Владилен Елеонский
Испытатель. Шпион товарища Сталина
Крутой лоск сполз с Гофмана, как кожа змеи весной. Он повёл себя не по-мужски. Разнервничался, швырнул канистру с остатками пива в Мессершмитт, словно самолёт был в чём-то виноват, одарил Хелен испепеляющим взглядом и гордо удалился. В мою сторону герой-любовник даже не посмотрел.
Гофман проиграл, он не решился управлять Мессершмиттом с завязанными глазами. Ушёл, так ушёл. Вечеринка продолжалась!
Мы снова весело пили пиво, шли куда-то по полю, потом по вишнёвому саду, потом брели обратно. Казалось, что канистра была волшебная, пиво не кончалось.
Скоро я остался с Урсулой и Хелен, все остальные потерялись в саду. Многие просто падали на траву и мгновенно засыпали.
Тихая Урсула оказалась на удивление стойкой девушкой. Она жарко шла рядом, но мы с Хелен так страстно обнимались, что ей, наконец, стало неудобно.
Я не помню, как, когда и где, но Урсула отстала. Дальше я помнил только, что канистра с пивом почему-то осталась у меня.
Теперь мы вдвоём с Хелен пили пиво прямо из горлышка и хохотали так, словно, волшебным образом превратившись в мальчика и девочку, вновь вернулись в счастливое детство, когда потребности тела особо ничего не значат, а жизнь есть всепоглощающая увлекательная беззаботная игра.
Мы продолжили с Хелен в ангаре, за мастерскими, затем на какой-то лужайке, под раскидистым древним дубом, затем снова в саду. Похоже, пиво, как и шампанское, она могла пить бесконечно.
8
В общем, мы наклюкались. Утром я никак не мог понять, – всё происходит наяву или во сне?
Я открыл глаза в спальне, нежась в шикарной постели, как арабский шейх, и не сразу узнал свою комнату в особнячке, потому что Королева Люфтваффе в длинном полотенце, намотанном на голое тело, стояла передо мной, ворковала какие-то ласковые слова и держала на серебряном подносе мою чашечку чёрного кофе.
Дальше был массаж. Её удивительные похлопывания по бёдрам сняли пивное похмелье, как рукой. Хелен диагностировала у меня смещение шейного позвонка и посоветовала простенькое, но весьма эффективное упражнение – очень лёгкое покачивание головой влево и вправо.
Я весь кипел и бурлил, мне было не до шейного позвонка, но следовало срочно ехать на аэродром, – в январе предстоял демонстрационный полёт, и начальство в связи с этим желало сообщить мне что-то срочное.
Всё у нас было, кроме интимной близости. Хотя моя Королева уверяла меня, что всю ночь лежала со мной в постели совершенно без одежды, а я сладко сопел, как новорожденный младенец, вместо того, чтоб воспользоваться моментом. В общем, сам виноват!
Хелен была очень нежна и ласкова, она вела себя так многообещающе, что я ей поверил. Мол, пусть не сейчас, а позже, но всё у нас будет!
Впрочем, поверил, как видно. зря. Наступили Рождественские каникулы. Мы ходили по берлинским выставкам и театрам, частенько захаживали в пивную «Весёлая наковальня», где собиралось весьма колоритное общество – видные пилоты Люфтваффе.
Приятно было познакомиться и пообщаться. Пиво лилось рекой, а миловидная молодящаяся хозяйка пивной белокурая Эмма пила вместе с пилотами за милую душу и хохотала, как шестилетняя девчонка.
Между прочим, наверху у Эммы были устроены превосходные уютные комнатки. Там любой гость, желая в милом общении с существом противоположного пола снять свинцовый груз, повисший где-то ниже пояса, или просто уставший человек, за умеренную плату или какой-нибудь подарок мог спокойно переночевать. Я, честно говоря, каждый раз, идя с Хелен в «Весёлую наковальню», лелеял мысль, что комнатка наверху пригодится, причём очень скоро.
Эмма показалась мне тем приятным человеком, с которым вполне можно было дружить. Я подарил ей уникальную зажигалку, которую мне торжественно вручил дядя Жора перед отъездом в Германию. Наш хитромудрый заводской умелец сделал из средства зажигания сигарет и папирос средство самозащиты.
Как все народные умельцы, он втайне от начальства прикладывался к бутылке, но какой-то добрый человек не сдержался и сообщил. Дядю Жору отправили бы в ссылку куда-нибудь на молокозавод, но я вступился за него перед самим главным конструктором. Когда я привёл примеры доблестных действий Георгия Степанова, которые, как позже выяснилось, неоднократно спасали опытные образцы истребителей от крушения, грозовые тучи над ним вмиг рассеялись. С тех пор он стал питать ко мне особую симпатию, к бутылке начал прикладываться гораздо реже, а вскоре перестал прикладываться вовсе.
Дядя Жора посоветовал передать зажигалку жене, но к тому моменту жена давно ушла от меня, рассказывать Жоре о личных перипетиях было некогда, поэтому зажигалка благополучно прибыла со мной в Германию.
Дядя Жора крутил, мутил, но секрет зажигалки не выдал. Посмеиваясь, он шепнул только, что тому, кто от неё прикурит, не поздоровится.
Эмма радовалась подарку, как пятилетняя девочка в бантиках. Она со смехом заметила, что в её деле средства самозащиты не помешают.
Я не знал, что сказать Эмме относительно действия зажигалки, поскольку сам не знал, каково её действие. Чтобы не выглядеть профаном, я предупредил, что тот, кто прикурит от неё, может впасть в кому, из которой, вообще-то, можно не выйти, поэтому применять чудо-защиту следует в самом крайнем случае.
Эмма, расцеловав меня в обе щёки, торжественно заявила, что лучшая комната наверху всегда в моём распоряжении, но, воспользоваться приглашением не удавалось, – зарядившись общением и пивом, Хелен клала мне ладонь на руку, и мы уезжали.
Девушка отвозила меня в мой особняк на шикарном Хорьхе с открытым верхом, который по слухам ей негласно передал в краткосрочное пользование сам Герман Геринг, нежно целовала в щёчку, мило махала ручкой и укатывала восвояси.
9
Так проходили мои дни. Кто-то скажет, мол, ничего себе, мне бы так!
Как объяснить такому горе-завистнику, что бурный отдых, бьющий красочным фейерверком и праздничным цветным фонтаном, – лишь обратная сторона медали. На другой её стороне – изнурительный, кропотливый, опасный и зачастую неблагодарный труд.
Почему неблагодарный? Потому что, как правило, не слушают. Списывают на обыкновенную человеческую осторожность. Понятное дело, испытатель не хочет рисковать, – вот такой обычно следует ответ.
У конструктора всегда свои особые планы. Лётчик-испытатель против них? Да он просто не знает всех возможностей самолёта!
Хочешь оставаться в обойме, – делай то, что тебе говорит главный конструктор и знай, что если ты разобьёшься, виноват будет вовсе не самолёт и, уж тем более не главный конструктор, а ты, ты и ещё раз ты.
Приятная работа? Рискуй жизнью, выполняй заведомо провальные задания, потому что всем плевать на твоё мнение, и иди в полёт даже тогда, когда ты прекрасно понимаешь, что добром такое испытание не окончится. Так разбился Валерий Чкалов, так разбились многие наши лётчики-испытатели, а позже – некоторые из космонавтов, но я не хотел бы поднимать здесь столь специфическую тему.
У нас с Хелен, наконец, состоялось довольно бурное выяснение отношений. Она призналась мне, что никогда не имела близости с мужчиной. Она не желает размениваться на пустяки!
Её главная цель – овладение профессией лётчика-испытателя. У нас всё будет, но вначале она должна стать лётчиком-испытателем. Похоже, она предложила мне заключить своеобразный договор.
Я в очередной раз поверил. Мы штудировали самолёт, как модный французский женский журнал.
Хелен оказалась способной ученицей, и многое освоила всего за каких-то несколько месяцев. Я лез на стенку, но она делала удивительный расслабляющий массаж, после которого я спал, как ребёнок в колыбельке, и отвлекала меня культурными мероприятиями, а также пивом, прекрасным баварским пивом в нашей «Весёлой наковальне», и общением с пилотами Люфтваффе. Занятные они были парни!
Хелен тоже была занятным парнем. Точнее, она была великолепным мужским психологом.
10
Когда я занялся обучением Хелен, кажется, случилось невероятное. Всего за несколько месяцев, помимо апробации нового Мессершмитта, я переучил планериста вначале на лётчика, а затем на лётчика-испытателя, причём учеником была девушка.
Немецкие коллеги были довольны. Они стали смотреть на меня как-то по-другому. Во взгляде появилось искренне уважение, грозящее перерасти в восхищение.
В день, когда Хелен впервые успешно осуществила свой первый самостоятельный испытательный полёт, нас чествовали в пивной, а поздним вечером у нас опять состоялся разговор, на этот раз в Берлине, в её белоснежной спальне. Пива больше не было, один лишь разговор.
Хелен сердечно поблагодарила меня и, вдруг погрустнев, сообщила, что седьмого июня заканчивается мой контракт, его не будут продлевать, потому что Москва якобы против продления.
Хелен, конечно, хотела продолжения отношений, но какой смысл? Я уезжаю, и когда приеду, неизвестно.
Политическая атмосфера наполнена странной неопределённостью. Все ждут каких-то грандиозных глобальных событий, по сравнению с которыми военно-экономическое сотрудничество Германии и СССР – игра в песочнице.
Ах, Хелен, Хелен! Милая моя девочка Хелен. Она, как всегда, опять была права.
Наше последнее свидание оказалось настолько безрадостным, что мне показалось, – померк свет. Я был совершенно выбит из колеи, между прочим, перед ответственнейшим демонстрационным полётом, на котором должен был присутствовать сам Герман Геринг.
О, мир! Холодные и бесстрастные существа делают карьеру и живут. Горячие сердца гибнут, отравленные ядом иллюзии.
В конце концов, я проявил характер, взял и не приехал на очередное свидание, – мы собирались прокатиться по живописным пригородам Берлина. Я решил, что всё, с меня хватит! Однако она вдруг сама приехала ко мне в особняк.
За окном незаметно опускался светлый июньский вечер. Гельмут давно ушёл домой, мы были одни, и Хелен, как видно, была готова на всё.
Ни слова не сказав, она вошла в мою спальню и стала раздеваться, но я остановил её.
– Нет, Хелен, так не пойдёт. Нам не нужна глупая интрижка. Нам нужна полноценная семья, и я придумаю, как остаться в Германии.
Хелен стояла передо мной в настежь распахнутой блузе, расстёгнутой до предела сморщившейся на бёдрах юбке и, с изумлением глядя на меня, растерянно хлопала своими длинными пушистыми ресницами. Кажется, она не верила. что такое бывает. Мне даже показалось, что её женское самолюбие было немного уязвлено, однако в тот вечер я остался непреклонным.
В российском посольстве в Берлине у меня был приятель, мы давно делились друг с другом самым сокровенным. Виталия Сорокина я знал с тридцать седьмого года ещё по Китаю. Тогда я был рядовым лётчиком-истребителем, а он – рядовым помощником военного атташе.
Прибыв в посольство к Сорокину, я поведал ему свою историю.
– Виталий, смотри, может сложиться великолепная семья – советский лётчик и германская лётчица, но проклятый контракт, вернее, срок его окончания, перекрывает всё, как бронированный шлагбаум!
Виталий, как всегда, знал больше меня. Он посоветовал в самый последний день разбить что-нибудь. Да, взять и разбить, как фарфоровую чашку с чаем.
Начнётся служебное расследование, и меня задержат в Германии. Виталий обещал устроить всё так, что советская сторона не будет возражать против задержания лётчика Шаталова, то есть меня, до окончания служебной проверки.
– Начаться-то она начнётся, но вряд ли успеет закончиться до того, как грянут судьбоносные события мирового значения.
С этими словами Виталий как-то странно посмотрел на меня, но я тогда понял его неправильно, потому что он вдруг оглушительно захохотал, а затем сказал сквозь продолжающиеся приступы жизнерадостного смеха:
– Тогда ты сможешь лечь, наконец, со своей Королевой в законную супружескую постель, как счастливый глава нового интернационального семейства!
Однако, как сказал Виталий, он сможет убедить Москву смириться с моей задержкой в Берлине лишь при одном условии, – я должен сфотографировать все накопленные документы, в частности, свои отчёты о работе на заводе в Аугсбурге, и передать ему.
Близилось седьмое июня – срок окончания контракта. В этот день должен был состояться демонстрационный полёт – показательный воздушный бой между Мессершмиттами. С санкции Геринга серийный Мессершмитт было доверено пилотировать Рупперту Гофману, а экспериментальный – мне.
Герман Геринг обещал присутствовать. Вот когда я понял, что седьмое июня тысяча девятьсот сорок первого года – мой судьбоносный день.
Глава вторая. Шило
Кипит во мне бельчонка кровь,
Вдохнула силы мне любовь,
Таким внезапно сильным стал,
Что колесо своё сломал!
Владилен Елеонский, Бельчонок в колесе
1
Любой лётчик-испытатель знает удивительные свойства шила, не известные ни плотнику, ни сапожнику. Шило можно вставить в хвостовое оперение самолёта таким образом, что в момент резкого манёвра оно заклинит тяги, и машина потеряет управление.
Дальше воля случая, которая не пугает испытателя, – она является его родной стихией. Никакая экспертиза при всём желании не сможет на все сто процентов установить истинные причины аварии, а версии опытных специалистов, знакомых, в том числе с удивительными свойствами простого сапожного шила, доказательством в суде не являются.
Подготовка к демонстрационному полёту шла полным ходом, и вдруг неподражаемая Урсула сообщила мне, что есть такой куратор из гестапо по имени Эрих Нобль, противный субъект себе на уме, он роет под меня, как крот, грызёт подо мной, как моль. Нобль, видите ли, желает устроить грандиозную провокацию, но зачем она ему потребовалась, ей неизвестно.
– Дорогая Урсула, откуда ты узнала?
– Не спрашивайте, герр майор! Он ухаживает за мной, а я, я… В общем, не спрашивайте!
В довершение ко всему девушка разрыдалась у меня на груди. Я был в таком смятении, какое бывает у лётчика в кабине самолёта на взлёте в сплошной туман, когда видимость нулевая, а все приборы ориентации в пространстве, как назло, вышли из строя.
После памятной вечеринки с ковбойским родео на мустанге, в роли которого неожиданно оказался уважаемый Мессершмитт, Урсула сильно изменилась. Надо было быть крупным идиотом, чтобы не понять, что девушка влюбилась, и надо было быть полным дураком, чтобы не увидеть, в кого.
Милая Урсула, птичка певчая. Однако что я, интересно, мог сделать?
Все мои помыслы поглотила другая девушка. Дело не в том, что кто-то лучше, а кто-то хуже.
Искренность Урсулы, её чуткость, внимательность ко мне, самоотверженность в исполнении служебных обязанностей не переставали меня восхищать каждый день нашей совместной работы. Если я садился в самолёт, то знал, что не будет никаких недоразумений, вроде того, что масло решило испариться не вовремя, стекло в кабине подумало, что ему гораздо удобнее оставаться грязным, а новый трос элерона вдруг закапризничал, как ребёнок.
Было очень приятно, когда Урсула без слов угадывала мои маленькие желания, – забирала перчатки, подавала полотенце, подносила термос с кофе или напёрсточек коньяка. Такой великолепный кофе получался только у пташки по имени Урсула, и такой вкусный коньяк ловко плескала в напёрсток именно Урсула, милая птичка в клетке авиационного ангара, тонкий голосок и чуткость которой творили настоящие чудеса.
Долгие взгляды Урсулы я неизменно оставлял без внимания и говорил только о работе. Теперь же, когда она, рыдая, сообщила мне об интригах Нобля против меня, я окончательно понял, что, седьмое июня, без всяких шуток, мой судьбоносный день. Прости меня, дорогая Урсула, но я люблю Хелен.
Нобль хочет моего тела, он его получит, а Сорокин вызволит. Главное, я останусь в Германии после окончания срока контракта и смогу решить свой личный вопрос.
Кстати, я добросовестно сфотографировал все свои наблюдения по Мессершмитту и вообще всей работе на германском авиазаводе на плёнку. Её вместе с портативным фотоаппаратом любезно предоставил Сорокин.
Я зашил крошечную кассету с готовой плёнкой в игрушечный башмачок гнома, который успел сшить в часы своего досуга, и передал его Сорокину, чтобы он передал игрушечный башмак с курьером в Москву для вручения в качестве подарка моей племяннице, у неё в июне как раз день рождения. Понятно, что кассета с плёнкой, будучи вовремя вынутой из башмачка, двинется по другому московскому адресу.
Сорокин с видом волшебника заверил, что теперь всё сделает, как надо. Нам даже удалось распить с ним бутылку сухого красного испанского вина.
Захмелев, он посоветовал мне быть немного осторожней в плане интима. Лобок рассказал ему, как товарищ Сталин стал свидетелем нашей с Хелен интимной сцены.
Я искусно изобразил удивлённое лицо, но не помогло. Сорокин оглушительно расхохотался.
– Брось, Шаталов! У тебя в особняке стоят «жучки». Тебя пишут на магнитофон и рисуют на киноплёнку. Ты у нас – кинозвезда крупной величины, наверное, Николай Черкасов, не меньше! Представь теперь, что подстроил Лобок. Я тебе сейчас рассажу. Монтаж не хуже, чем у Сергея Эйзенштейна. Товарищ Сталин решил ещё раз просмотреть киноленту «Александр Невский», чтобы убедиться в правильности намерения присудить фильму Сталинскую премию, поскольку кинофильм, по его мнению, вовсе не утратил актуальность, как полагают некоторые. Сюжет фильма ты, конечно, помнишь. Так вот, представь картинку. Крестоносцы в зловещих рыцарских доспехах в плотном конном строю с копьями наперевес мрачно шествуют в ледяном спокойствии под потрясающую музыку Сергея Прокофьева на волнующиеся русские полки. Ещё миг, и бронированное свиное рыло врежется в русский пехотный строй. «Какой у нас замечательный режиссёр Сергей Эйзенштейн, – сказал товарищ Сталин. – Дай ему дерьмо, он из него конфетку слепит, только сейчас разглядел. Похоже, фильм, в самом деле, следует снять с полки». Однако ты ни за что не угадаешь, что произошло в следующий момент! Картинка вдруг поменялась. Вместо холодящего разум и сердце строя рыцарей Ливонского ордена симпатичная девушка в полотенце, обёрнутом вокруг голого впечатляющего тела, изогнулась в поклоне, словно японская гейша, и предложила на подносе кофе в постель какому-то мужчине, догадайся с трёх раз, кому. Причём кофе в постель происходило под ту же потрясающую по силе драматизма музыку. Не успел товарищ Сталин рот раскрыть, чтобы вопрос задать, как картинка успела вновь поменяться. Снова жуткие крестоносцы! Бронированное свиное рыло ударило, с трудом раздвинуло, затем протиснулось и глубоко вошло в русский строй. Двинулась ходуном жаркая бойня. Каково, а? Товарищ Сталин, ни слова не сказав, досмотрел фильм до конца. Вот выдержка! Он – человек мудрый, может промолчать, но никогда ничего не забывает. Лобок якобы не выдержал и сам пояснил, хотя товарищ Сталин ничего не спрашивал. Лобок объяснил, что монтажник напутал и случайно врезал кадр не из той бобины. Я думаю, Лобок лукавит, он специально тебя подставил. чтобы ты повис на крючке у вождя. Однако запомни, что интимные сцены – ерунда. Твой подробный отчёт о работе на заводе в Аугсбурге и на аэродроме под Берлином перевесит все интимные сцены, вместе взятые, а задержка в Германии будет рассматриваться как ответственное секретное задание. Понял? Положись на меня. Всё будет хорошо, однако имей в виду, что за тобой внимательно смотрят из Москвы, не расслабляйся. Заграница для советского человека понятие весьма условное!
Я вопреки совету Сорокина как-то сразу расслабился после столь обнадёживающего заверения. Мы с Виталием лихо протестировали вторую бутылку эксклюзивного вина. Я вдруг почувствовал себя совершенно счастливым, прямо как в детстве, когда отец пообещал, наконец, взять с собой на рыбалку ловить не кого-нибудь, а настоящего сома!
Секретное задание под тем соусом, который невзначай приготовил Сорокин, меня вполне устраивало. Ещё бы!..
Всё складывалось замечательно. Оставалось лишь замутить, – Сорокин всё сделает, как надо. Даже обыкновенный рис становится блюдом, если в нём появляется перчинка. Для меня главное было под любым предлогом задержаться в Германии и жениться на Хелен, а дальше, я был уверен, всё образуется.
Казённые обстоятельства грудой водянистого пресного риса мешали осуществлению моей мечты, а Сорокин, словно опытный шеф-повар элитного московского ресторана, бросил оригинальную перчинку в невкусную рисовую мазню. Ай да, Виталий!
2
Седьмого июня на военном аэродроме в пригороде Берлина на закрытом просмотре собрались именитые гости. Среди них выделялись гауляйтеры из Баварии и других земель. Спесивые нацистские бонзы с пивными животиками, крупными лысеющими головами, дряблыми серыми лицами и тусклыми, как агаты, глазами важно расселись на передвижной трибуне лётного поля.
В момент перед самым открытием мероприятия на белоснежном Хорьхе с открытым верхом подъехал Герман Геринг. Человек несведущий мог принять его за какого-нибудь князя Монако или итальянского короля, – таков был внешний вид ближайшего на тот момент соратника Гитлера.
Впечатляющий белый, как снег, мундир с ярко-алыми отворотами сидел превосходно, а великолепной фуражке с высокой тульей и внушительному позолоченному жезлу рейхсмаршала, в самом деле, наверное, позавидовали бы все без исключения европейские монархи.
Геринг дал отмашку, и представление началось. Пилоты Люфтваффе бодро прошли над аэродромом семёркой новых Мессершмиттов модели F-2 – Фридрих. Надо сказать, неплохой был для того времени самолёт, но вооружение, по-моему мнению, было всё-таки слабоватым для войны, делавшей ставку на скоростные и очень живучие штурмовики и бомбардировщики, способные мигом стереть с лица земли какой-нибудь огромный завод или мощную электростанцию.
После прохождения парадным строем Рупперт Гофман начал демонстрацию фигур высшего пилотажа на всём том же Фридрихе второй модели. Гитлеровские бонзы дружно задрали вверх потные лысые головы.
Гофман, как всегда, был великолепен. Его воздушная акробатика не оставила равнодушным ни одного зрителя, несмотря на то, что среди них присутствовали довольно кислые и самодовольные типы.
Изюминкой демонстрации стал показательный воздушный бой. К этому моменту моё судьбоносное шило лежало там, где ему следовало лежать, – в хвостовом оперении среди рулевых тяг. Я сунул его туда незаметно от Урсулы.
Дальше всё шло, как обычно, – выруливание на взлёт и проверка элеронов и рулей. Я уверенно вертел рулями туда-сюда.
Внешняя проверка ничего не выявила. Шило до поры до времени мирно покоилось среди тяг и не давало о себе знать.
Через минуту мы сцепились с милым Гофманом в воздухе. Задача была сесть на хвост. Кто сядет на хвост, тот победит.
Гофман был на всё том же F-2, а я был на Третьем Фридрихе – Мессершмитте модели Ме-109 F-3. Он был изготовлен в единственном экземпляре, и бродяга Гофман, конечно же, хорошо знал об этом немаловажном нюансе.
Чтобы угодить Герингу, конструкторы рискнули единственным экземпляром. В случае его утери многомесячная работа по доводке самолёта летела коту под хвост.
Однако фюрер торопил с апробацией в воздухе, а Геринг желал угодить фюреру. Может быть, поэтому конструкторы посадили на единственную модель новейшего истребителя советского лётчика. В случае неудачи, всё спишется на него.
Ситуация меня вполне устраивала. Я опять не учёл лишь одного – пресловутый субъективный фактор, существенно отягощённый присутствием красивой женщины.
Гофман был силён падением коршуна с высоты, но вот такую фигуру высшего пилотажа, как «горка», он знал недостаточно хорошо в отличие от меня. Я всегда внимательно слушал советы Валерия Чкалова, лично был знаком с ним, все его замечательные идеи по пилотированию и тактике воздушного боя неизменно проверял в небе и брал на вооружение.
Вовсе не случайно Чкалов выделял особую роль «горки» в современном воздушном бою. Вот почему я отрабатывал «горку» до умопомрачения и мог пилотировать самолёт на «горке» с завязанными глазами.
Стремительным ястребом Гофман без труда зашёл мне в хвост. Теперь ему следует сесть на него, и тогда – победа.
Я легко ушёл в пологое пикирование на разгон, а затем пошёл на «горку». Гофман не отставал, но когда я ушёл на «горку», не дотянул, – неверно рассчитал угол подъёма. Как будто так просто рассчитать угол подъёма сообразно углу подъёма противника! В том заключался весь фокус.
Самолёт Гофмана потерял скорость раньше. Мне оставалось лишь осторожно подправить рули, которые, кстати, превосходно работали, поскольку я не делал резких рывков, поэтому шило продолжало мирно покоиться на своём месте.
Наступил самый ответственный момент. Дёрнешь ручку, и самолет свалится в штопор.
Успешно подправив рули, не в первый раз, как говорится, я развернул нос самолёта в сторону самолёта Гофмана, и он, как миленький, распластался в паутине моего прицела. Ура!
Гофман проиграл. В реальном бою в следующий миг он бы пожухлым осенним листом кружил вниз на Мессершмитте с развороченным брюхом.
Однако майор не упокоился и решил сыграть на том, что снизу манёвр, кажется, был не очень хорошо виден. Если не торопиться, мой самолёт успеет набрать скорость, вылетит вперёд и окажется у него перед носом. Тогда хитрюга Гофман сможет заявить о победе. Впрочем, достойная ничья его также вполне устраивала. В тот момент для него главным было любыми путями уйти от поражения.
Самолёт Гофмана стал медленно разворачиваться прямо передо мной. Если бы я ничего не сделал, столкновение случилось бы неизбежно.
Свинья, которую подложил Гофман, оказалась столь неожиданной, что я совершенно забыл о шиле и резко бросил самолёт в сторону и вниз, чтобы избежать авиакатастрофы.
Шило, как будто ждало своего судьбоносного момента. Оно сместилось и заклинило руль высоты.
Я вспомнил о шиле, но было поздно. Теперь я мог сделать лишь одно – в самый последний миг убрать крыло своего самолёта из-под удара, перевернувшись вниз головой.
Манёвр неожиданно удался. Мне снова повезло, а своей везучестью в воздухе я славился давно. Мессершмитты не столкнулись, они нежно потёрлись друг о друга животами, словно дельфины-родственники.
Самолёт Гофмана в следующую секунду рухнул вниз, а я сумел удержать машину и не свалился в штопор. В итоге Гофман прыгнул с парашютом, а его Мессершмитт разбился. Если не скромничать, то можно смело сказать, что седьмого июня тысяча девятьсот сорок первого года я, сам того не желая, сбил свой первый Мессершмитт.
Гофмана, бедолагу, увезли на карете «скорой помощи» в госпиталь, а я сумел посадить свой самолёт «на брюхо», всего лишь сломав крыло и погнув винт. Моя рассечённая бровь – не в счёт.
Что началось на аэродроме после того, как самолёты столкнулись, – передать словами невозможно. Муравейник, в который сунули дымящуюся головешку, – вот сравнение, которое первым приходит на ум, но оно слишком банально и явно не отражает того, что было на самом деле.
Геринг, страшно налившись томатным цветом, укатил на лимузине, не сказав ни слова. Партийных бонз в течение пяти минут, словно в условиях спешной эвакуации, увезли куда-то в закрытую гостиницу под Берлином, где устроили грандиозный банкет. Там всё было, но, тем не менее, какой-то кислый и вечно всем недовольный тип всё же «капнул», и скрыть неприятный воздушный инцидент от фюрера не удалось.
3
В тот же день вечером меня посадили под домашний арест. Потянулись странные монотонные дни. Никто за мной не заезжал, чтобы везти на аэродром, а выйти я мог лишь пешком в ближайший городок, который не имел прямого автобусного сообщения с Берлином.
Хороший был городок, не помню мудрёное его название, уютный и чистенький, но там можно было купить лишь хлеб, сигареты и спички. О всех перемещениях, вплоть до того, какой походкой ты вышел на крыльцо магазина и каким манером закурил папиросу, глазастые провинциалы немедленно докладывали местному полицейскому начальнику, у которого на самом почётном месте рабочего стола величественно стоял чёрный эбонитовый аппарат прямой телефонной связи с гестапо.
Когда я сидел под странным домашним арестом, у Гельмута случилась авария, – прорвало старую канализационную трубу, видимо, ещё времён канцлера Отто фон Бисмарка.
Мы всю ночь черпали фекалии. Я держался бодрячком, и милый Гельмут после столь запоминающегося пахучего инцидента, который без моей помощи, наверняка, принёс бы ему множество неприятностей по службе, проникся ко мне особенным уважением.
Когда наша эпопея по сбору плодов цивилизации закончилась, утром за рюмкой коньяка, которым я с удовольствием угостил умаявшегося садовника, Гельмут, зарумянившись, как девушка от комплиментов, поведал нечто очень интересное.
Оказывается, особнячок, в котором мне довелось жить, не такой простой, каким кажется. В подвале, из которого мы накануне старательно черпали необыкновенную жижу, имеется бронированная дверь. Через неё можно попасть в подземный ход, который, как говорят, ведёт в секретное метро фюрера.
После того, как мы уговорили коньячную бутылку, Гельмут с обаятельным хохотком добавил, что шифр в замке бронированной двери простой – дата рождения Адольфа Гитлера.
Вдруг садовник глянул мне лицо так задорно и весело, словно вместо меня увидел прямо перед собой забавного разукрашенного клоуна в цирке.
– Так что, герр майор, если вам надо бежать, я ничего не знаю.
Мне оставалось лишь поблагодарить чуткого Гельмута за заботу, но в тот момент следовало не бежать, а, напротив, оставаться под стражей и следствием. Я не терял надежды, ждал и дождался, наконец.
4
Колоритный гестаповец, прыткий молодой человек с косой чёрной чёлкой, как у Гитлера, и модным пенсне на носу, как у Гиммлера, имел довольно слащавый вид. Он, наверное, думал, что ему предстоит долгий, нудный разговор с советским тайным диверсантом, поэтому запасся внушительным блоком французских сигарет и растворимым бразильским кофе в жестяной банке набиравшей в то время обороты швейцарской компании Nescafe.
Я удивился, что кофе можно приготовить, просто залив кипятком. Тогда растворимый кофе был в диковинку.
Эрих Нобль щедро угостил меня им. Как видно, ему доставляло особое удовольствие наблюдать моё изумление, отразившееся на лице в процессе дегустации старого напитка, приготовленного на новый лад.
Каково же было удивление гестаповца, когда я, напившись от души замечательного кофе, стал говорить о погоде.
– Погодите, герр майор, я всё-таки хотел бы узнать, какова ваша версия событий. Почему ваш Мессершмитт при выполнении манёвра потерял управление?
– Отказал руль высоты. Почему, я не могу вам сказать. Видимых признаков каких-либо неисправностей не было, всё проходило в штатном режиме. Механика винить не могу, она образцово выполняет свои обязанности, чему есть многократные, в том числе официальные подтверждения.
