Владарг Дельсат
Милалика

Глава третья

Ребята возвращаются с рассветом, весёлые, но задумчивые. А я уже отрубаюсь просто – устала всю ночь темноту в ночной прицел разглядывать. Гром коротко объясняет, что точка у нас не та, поэтому сейчас вместо отдыха надо сместиться на десяток километров. Надо – значит, пойдём, тут двух толкований быть не может, хоть и странно, что произошло именно так. Да и смущает обрыв связи, при этом командир будто бы игнорирует мой рассказ о наблюдаемом явлении. Разве ж такое может быть?

Ладно, это Серёжа, ему виднее. Ну, побежали?

– Шагом! – командует Гром. Он тоже устал, но у нас есть задача, и её надо выполнить – зазор по времени совсем небольшой. – Бегом!

Кстати, а куда мы вообще спешим? Что такого важного может быть, отчего нас так время прессует? Этот вопрос совершенно лишний – задавать его можно только себе и тихо. Так что сейчас надо не размышлять, а быстро-быстро перебирать ногами, Серёжа знает, что говорит.

Чередуем бег и шаг, покрывая километр за километром. Несмотря на предельную усталость, всё равно не жалею, что пошла с ребятами. Могла отказаться же, не моё это дело – по джунглям скакать, но даже мысли такой не возникло. Потому что возможность побыть рядом с Серёжей – одна из немногих моих радостей, и просто так от неё отказываться я не хочу. Да кого я обманываю – единственная моя это радость, нет других давно в этой жизни…

– Всё, привал, – выдыхает Гром, сам едва не падая. – Осмотреться, оправиться и спать.

– Есть, понял, – автоматически отвечает ему Змей.

Ребята осматриваются, затем начинают раскладываться. Все устали так, что непонятно, как вообще могут что-то делать – я, например, не могу, потому просто падаю. Меня берут на руки и перекладывают очень бережно, ласково, а у меня даже нет сил открыть глаза, чтобы узнать, кто это. Хочется, чтобы Серёжа, но я уже уплываю в тяжёлый сон. Мне не снится совсем ничего, просто чернильная тьма, и всё. Сквозь эту тьму пробивается мысль о том, что периметр ребята не заминировали, а стоило бы.

Наверное, просто все устали, понадеявшись на то, что пронесёт. Или заминировали, а я уже спала? Не знаю. Открываю глаза, несколько минут вглядываясь в темнеющее небо, на котором видны первые звёзды. Чужое здесь небо, просто чувствуется, что чужое, злое, враждебное. Я лежу, думаю о Серёже и о жизни своей.

Вспоминаются разные моменты из детства. В двенадцать меня больше всего старались или украсть, или убить, хотя кому нужна была сирота, я не знаю до сих пор. В первый раз я просто убежала, хотя меня звали куда-то «к маме». Угу. Мужик какой-то: «Пойдём, я тебя к маме отведу». Кто же в это поверит-то? А потом – то кирпич упадёт, то откуда ни возьмись – машина на скорости пронесётся в пешеходной зоне. И вот такие «совпадения» до кадетки включительно. Ну а там я просто со всей толпой двигалась, и «совпадения» куда-то пропали.

Вся жизнь какая-то, наперекос пошедшая. Если бы не Серёжа, застрелилась бы, наверное, уже просто от безысходности. Пожалуй, он и является единственным светом в окошке для меня. Жаль, что нам не быть вместе, я бы, наверное, за то, чтобы быть с ним, отдала всё на свете, да и жизни не пожалела бы. Зачем мне жизнь без него? Бросаю взгляд на Грома – спит… Сладко спит родной мой и не знает, что девушка по нему страдает. Такое красивое зрелище, так и смотрела бы, но долго нельзя – почувствует взгляд.

Зажужжал будильник, и Гром моментально открыл глаза, быстро осмотрелся, причём начал с меня, улыбнулся одними глазами. А мне так тепло-тепло от этого становится, что и не передать как. Хочется, конечно, чтобы Серёжа меня «будил», но мы не на базе, поэтому встаю сама. Мосю ополоснуть, позавтракать, оправиться… Или сначала оправиться? Наверное, сначала позавтракать надо.

Тянусь за консервой, которую сначала с обратной стороны вскрывают, чтобы термосмесь от контакта с воздухом нагрелась, разогревая и завтрак. Жду положенные пять минут, вскрываю и начинаю лопать. По-моему, это гуляш. Галета задорно хрустит, гуляш ложится в пузо, сигнализирующее о том, что в туалет всё-таки надо. Даже, я бы сказала, очень надо, но сначала доем, конечно.

– Гром, водички дай, пожалуйста, – негромко прошу я.

– Держи, Мила, – протягивает мне флягу.

Вот опять в голосе командира мне слышатся ласковые интонации. Самообман, наверное, просто очень мне этой самой ласки не хватает, ведь так и осталась потерянной девчонкой, хоть давно и офицер, и звёзды на погонах сияют. Но до зубовного скрежета, до воя хочется мне, чтобы обняли, прижали к себе, сказали, что я самая-самая, – а там и помирать можно.

Что-то в последнее время тоска всё чаще сердце гложет. То ли предчувствие какое-то, то ли ещё чего… Кстати, об ощущениях: я сейчас обос… обгажусь.

Ребята собираются, а у меня какое-то чувство нехорошее. Вот где-то внутри зреет предчувствие надвигающейся беды, и ничего не могу с этим поделать. Почему-то хочется плакать, но этого делать я, разумеется, не буду. Я лучше пойду оправлюсь, так сказать. А если предчувствие останется, Серёже пожалуюсь, он в предчувствия верит.

– Я в кустики, – предупреждаю ребят.

Нечего тут стесняться, командир должен знать, где находится каждый его подчинённый, даже если он погадить отошёл. Правило такое, и правильное правило, между нами говоря. Только предчувствие заставляет взять с собой рюкзак, сама не знаю зачем. На меня одной гранаты, что в кармане, хватит, а в рюкзаке ещё кило того, что детонировать может, но «чуйка» – зверь такой, поэтому я делаю то, что чувствую правильным.

Я отхожу чуть дальше от ребят, вижу удобную прогалину, но что-то мне тут не нравится, потому делаю шаг в сторону и замираю. На меня в упор смотрит дульный срез американской винтовки. В тот же миг кто-то хватает сзади за шею так, что я теперь только хрипеть могу, а не кричать. А там же ребята! Там Серёжа! Они не знают о засаде!

Я понимаю, что здесь моя жизнь заканчивается. Конкретно вот этим «аборигенам» в руки лучше не попадать никому, а они всё равно в результате убьют. Или же сделают такое… В общем, понятно. В это мгновение пальцы цепляют гранату без замедлителя. В кармане лежит, уже готовенькая. Почему-то в голову не приходит наука с отводами глаз и прочим – может быть, потому что я в неё не верю?

Прощайте, ребята! Отомсти за меня, Серёжа!

***

– Ну вот как это называется?! – слышу я, открывая глаза.

Я же только что взорвалась, от меня же ничего остаться не должно было! Как я могу открыть глаза?! И, кстати, где это я?

– Милалика! Как это называется, а? – снова слышу я тот же женский голос.

Я лежу на поляне в обычном таком лесу средней полосы, вокруг меня туман, а прямо напротив стоит женщина в длинном чёрном платье, опираясь на такую же чёрную косу – ну, которой траву косят, и дама эта возмущена. Даже слишком возмущена, по-моему. Обращается она ко мне, но почему так называет?

– О косу не порежетесь? – интересуюсь я.

– Делать мне больше нечего, – отвечает мне она. – Милалика! Как тебе не стыдно! Ты почему опять до обретения ко мне отправилась, а? Как мне твою судьбу править в таких условиях? Ты что, забыла, что вернуть тебя можно только после того, как вспыхнет истинная любовь?

– Женщина, вы кто? – задаю я сакраментальный вопрос.

– Дожили! – возмущается она. – Уже и Смерть не узнают! Дать бы тебе, да ведь не поможет это!

– Интересные галлюцинации, – соглашаюсь я.

Я всё понимаю: на самом деле я лежу в виде фарша среди мелко нарубленных аборигенов, а мой медленно умирающий мозг выдаёт весёлые картинки из журнала «Ералаш». А фарш – потому что заботливо прихваченный рюкзак детонировал. Медленно поднимаюсь на ноги, внимательно осмотрев себя. Я полупрозрачная, что говорит о детальности галлюцинаций, но мне уже, в общем-то, всё равно. Я уже фарш третьего сорта, то есть – вместе с будкой, как об этом говорит анекдот. Так что теперь можно и послушать, что мне Смерть скажет.

– Вот куда тебя теперь девать, а? – интересуется у меня женщина, представившаяся Смертью. – Обратно не сунешь, как в прошлый раз… А мир должен быть сопредельным, а то…

– А зачем меня совать? – удивляюсь я.

– Потому что ты – дура, – безапелляционно заявляет эта Смерть. – Нашла кому верить! Вот теперь ты – моя личная невезучая головная боль. Дура жалостливая, но безмозглая! Вот и крутишься, как белка в блендере!

– Ничего не понятно, – признаюсь я. – Но очень интересно!

Ответить она мне не успевает. На поляне внезапно возникает… Серёжа в сопровождении какого-то сильно побитого мужчины в белом, с дымящимися крыльями. Я бросаюсь к самому своему дорогому человеку, и мне наплевать на то, что он меня оттолкнуть может, – вижу я сейчас только его. Рычащего от бешенства, с застывшей просто нечеловеческой болью в глазах.

– Забирай! – коротко бросает мужчина. – Чтоб я ещё раз ангелом-хранителем устроился… – в сердцах сплёвывает и исчезает.

– Серёжа! – я налетаю на Грома. – Ты как здесь? Неужели ребята не услышали?

– Мила, родная, – обнимает меня мой Гром, ничего больше не говоря.

– Значит, истинную любовь обрела всё-таки, – задумчиво произносит Смерть. – И почему вы оба ко мне отправились? Эй, служивый!

Но мы на неё не реагируем совершенно. Мне кажется, что я в раю – меня Серёжа обнимает! Пусть в галлюцинации, но обнимает же! Теперь и умирать не страшно совсем. Смерть же машет рукой, и перед ней появляется картина: совершенно озверевший Серёжа со стволом в каждой руке, как Рембо какой-нибудь, прёт напролом по смутно знакомой местности.

– Да, царевна и воин… – вздыхает Смерть. – Что с вами делать теперь? По условиям, я вернуть вас должна, только не я решаю куда.

– С момента царевны можно поподробнее? – прошу я пролить свет на своё происхождение, отвлекаясь от любимого.

– Ты вспомнишь, – обещает мне наша Смерть. – Да и пригодится тебе, если выживешь.

– Жизнеутверждающе, – хмыкаю я, прижимаясь к Серёже, который просто шепчет моё имя.

Женщина вздыхает и объясняет мне, что на самом деле она вернёт нас в какой-то «промежуточный» мир, но мне нужно быть осторожной, ибо там есть те, кому я живой не нужна. Притянет меня, скорее всего, в девочку, похожую по статусу, но это мне не поможет, так как внешность моя изменится на «каноническую», что бы это ни значило. В какую эпоху, в каком виде и что будет происходить… Возможно, в недавно умершую, или в момент убийства. Единственное – мы с Серёжей будем в одном мире. Чтобы «вернуться домой», нужны какие-то «особые условия» и – «вы поймёте».

– Поправьте меня, если ошибусь, – прошу я Смерть. – О мире девочка не будет знать ничего, попадёт в момент смерти, будет слаба и вынуждена плыть по течению. Я права?

– Ну, в целом, да, – кивает женщина.

– Что с родными? – с ходу интересуюсь я.

– Ты изменишься, – коротко замечает она. – Поэтому будешь неизвестной сиротой, Милалика.

Интересная информация. Значит, опять детский дом и попытки меня убить. Интересно, а в прошедшей жизни то же самое было? И вообще, я подробностей хочу, это же мои галлюцинации! Ну а то, что сил не будет, – не беда, накромсать, если что, наука «мышек» поможет. Ну и собственные знания, конечно.

– В прошлой жизни то же было? – интересуюсь у Смерти.

– Да, Милалика, – кивает она. – Тот, кому ты бездумно доверилась, будет искать тебя, чтобы убить, а возможностей у него много.

– Что мне можно, а что нельзя? – спрашиваю я.

– Тебе можно всё, что сможешь сотворить, – сообщает мне Смерть. – И от чего сможешь убежать… Силы фамильные ведовские я тебе возвращаю.

Ладно, не зря же меня так долго учили. Ничего, всех найдём и умоем. Они у меня кровью умоются все! Что-то я озверела слегка, чего это я? Ладно, потом разберусь, а сейчас я пользуюсь методами скрытого допроса, пытаясь вытянуть у Смерти максимум информации. Серёжа мне помогает в этом, а опыта у него – как у дурака махорки.

– Ведовская школа там есть, – признаётся наконец Смерть. – Только попасть в неё сложно, для начала постарайся выжить и любимого найти.

– Я найду тебя, Мила! – обещает мне Серёжа, и я ему верю.

Далее уже он показывает мастер-класс допроса, да так, что выбивает у Смерти ориентировочную область пространства на уровне страны, где всё будет происходить. Интересно то, что меня в этом мире никогда не было, значит, так называемый параллельный, и ведающие тут есть, но скрываются от злых людей. Сначала люди их просто на цепи держали с малолетства, а теперь и лаборатории придумали, то есть надо быть очень осторожной.

Я прощаюсь с Серёжей, а Смерть даёт мне последние указания.

– Я поняла, – обречённо киваю ей. – Хорошо, пихайте давайте.

– Слова-то какие, – вздыхает наша Смерть, а потом очень резко выключается свет.

Глава четвёртая

Спасибо «мышкам» за рефлексы. Я их по гроб жизни водкой поить должна, особенно Серёжу. Если бы не эти рефлексы, отправилась бы к тёте Смерти досрочно, прожив всего несколько секунд, а так…

Голова не думает, горло сдавливает чья-то рука, глаза не видят ничего почти. Я осознаю, что нахожусь в машине, из которой меня пытаются на скорости выкинуть, хватаюсь за душащую меня руку, резко дёргаю её на себя. Слышу громкий крик, выворачиваюсь из захвата, как учили, и, определив, где примерно находится водитель, резко бью в ту сторону обеими ногами.

Машину явно заносит, судя по ощущениям мыши в консервной банке, которой играют в футбол. Кто-то орёт что-то матерное явно по моему адресу, затем следует сильный удар, и становится как-то горячо. Однако я, ощутив, что никто не держит, пытаюсь выкарабкаться туда, откуда чувствуется свежий воздух… Пытаюсь, пыта…

Глаза открываются. На лице – маска, я ж почти доктор, что я, маску не узнаю? А лежу я в реанимации, похоже, судя по кардиомонитору. Лет мне сколько, я пока не знаю, как зовут меня – тоже, так что назовусь Милой, если спросят. И фамилию редчайшую, из известного анекдота – Иванова. Концов при таком сочетании вообще никаких не найти.

Итак, я опять ребёнок, девочка, что немедленно мной проверено, благо лежу совершенно неодетая. На ощупь – пубертат ещё не пришёл. Даже и не собирается, насколько я осязаю, но, учитывая, что я что-то смогла, можно говорить, что лет десять-одиннадцать. Что выбрать? Подумаю позже, для детского дома эта цифра не принципиальна, разве что лет до четырнадцати даже не попытаются тронуть, потому что таких проблем не скроешь. Ну, бить-то будут всё равно, поэтому надо подумать, как этого избежать. Интересно, что в палату никто не входит, хотя аппараты должны были уже сообщить, что я проснулась.

Далее. Смерть права: я – дура. Почему не попыталась «аборигенам» глаза отвести? Сработало бы или нет такое – неизвестно, но хотя бы попытаться следовало, а я стормозила. Что угодно нужно пробовать в таких случаях. Ладно, в другой раз умнее буду, ибо, судя по словам Смерти, возможность у меня такая будет. Сейчас я – неизвестная сирота, на которую, судя по всему, всем нас… всё равно, короче, всем. Со страной определились.

– Проснулась? – странно, не входил вроде никто, но надо мной вдруг появляется женское лицо, в которое я смотрю бессмысленным взглядом.

– Да, – пытаюсь ответить, что получается не сразу – в горле как песка насыпано. – Пить…

– Пить? – переспрашивает женщина, по-видимому, медсестра.

Спустя мгновение в мои губы тыкается трубочка. Что делать, я понимаю – втягиваю в себя воду. Безвкусную, как и положено в больнице. Навскидку можно говорить о контузии, плюс придушили меня, то есть гипоксия, потому и маска, а ещё что? Трудно сказать, надо осматривать, а я только-только очнулась.

– Как тебя зовут? – интересуется медсестра, внимательно заглядывая мне в глаза.

– Мила… – тихо отвечаю я, потому что не знать своего имени чревато, особенно в идентифицированной уже стране.

– А фамилию помнишь? – продолжает расспрашивать она.

– Ершова, – решаюсь я, потому что лучше проходить под знакомой фамилией, чем привыкать к новой.

Почему я верю Смерти? Не знаю, но ситуация сейчас очень простая – или всё мне сказанное правда, или «глюки» продолжаются. Я же сама писала про попаданцев? Вот, получи и распишись. Надеюсь, история не моя, потому что иначе приключений будет… Я себя знаю. С другой стороны, в своей истории я – царь и бог… Если знаю, как это делать, – а я не знаю. Выводы?

– Осталось только день рождения выяснить, – улыбается мне медсестра, а у самой глаза холодные-холодные.

– Сегодня… десять… – решаюсь я.

Вот тут она удивляется, и серьёзно удивляется – глаза округляются, губы вытягиваются. Явно информация расходится с чем-то, чего она ожидает. Интересно. Глаза её сразу же добреют, в них появляется даже что-то, похожее на сочувствие. Это дурно пахнет на самом деле, очень дурно, но пока я ничего расследовать не могу. Ничего, встану, буду потихоньку копать, что я была за девочка и за что меня так активно…

С этого момента наступает какой-то перелом – вдруг приходит врач, внимательно меня осматривает, потом ещё один приходит, и ещё… Я понимаю, что их смущает – странгуляционная борозда, точнее, сейчас это просто след на шее, которого они не могут объяснить, зато я могу, рассказав, что меня ремень в машине чуть не задушил. Это так себе объяснение, но неожиданно оно всех удовлетворяет. А я пытаюсь выяснить, куда меня занесло. Очень осторожно и не торопясь.

Лучше быть сиротой помладше, чем постарше. Что такое десять лет? Это начальная школа, конкуренция в которой не такая яростная, как в средней, это возможность не бояться нападения с целью насилия, это возможность подготовиться к тому, что меня ждёт дальше. Ну и заодно можно успеть занять определённую нишу в пищевой цепочке, так сказать, а учитывая опыт детства и знания, и в лидеры пробиться, раз уж меня царевной назвали. Назвали – значит, будем править… М-да…

Город тут нынче… В общем, глубокий Мухосранск, хотя и называется иначе, но против сути не попрёшь – глушь, но детский дом есть. Обеспечение его, конечно, как в далёком гарнизоне, но я чего только в жизни не пробовала, а сама – давно уже не наивная девочка, потому выдюжу. Какого-нибудь пригляда можно особо не ожидать, бить, скорее всего, попытаются, ну да поглядим. К тому же порядки наверняка бандитские, учитывая случайно выясненный год. Значит, что? Значит, потанцуем, как Гром говорил.

Лечить меня особо не лечат, просто переводят в другое отделение и дают отлежаться. То есть реабилитация на мне. Так себе новости, честно говоря, но и тут справимся – зря я, что ли, столько времени на медицину угробила?

– Девочка не из ориентировки, просто похожа, – слышу я разговор двоих санитаров. – Наши-то подумали, что это та самая маньячка, чуть не уморили её…

То есть десятилетнего ребёнка объявили в какой-то ориентировке «маньячкой», и в это все поверили? Я точно на той же планете оказалась? Тут у людей мозги есть? Ну там, не знаю, критическое мышление? Такое ощущение, что я сейчас живу в мечте всех правителей – стране дураков. С другой стороны, не зря же Смерть меня дурой назвала?

***

Итак, я Мила Ершова, мне десять лет, обретаюсь сейчас в палате выздоравливающих областной больницы. Доставили меня экстренно, с того места, где моя копчёная тушка валялась неподалёку от сгоревшего автомобиля с двумя трупами внутри. Трупы разнополые, так что вполне сошли за родителей, никакой мистики. Одновременно с этим появилась ориентировка на девочку десяти лет с указанием на шлейф трупов, тянущийся за ней. Интересно? Ещё как, потому что так не бывает!

Можно было бы отнести всё произошедшее на счёт богатой наследницы или каких подковёрных игр, но просто именно так оно не делается. В отношении ребёнка таких обвинений не выдвигают по причине законов нашей страны, на которые, конечно… Но не настолько же! Вот и выглядит всё это странным. Девочку с фото из ориентировки я запоминаю, благо она на стене висит, но, опять же, так никто не делает – значит, имеем загадку, меня непосредственно касающуюся. Это пока неведомый враг не знает, как я выгляжу, а потом – мало ли что…

Дальше… Отвод глаз я попробовала на медсестре, всё работает, как ни странно. Это означает, что метод рабочий и может использоваться. Сама по себе новость хорошая, потому что позволяет хотя бы убежать, если что, но мне пока не надо. Пусть спокойно выпишут, отправят, куда положено, а там я найду, что сделать. Пока учитываем, что враг на данный момент обо мне не знает ничего, но постарается узнать. Логично? Логично.

– Ершова, – лечврач у меня заморенный и ту… э-э-э… не заинтересованный. – Скоро тебя выпишем.

– Ничего, что я едва стою? – интересуюсь я у него. – Физкультура мне какая-нибудь положена?

– То-о-очно! Реабилитация же! – обдав меня мощным выхлопом, заявляет это тело в грязном халате и покидает палату.

Ну, нормальной реабилитации здесь не будет, конечно, поэтому я ухожу в парк, где начинаю совершать попытки привести себя в форму – до обморока. Не раз и не два меня находят санитарки без сознания, и в отделение приносят санитары. Но так как во время тренировки я шепчу заговор отвода глаз, то видят они только результат. А при таком результате выписывать меня нельзя, потому что настолько больших идиотов нет нигде, а отвечать за труп ребёнка никакой детский дом не согласится.

– Я просто выхожу погулять, – объясняю комиссии из трёх врачей.

По такому случаю мой лечащий даже трезвый, видимо, непростые врачи в комиссии. Седой меня пытается поймать на несоответствиях в рассказе, но я точно помню, что говорю, так что облом у товарища психиатра. Я держусь насмерть за версию о том, что меня не лечат никак, я просто лежу, при этом стоять мне тяжело, а дядя доктор говорит, что выпишет, поэтому я учусь ходить, но почему-то падаю.

Убедившись, что версию я не меняю, доктора переключаются на своего коллегу, потом пытаются меня проверить. Но МРТ у них нет, а как правильно промахнуться пальцем мимо носа, я знаю. Так что они получают данные объективного контроля, а мой лечврач – русские подарки и сувениры. Поэтому ближайшее время он будет занят, а я получаю, наконец, адекватную помощь, ну и я ещё тренируюсь… Тренироваться очень полезно, потому что, в отличие от лечебной физкультуры, на которой я демонстрирую заморенного котёнка, на тренировках я выкладываюсь полностью, нарабатывая и тело, и всё остальное.

Но всё хорошее рано или поздно заканчивается. Я понимаю, что санаторий подходит к концу, когда вижу тётку с брезгливым взглядом, заходящую ко мне в палату – кстати, лежу я одна. Это тоже не совсем обычно, но бывает. Так вот, тётка заходит, явно чтобы посмотреть на меня, поэтому встречает именно тот взгляд, который ожидает увидеть, – «потерянный котёнок не знает, что будет дальше». Нормальные люди в таких случаях как минимум улыбаются ребёнку, а не предвкушающе оскаливаются.

Поразглядывав меня некоторое время, она разворачивается и уходит. В общем-то, всё понятно – социальные службы пожаловали, которые детей-сирот трудно переваривают. Ну, год-то я уже знаю, чему тут удивляться: нищета порождает злобу, а сирот защитить некому. Это я уже один раз проходила, вот только сейчас у нас с вами сказка будет другая – я всё-таки офицер, и таких тёток вертела на том, чего у меня нет. А милая пай-девочка непростые сюрпризы может устроить, никакая прокуратура потом не разберётся. Ну и есть вещи, которые табу… Милиция нынче, конечно, с нюансами, но люди и среди них есть, так что поиграем.

– Ершова, мы тебя выписываем, – сообщает мне уже другой доктор, потому что предыдущего лечащего просто уволили, что-то он не то стырил, как оказалось.

– Я поняла, – киваю я ему. – И куда меня?

– Твои родители погибли, поэтому – детский дом, – равнодушно отвечает он мне.

– Нет! Нет! Это неправда! – старательно разыгрываю я театр. – Вы лжёте! Этого не может быть!

Я реву, полностью отдаваясь своей игре, а сама размышляю. Ну, равнодушные доктора – это не сюрприз, хотя как-то всё тут перекошено. Хотя, может быть, я просто плохо помню, всё-таки тварей всегда хватало. Но вот просто взять и заявить такое ребёнку, а потом повернуться и уйти? Нелюди какие-то, честное слово, просто нелюди.

При этом меня никто не пытается успокоить, просто игнорируют сам факт моего наличия, и всё. Ну надрывается ребёнок, ну и хрен с ним. Правда, интересно? Вот и мне. Но истерика у меня должна быть, потому что версию надо подтвердить, чтобы везде, включая мысли, фигурировал тот факт, что сиротой я стала, а не «всегда была». Этот факт меня защитит потом.

Ну, поорала, надо и честь знать. Голос уже хрипит как знак качества истерики. Дальше уже перебор будет. Не забыть, кстати, что сообщивший мне это дядя доктор в восприятии ребёнка убил их, то есть моих родителей, и переубедить меня в этом не выйдет, так что оставшиеся дни я ему испорчу. Так сказать, мал клоп, да вонюч. Отлично, значит, так и решили. Надо будет ещё с другими детьми пересечься да рассказать, что вот этот дяденька доктор родителей убивает. План вчерне готов, ибо запущенный слух начнёт циркулировать по отделениям, и от славы убийцы доктору не отделаться. Жалко ли мне его? Нет, конечно.

Сказано – сделано. Сначала за завтраком я со слезами на глазах рассказываю девочкам, что доктор убил моих родителей, чтобы отдать меня злой тётке с мясокомбината – понятно зачем, и меня скоро увезут отсюда прямо на котлеты.

– Врёшь! – не верит какая-то девочка.

– Да он мне сам сказал! – абсолютно уверенно отвечаю я ей, и уже к обеду ревут все дети.

К ним приходят родители, а дети готовы на что угодно, лишь бы не оставаться в больнице. Родители же не все прислушиваются к детям… Но вот такая перемена поведения заставляет напрячься абсолютно всех, включая руководство больницы, поэтому… хм… Месть удалась!