные ни плотнику, ни сапожнику. Шило можно вставить в хвостовое оперение самолета таким образом, что в момент резкого маневра оно заклинит тяги, и машина потеряет управление.
Дальше воля случая, которая не пугает испытателя, – она является его родной стихией. Никакая экспертиза при всем желании не сможет на все сто процентов установить истинные причины аварии, а версии опытных специалистов, знакомых, в том числе с удивительными свойствами простого сапожного шила, доказательством в суде не являются.
Подготовка к демонстрационному полету шла полным ходом, и вдруг неподражаемая Урсула сообщила мне, что есть такой куратор из гестапо по имени Эрих Нобль, противный субъект себе на уме, он роет под меня, как крот, грызет подо мной, как моль. Нобль, видите ли, желает устроить грандиозную провокацию, но зачем она ему потребовалась, ей неизвестно.
– Дорогая Урсула, откуда ты узнала?
– Не спрашивайте, герр майор! Он ухаживает за мной, а я, я… В общем, не спрашивайте!
В довершение ко всему девушка разрыдалась у меня на груди. Я был в таком смятении, какое бывает у летчика в кабине самолета на взлете в сплошной туман, когда видимость нулевая, а все приборы ориентации в пространстве, как назло, вышли из строя.
После памятной вечеринки с ковбойским родео на мустанге, в роли которого неожиданно оказался уважаемый «мессершмитт», Урсула сильно изменилась. Надо было быть крупным идиотом, чтобы не понять, что девушка влюбилась, и надо было быть полным дураком, чтобы не увидеть, в кого.
Милая Урсула, птичка певчая. Однако что я, интересно, мог сделать?
Все мои помыслы поглотила другая девушка. Дело не в том, что кто-то лучше, а кто-то хуже.
Искренность Урсулы, ее чуткость, внимательность ко мне, самоотверженность в исполнении служебных обязанностей не переставали меня восхищать каждый день нашей совместной работы. Если я садился в самолет, то знал, что не будет никаких недоразумений вроде того, что масло решило испариться не вовремя, стекло в кабине подумало, что ему гораздо удобнее оставаться грязным, а новый трос элерона вдруг закапризничал, как ребенок.
Было очень приятно, когда Урсула без слов угадывала мои маленькие желания, – забирала перчатки, подавала полотенце, подносила термос с кофе или наперсточек коньяка. Такой великолепный кофе получался только у пташки по имени Урсула, и такой вкусный коньяк ловко плескала в наперсток именно Урсула, милая птичка в клетке авиационного ангара, тонкий голосок и чуткость которой творили настоящие чудеса.
Долгие взгляды Урсулы я неизменно оставлял без внимания и говорил только о работе. Теперь же, когда она, рыдая, сообщила мне об интригах Нобля против меня, я окончательно понял, что седьмое июня, без всяких шуток, мой судьбоносный день. Прости меня, дорогая Урсула, но я люблю Хелен.
Нобль хочет моего тела, он его получит, а Сорокин вызволит. Главное, я останусь в Германии после окончания срока контракта и смогу решить свой личный вопрос.
Кстати, я добросовестно сфотографировал все свои наблюдения по «мессершмитту» и вообще по всей работе на германском авиазаводе на пленку. Ее вместе с портативным фотоаппаратом любезно предоставил Сорокин.
Я зашил крошечную кассету с готовой пленкой в игрушечный башмачок гнома, который успел сшить в часы своего досуга, и передал его Сорокину, чтобы он передал его с курьером в Москву для вручения в качестве подарка моей племяннице, у нее в июне как раз день рождения. Понятно, что кассета с пленкой, будучи вовремя вынутой из башмачка, двинется по другому московскому адресу.
Сорокин с видом волшебника заверил, что теперь все сделает как надо. Нам даже удалось распить с ним бутылку сухого красного испанского вина.
Захмелев, он посоветовал мне быть немного осторожнее в плане интима. Лобок рассказал ему, как товарищ Сталин стал свидетелем нашей с Хелен интимной сцены.
Я искусно изобразил удивленное лицо, но не помогло. Сорокин оглушительно расхохотался.
– Брось, Шаталов! У тебя в особняке стоят «жучки». Тебя пишут на магнитофон и рисуют на кинопленку. Ты у нас – кинозвезда крупной величины, наверное, Николай Черкасов, не меньше! Представь теперь, что подстроил Лобок. Я тебе сейчас рассажу. Монтаж не хуже, чем у Сергея Эйзенштейна. Товарищ Сталин решил еще раз просмотреть киноленту «Александр Невский», чтобы убедиться в правильности намерения присудить фильму Сталинскую премию, поскольку кинофильм, по его мнению, вовсе не утратил актуальности, как полагают некоторые. Сюжет фильма ты, конечно, помнишь. Так вот, представь картинку. Крестоносцы в зловещих рыцарских доспехах в плотном конном строю с копьями наперевес мрачно шествуют в ледяном спокойствии под потрясающую музыку Сергея Прокофьева на волнующиеся русские полки. Еще миг, и бронированное свиное рыло врежется в русский пехотный строй. «Какой у нас замечательный режиссер Сергей Эйзенштейн, – сказал товарищ Сталин. – Дай ему дерьмо, он из него конфетку слепит, только сейчас разглядел. Похоже, фильм в самом деле следует снять с полки». Однако ты ни за что не угадаешь, что произошло в следующий момент! Картинка вдруг поменялась. Вместо холодящего разум и сердце строя рыцарей Ливонского ордена симпатичная девушка в полотенце, обернутом вокруг голого впечатляющего тела, изогнулась в поклоне, словно японская гейша, и предложила на подносе кофе в постель какому-то мужчине, догадайся с трех раз кому. Причем кофе в постель происходило под ту же потрясающую по силе драматизма музыку. Не успел товарищ Сталин рот раскрыть, чтобы вопрос задать, как картинка вновь поменялась. Снова жуткие крестоносцы! Бронированное свиное рыло ударило, с трудом раздвинуло, затем протиснулось и глубоко вошло в русский строй. Двинулась ходуном жаркая бойня. Каково, а? Товарищ Сталин, ни слова не сказав, досмотрел фильм до конца. Вот выдержка! Он человек мудрый, может промолчать, но никогда ничего не забывает. Лобок якобы не выдержал и сам пояснил, хотя товарищ Сталин ничего не спрашивал. Лобок объяснил, что монтажник напутал и случайно врезал кадр не из той бобины. Я думаю, Лобок лукавит, он специально тебя подставил, чтобы ты повис на крючке у вождя. Однако запомни, что интимные сцены – ерунда. Твой подробный отчет о работе на заводе в Аугсбурге и на аэродроме под Берлином перевесит все интимные сцены, вместе взятые, а задержка в Германии будет рассматриваться как ответственное секретное задание. Понял? Положись на меня. Все будет хорошо, однако имей в виду, что за тобой внимательно смотрят из Москвы, не расслабляйся. Заграница для советского человека понятие весьма условное!
Я, вопреки совету Сорокина, как-то сразу расслабился после столь обнадеживающего заверения. Мы с Виталием лихо протестировали вторую бутылку эксклюзивного вина. Я вдруг почувствовал себя совершенно счастливым, прямо как в детстве, когда отец пообещал наконец взять с собой на рыбалку ловить не кого-нибудь, а настоящего сома!
Секретное задание под тем соусом, который невзначай приготовил Сорокин, меня вполне устраивало. Еще бы!..
Все складывалось замечательно. Оставалось лишь замутить – Сорокин все сделает как надо. Даже обыкновенный рис становится блюдом, если в нем появляется перчинка. Для меня главное было под любым предлогом задержаться в Германии и жениться на Хелен, а дальше, я был уверен, все образуется.
Казенные обстоятельства грудой водянистого пресного риса мешали осуществлению моей мечты, а Сорокин, словно опытный шеф-повар элитного московского ресторана, бросил оригинальную перчинку в невкусную рисовую мазню. Ай да Виталий!
2
Седьмого июня на военном аэродроме в пригороде Берлина на закрытом просмотре собрались именитые гости. Среди них выделялись гауляйтеры из Баварии и других земель. Спесивые нацистские бонзы с пивными животиками, крупными лысеющими головами, дряблыми серыми лицами и тусклыми, как агаты, глазами важно расселись на передвижной трибуне летного поля.
В момент перед самым открытием мероприятия на белоснежном «хорьхе» с открытым верхом подъехал Герман Геринг. Человек несведущий мог принять его за какого-нибудь князя Монако или итальянского короля – таков был внешний вид ближайшего на тот момент соратника Гитлера.
Впечатляющий белый как снег мундир с ярко-алыми отворотами сидел превосходно, а великолепной фуражке с высокой тульей и внушительному позолоченному жезлу рейхсмаршала, наверное, позавидовали бы все без исключения европейские монархи.
Геринг дал отмашку, и представление началось. Пилоты люфтваффе бодро прошли над аэродромом семеркой новых «мессершмиттов» модели F-2 – Фридрих. Надо сказать, неплохой был для того времени самолет, но вооружение, по моему мнению, было все-таки слабоватым для войны, делавшей ставку на скоростные и очень живучие штурмовики и бомбардировщики, способные мигом стереть с лица земли какой-нибудь огромный завод или мощную электростанцию.
После прохождения парадным строем Рупперт Гофман начал демонстрацию фигур высшего пилотажа на все том же Фридрихе второй модели. Гитлеровские бонзы дружно задрали вверх потные лысые головы.
Гофман, как всегда, был великолепен. Его воздушная акробатика не оставила равнодушным ни одного зрителя, несмотря на то что среди них присутствовали довольно кислые и самодовольные типы.
Изюминкой демонстрации стал показательный воздушный бой. К этому моменту мое судьбоносное шило лежало там, где ему следовало лежать, – в хвостовом оперении среди рулевых тяг. Я сунул его туда незаметно от Урсулы.
Дальше все шло, как обычно, – выруливание на взлет и проверка элеронов и рулей. Я уверенно вертел рулями туда-сюда.
Внешняя проверка ничего не выявила. Шило до поры до времени мирно покоилось среди тяг и не давало о себе знать.
Через минуту мы сцепились с милым Гофманом в воздухе. Задача была сесть на хвост. Кто сядет на хвост, тот победит.
Гофман был на все том же F-2, а я был на Третьем Фридрихе – «мессершмитте» модели Ме-109 F-3. Он был изготовлен в единственном экземпляре, и бродяга Гофман конечно же хорошо знал об этом немаловажном нюансе.
Чтобы угодить Герингу, конструкторы рискнули единственным экземпляром. В случае его утери многомесячная работа по доводке самолета летела коту под хвост.
Однако фюрер торопил с апробацией в воздухе, а Геринг желал угодить фюреру. Может быть, поэтому конструкторы посадили на единственную модель новейшего истребителя советского летчика. В случае неудачи все спишется на него.
Ситуация меня вполне устраивала. Я опять не учел лишь одного – пресловутый субъективный фактор, существенно отягощенный присутствием красивой женщины.
Гофман был силен падением коршуна с высоты, но вот такую фигуру высшего пилотажа, как «горка», он знал недостаточно хорошо, в отличие от меня. Я всегда внимательно слушал советы Валерия Чкалова, лично был знаком с ним, все его замечательные идеи по пилотированию и тактике воздушного боя неизменно проверял в небе и брал на вооружение.
Вовсе не случайно Чкалов выделял особую роль «горки» в современном воздушном бою. Вот почему я отрабатывал «горку» до умопомрачения и мог пилотировать самолет на «горке» с завязанными глазами.
Стремительным ястребом Гофман без труда зашел мне в хвост. Теперь ему следовало сесть на него, и тогда – победа.
Я легко ушел в пологое пикирование на разгон, а затем пошел на «горку». Гофман не отставал, но, когда я ушел на «горку», недотянул – неверно рассчитал угол подъема. Как будто так просто рассчитать угол подъема сообразно углу подъема противника! В том заключался весь фокус.
Самолет Гофмана потерял скорость раньше. Мне оставалось лишь осторожно подправить рули, которые, кстати, превосходно работали, поскольку я не делал резких рывков, поэтому шило продолжало мирно покоиться на своем месте.
Наступил самый ответственный момент. Дернешь ручку, и самолет свалится в штопор.
Успешно подправив рули, не в первый раз, как говорится, я развернул нос самолета в сторону самолета Гофмана, и он как миленький распластался в паутине моего прицела. Ура!
Гофман проиграл. В реальном бою в следующий миг он бы пожухлым осенним листом кружил вниз на «мессершмитте» с развороченным брюхом.
Однако майор не успокоился и решил сыграть на том, что снизу маневр, кажется, был не очень хорошо виден. Если не торопиться, мой самолет успеет набрать скорость, вылетит вперед и окажется у него перед носом. Тогда хитрюга Гофман сможет заявить о победе. Впрочем, достойная ничья его также вполне устраивала. В тот момент для него главным было любыми путями уйти от поражения.
Самолет Гофмана стал медленно разворачиваться прямо передо мной. Если бы я ничего не сделал, столкновение случилось бы неизбежно.
Свинья, которую подложил Гофман, оказалась столь неожиданной, что я совершенно забыл о шиле и резко бросил самолет в сторону и вниз, чтобы избежать авиакатастрофы.
Шило как будто ждало своего судьбоносного момента. Оно сместилось и заклинило руль высоты.
Я вспомнил о шиле, но было поздно. Теперь я мог сделать лишь одно – в самый последний миг убрать крыло своего самолета из-под удара, перевернувшись вниз головой.
Маневр неожиданно удался. Мне снова повезло, а своей везучестью в воздухе я славился давно. «Мессершмитты» не столкнулись, они нежно потерлись друг о друга животами, словно дельфины-родственники.
Самолет Гофмана в следующую секунду рухнул вниз, а я сумел удержать машину и не свалился в штопор. В итоге Гофман прыгнул с парашютом, а его «мессершмитт» разбился. Если не скромничать, то можно смело сказать, что седьмого июня тысяча девятьсот сорок первого года я, сам того не желая, сбил свой первый «мессершмитт».
Гофмана, бедолагу, увезли на карете «скорой помощи» в госпиталь, а я сумел посадить свой самолет «на брюхо», всего лишь сломав крыло и погнув винт. Моя рассеченная бровь – не в счет.
Что началось на аэродроме после того, как самолеты столкнулись, передать словами невозможно. Муравейник, в который сунули дымящуюся головешку, – вот сравнение, которое первым приходит на ум, но оно слишком банально и явно не отражает того, что было на самом деле.
Геринг, страшно налившись томатным цветом, укатил на лимузине, не сказав ни слова. Партийных бонз в течение пяти минут, словно в условиях спешной эвакуации, увезли куда-то в закрытую гостиницу под Берлином, где устроили грандиозный банкет. Там все было, но тем не менее какой-то кислый и вечно всем недовольный тип все же «капнул», и скрыть неприятный воздушный инцидент от фюрера не удалось.
3
В тот же день вечером меня посадили под домашний арест. Монотонно потянулись однообразные дни. Никто за мной не заезжал, чтобы везти на аэродром, а выйти я мог лишь пешком в ближайший городок, который не имел прямого автобусного сообщения с Берлином.
Хороший был городок, не помню мудреное его название, уютный и чистенький, но там можно было купить лишь хлеб, сигареты и спички. О всех перемещениях, вплоть до того, какой походкой ты вышел на крыльцо магазина и каким манером закурил папиросу, глазастые провинциалы немедленно докладывали местному полицейскому начальнику, у которого на самом почетном месте рабочего стола величественно стоял черный эбонитовый аппарат прямой телефонной связи с гестапо.
Когда я сидел под странным домашним арестом, у Гельмута случилась авария – прорвало старую канализационную трубу, видимо, еще времен канцлера Отто фон Бисмарка.
Мы всю ночь черпали фекалии. Я держался бодрячком, и милый Гельмут после столь запоминающегося пахучего инцидента, который без моей помощи наверняка принес бы ему множество неприятностей по службе, проникся ко мне особенным уважением.
Когда наша эпопея по сбору плодов цивилизации закончилась, утром за рюмкой коньяка, которым я с удовольствием угостил умаявшегося садовника, Гельмут, зарумянившись, как девушка от комплиментов, поведал нечто очень интересное.
Оказывается, особнячок, в котором мне довелось жить, не такой простой, каким кажется. В подвале, из которого мы накануне старательно черпали необыкновенную жижу, имеется бронированная дверь. Через нее можно попасть в подземный ход, который, как говорят, ведет в секретное метро фюрера.
После того как мы уговорили коньячную бутылку, Гельмут с обаятельным хохотком добавил, что шифр в замке бронированной двери простой – дата рождения Адольфа Гитлера.
Вдруг садовник глянул мне в лицо так задорно и весело, словно вместо меня увидел прямо перед собой забавного разукрашенного клоуна в цирке.
– Так что, если вам надо бежать, герр майор, я ничего не знаю.
Мне оставалось лишь поблагодарить чуткого Гельмута за заботу, но в тот момент следовало не бежать, а, напротив, оставаться под стражей и следствием. Я не терял надежды, ждал и дождался наконец.
4
Колоритный гестаповец, прыткий молодой человек с косой черной челкой, как у Гитлера, и модным пенсне на носу, как у Гиммлера, имел довольно слащавый вид. Он, наверное, думал, что ему предстоит долгий, нудный разговор с советским тайным диверсантом, поэтому запасся внушительным блоком французских сигарет и растворимым бразильским кофе в жестяной банке набиравшей в то время обороты швейцарской компании Nescafe.
Я удивился, что кофе можно приготовить, просто залив кипятком. Тогда растворимый кофе был в диковинку.
Эрих Нобль щедро угостил меня им. Как видно, ему доставляло особое удовольствие наблюдать мое изумление, отразившееся на лице в процессе дегустации старого напитка, приготовленного на новый лад.
Каково же было удивление гестаповца, когда я, напившись от души замечательного кофе, стал говорить о погоде.
– Постойте, герр майор, я все-таки хотел бы узнать, какова ваша версия событий. Почему ваш «мессершмитт» при выполнении маневра потерял управление?
– Отказал руль высоты. Почему, я не могу вам сказать. Видимых признаков каких-либо неисправностей не было, все проходило в штатном режиме. Механика винить не могу, она образцово выполняет свои обязанности, чему есть многократные, в том числе официальные, подтверждения.
Нобль поил меня кофе и угощал сигаретами весь день, но ничего не добился. Я знал, что никакая комиссия не сможет обнаружить шило, оно просто вылетело в процессе крушения самолета и теперь мирно покоится где-нибудь на дне ручья, среди ветвей деревьев или в чистом германском поле.
Я не знаю, сколько бы еще трудяга Нобль сидел со мной, если бы в этот момент ему не позвонили. Он спокойно выслушал сообщение по телефону и так же спокойно водрузил трубку обратно на рычаг аппарата, но затем вдруг впал в совершеннейшее безумие.
Я никак не ожидал от него такой внезапной и нервозной вспышки. Представьте себе удава, который, мирно переваривая кролика, внезапно начинает дико изгибаться кольцами так, словно кролик в его желудке неожиданно превратился в дикобраза.
Не сказав ни слова, Нобль укатил на своем черном «мерседесе». Он даже забыл у меня кофе и сигареты. Я остался в гордом одиночестве и полном неведении.
Никто не имел права посещать меня, даже Хелен. Похоже, ее таинственная связь с самим Герингом в моем случае не сработала.
Мое дело, как видно, совершенно неожиданно стало делом какого-то особого рода. А я так надеялся, что баловство влюбленного летчика сразу же получит соответствующую оценку, дело о диверсии прекратится, Сорокин организует поддержку из Москвы, и мое пребывание в Германии будет продлено.
Прошел еще один тусклый день. Вернее, день-то был солнечным, тускло было у меня на душе.
Гестапо не подавало никаких признаков жизни. Поразмыслив за несколькими выпитыми подряд чашками растворимого кофе, я решил, что произошло нечто экстраординарное.
«Нет, дорогие товарищи, – подумалось мне тогда, – ждать у моря погоды я не стану».
В политике воцарилась муть сплошная, зато в личной жизни у меня – горная прозрачная вода. И пусть ярким синим пламенем горят политические проблемы!
Жизнь идет независимо от того, что в очередной раз будет придумано высоколобыми черепами в высших сферах. По части невероятных придумок они – настоящие волшебники.
Вы там наверху, господа и товарищи, определяйтесь, кто прав, кто виноват, с кем вы собираетесь дружить, а с кем воевать, но не мешайте мне любить девушку, которая любит меня.
Наверху, конечно, сидят королевы, но они фигуры политические, а моя Королева – фигура сердечная. Никакая война, никакая идеология не отберут ее у меня!
Тем более что Хелен совсем не похожа на дубовую нацистку. Я давно заметил, что она по большому счету просто плюет на идеологическую мишуру. Девушка искренне любит летное дело, а главное – она искренне любит меня.
Любит ли Хелен фюрера? Что тут сказать…
Фюреры, как искусственные наросты на теле народа, приходят и уходят, а естественные человеческие отношения остаются. Вряд ли идеологические отношения немецких девушек с фюрером можно назвать чем-то естественным.
Хелен была не только красива, но и проницательна, поэтому я был убежден, что она не может не понимать упомянутой истины, столь очевидной для каждого человека, если только в груди у него бьется живое сердце, а не застыл мертвым грузом холодный камень.
Вдруг мне так захотелось увидеть глаза Хелен, услышать ее удивительный бархатный голос, что сделалось очень плохо. В голове помутилось, и вдруг я вспомнил тонкий намек Гельмута на весьма толстое обстоятельство.
Бронированная дверь в подвале ждет меня! Снять с полки, открыть справочник и узнать дату рождения фюрера было делом одной минуты.
