Влада Жнецова
Между двух имён. Антология обмана. Книга 1
Предисловие
Поначалу я долго думала, что же написать во вступлении. В начале или в конце книги принято оставлять несколько слов о себе как об авторе, о пройденном пути и стремлениях, однако мне кажется, что здесь слова обо мне будут излишни, ибо многое из своих поисков, мытарств и впечатлений я изложила на страницах этой книги, завуалировав и переиначив так, чтобы оно органично вписывалось в фэнтезийную огранку.
В этом сюжете, сказочном и местами гиперболизированном, куда больше от реального, чем может показаться на первый взгляд.
Это приветственное слово. Моя же благодарность адресована моим близким, что верили в меня и растапливали очаг моего вдохновения своим любопытством, и художницам, которые помогли мне с оформлением этой книги. А также всем тем, кто погрузится в придуманный мною мир.
Приятного чтения! И помните: эта книга не предназначена для того, чтобы вызвать сочувствие к безоглядной Справедливости, но она может помочь разобраться в её причинах.
«Я колокол! Я пламя! Я таран!
Безбрежен я и грозен, точно море!
Я твёрдый дуб! Я медный истукан!
Я барабан в литературном хоре!»
«Скиталец», Куприн А. И.
Глава 1
Рождение мира, как и всякое начало, было ознаменовано рассветом: багряная линия, простёршаяся над горизонтом, вспыхнула, в небесной синеве разлилась золотом и серебром померкших звёзд устремилась вниз, прочерчивая по лазурной глади огненный след. Всколыхнулись спокойные воды, тревожно заклокотали волны, белёсой пеной разбиваясь о скалы, запели тоскливо ветры, расправив незримые крылья, и разнесли свою песнь по необъятным просторам зелёных, пышущих жизнью земель. Трава колосьями изумруда пригибалась под напором прохладного дуновения, принёсшего с моря соль и влагу, вторила танцу осоки, которая кольцом высоких и сочных стеблей сомкнулась вокруг болот, углубилась в зыбкую, питательную почву, протягивая свои трухлявые руки всё дальше и дальше. От стоячих вод тянуло перегноем и затхлостью, тяжёлый смрад с ветром разносился по полям и лугам, робко касался диких колосьев, коих не касались ни руки, ни лапы. Лесные злаки, обласканные светилом, наполнялись его теплом и заботой, набирались здоровой желтизной, приятной вездесущему оку, и пылали золотистыми искрами. Разлились озёра и реки, зажурчали ручьи, звенящие чистой водой, их высокие голоса слились в единый хор мирской благодати.
Неразличимые слова полнились добротой и праведностью, пресные воды покорно несли божий гас, и только шум прибоя, доносящийся из уст бурного моря, несколько заглушал напевную молитву. С протяжным стоном взметнулся ветер, вздыбился и ощерил зубы, раздулся, заполоняя бескрайние земли своим тучным, но неосязаемым телом. Благодатное отдохновение сменилось шумом свежей листвы, грянуло пламя, расколовшее небо надвое. Рана быстро затянулась, сшитая сизыми нитями, и небеса зарыдали от боли. Их пронзительный крик ударил тяжёлым грохотом, бирюзовая гладь потемнела, угадываясь цветом индиго, и снова треснула. Изломанная расселина взорвалась желчью, затем поблекла, червонным окрасившись в глубине, и небосвод, вновь исцелённый, лишённый изъянов, разразился гортанным рёвом, ниспосылав на серые, угрюмые земли потоки жгучих слёз. Вскоре гнев утих, задавленный тоскливой досадой. Туман молочной дымкой сгустился над лугами, заполз в лесные прогалины да в них и укрылся, после чего сокрыл белоснежной вуалью мрачную просеку, избавляя страждущую природу от мглы и злобного морока. Земляная утроба насытилась пролитой влагой, взрастила на своём лоне девственные ростки; набрякло среди свинцовых туч Солнце, созерцая плод веры и правды божеств, что находились везде и одновременно нигде, любуясь своим творением в бесплотных обличьях.
– Великолепие кроется в первозданности, – шептал Хар’ог, исполинским своим небытием склонившись над сотворённым мирозданием, помещавшимся в дланях левиафана прекрасным средоточием изначальных энергий. – Оставим наше дитя нетронутым.
Посеребрённые волосы заструились по светлому небу длинными прядями, примешались к густеющим облакам, изящным росчерком оставленные на голубоватом холсте. Два огромных, сияющих в вышине глаза воззрились на леса, состоящие не только из зелёных деревьев, но и из хрустальных великанов, пустивших волшебные корни в простую, на первый взгляд, землю; на охристые поля, то и дело вспыхивающие златом; на заросли, пестрящие малахитом, да на прозрачные и гнилостные заводи, противопоставленные друг другу в угоду равновесию и незыблемому покою.
– Однако величие сокрыто в ином, – ответил Авелин, и его неосязаемых губ коснулась слабая, блаженная улыбка.
Будучи отроками самой Вечности – извечной Вселенной, властвующей над всем когда-либо существовавшим, – Авелин и Хар’ог, происходя из чрева Вездесущей, были связаны узами братства и кровной преданности, хотя в венах их, тонких, как струны уязвимой души, струилась отнюдь не кровь, а жидкая бесконечность. Костями им служила звёздная пыль, кожей – вечерний сумрак и рассветный багрянец. Их зеницы взирали отовсюду: бельма заиндевевших зрачков виднелись на дне озёр, в лазоревой толще пресных и солёных вод, среди дикой ржи и камышей, окаймивших болота изумрудной порослью.
Изначальные божества были порождены единой материей, из которой после было порождено всё прочее. И ко всему, во что вдыхала жизнь Вселенная, её сыновья прикладывали хладные длани. Мёртвую промозглую пустоту превращали они в целые миры, затем, обняв новорождённую планету величавой пятернёй, подталкивали её к мглистому своду неведения, давая отсчёт первому дню.
Ни общее дело, ни общая Матерь не умаляли различий, которыми Всемогущие были наделены. Хар’ог чтил порядок, с его уст часто срывались оды, в которых он воспевал стремление к безукоризненному идеалу. Нетронутая природа была для него совершенством: долго Хар’ог мог любоваться шумящими ручьями, высокими горами, вершины которых всегда были припорошены снегом, оранжево-красными пустынями и безмолвными, умиротворёнными лесами. Прикосновением пальцев он взращивал душистые цветы, и не было нужды их опылять, ибо чудесные соцветия росли сами по себе, простирая нежнейшие лепестки к светлому небу. Дыхание божества по-отечески трепало кроны деревьев, его счастливые слёзы вымывали моря, во мгновение ока заполняя карьеры не только солоноватой влагой, но ещё и причудливыми, длинными водорослями и прочей растительностью, коей было уготовано произрастать на дне.
Хар’ог с превеликим удовольствием оставил бы шарик, сотканный из первородных энергий, пустым – любой народ, каким бы благодушным ни казался поначалу, обязательно учинял злодеяния, распри и войны. Смертные даже не нуждались во вражьей крови, с завидным и прискорбным успехом карая своих же в угоду жестокости и недальновидности. Хар’ог любил смертных существ, однако, на примере иных миров познав, чем могли обернуться духовная слепота, жажда власти и другие пороки, присущие крошечным созданиям, не желал скорбеть по истерзанной, бессильной планете.
– Неужели ты жаждешь обратить наше творение в бессмыслицу, в картину, которой будешь просто любоваться? – сокрушаясь, вопрошал Авелин. Жизнь его пленила, манила своей приземлённостью, завлекала.
Незримое естество трепетало всякий раз, когда Вечный вспоминал, что своим желанием способен наделить разумом любое создание, какое только задумает. Истинная сила всегда заключалась в возможности воплощать, и Авелин обратил её во благо. Он не пререкался со своим братом, уважая его и считая дражайшим другом, но переубеждал, снова и снова напоминая, какую важную роль играют смертные в вечности претворённого.
– Любой взор тускнеет, любыми красотами пресыщаешься, – Авелин обратился к Хар’огу и мириадами крошечных звёзд рассыпался вокруг его туманного тела, заключая в объятия. Серебристое сияние зыбко растеклось по бесплотной фигуре и обволокло её зябким холодком. – Хочешь ли ты, чтоб наши старания обратились в ничто? – Авелин усмехнулся, и беззлобный смешок тёплым бризом разнёсся от морских берегов к маленькой гавани, выкрашенной в розово-белый жемчужной крошкой. – Нет в живописных пейзажах толка, если ими некому любоваться.
Боги надолго замолчали. Не один день минул в сотворённом ими мирке. Тишина, повисшая между братьями, прервалась хриплым вздохом Хар’ога, ставшим шорохом сухой листвы и шёпотом ветра, доносившегося из зелёных терний впотьмах.
– Я готов до скончания времён лицезреть чистоту этих земель, – божество, отпрянув от изукрашенной диковинами планеты, возвысилось над ней, заключило в ладони и встряхнуло. Над лазурной гладью поднялся высоченный пенистый гребень, но тут же схлынул, убаюканный колыбелью.
Авелин запел, и Хар’ог оставил обиду, вслушавшись в беззвучный, но громкий голос, затянувший песню на языке самой Вечности. Умиротворённая мелодия щебетом птиц разнеслась по бурым равнинам, и первый косяк горластых пташек скрылся за горизонтом.
– Ты знаешь, – Авелин смахнул со своей руки крошечный осколок звезды, и тот, опустившись на землю белоснежным пером, обернулся крылатым светочем, тут же поднявшимся ввысь: огромная птица с вытянутым, чуть загнутым к кончику клювом визгливо гаркнула, и из глотки её хлынул водный поток.
Сверкая хрустальными перьями, она полетела сеять жизнь в засушливые края.
– Ты знаешь, что твоего внимания недостаточно. Моего – тоже, – Бог Первородного Света вразумлял своего брата, и его красноречие лилось с горного склона бурлящим водопадом. – Прошу, отринь упрямство и посели здесь воплощения своей воли.
Хар’ог обвёл плоды совместных трудов придирчивым взором. Невинные, прелестные земли, которые утратят свою божественную суть, как только на них ступит первый жилец, отличный от зверья, смущённо дрогнули под прицелом его незримых глаз. Однако ж было в этом некое очарование, беспощадное, но справедливое и благородное: из спокойствия происходит хаос, из хаоса вытекает спокойствие. Разрушения и беспорядки были цикличны во всех предшествующих мирах, будут цикличны и в этом: за войной непременно последует перемирие, за смирением и молчаливой покорностью – всеобъемлющая анархия.
– Ладно. Будет по-твоему, – Хар’ог зачерпнул пригоршню воды. Пустые глубины пред ним разверзлись и охотно хлынули в исполинские ладони, которые были сжаты так плотно, что и капле было не просочиться сквозь бесплотные пальцы. – Пусть этот народ станет моей отрадой. Воплощением не только моей воли и божественного проведения, но и рассудительности да понимания.
Удостоившись одобрительного кивка Авелина, чьи переливающиеся космы радужным коромыслом перекинулись от одного берега реки к другому, Хар’ог прошептал уже сказанные слова, губами припав к водному зеркалу, в котором отражался не он, а ясное небо, светило и мягкие облака. Синяя гладь подёрнулась рябью, набрякла и вздыбилась, поднимаясь из толщи; вскоре в пульсирующей субстанции проявились очертания человеческой фигуры. Но силуэт и в росте, и в изяществе превосходил топорных людей, которых Вселенским Сынам уже доводилось сотворять ранее.
– Дитя воды, – восторженно заключил Авелин и простёр руки к зарождающемуся силуэту.
Лозы кустарников удлинились и нежно коснулись сгустившейся бирюзы. То были не просто лианы, а пальцы, пожелавшие ласково ощупать будущего скитальца.
Разразившись переливчатым звоном, звездопад вихрем закружился вокруг утончённой фигуры, окутал слабое тельце с головы до ног и, опутав магическим шёлком, сдавил, сквозь бурлящий кокон процедив водные капли.
Озерцо, осушенное практически до дна, вновь исполнилось влаги, и алые кувшинки показались на его поверхности. Красные бутоны взволнованно качнулись на мерных волнах и, раскрывшись, окропились кровью, которой замироточила стеклянная сфера, преломившая золотистое свечение.
Зародыш, воссозданный из чистейшей воды, скрючился в хрупком чреве, свернувшись беспомощной тенью, и его глаза, с трудом угадывающиеся в мутном кристалле, вспыхнули серебром, подобно божьим очам. Дитя шевельнулось, и раздался оглушительный хруст. Жемчужная скорлупа дала трещину, та взвилась змеёй по тонким стенкам чистилища. Мгновение спустя зазвенели ледяные осколки, охрипший ветер заглушил их пронзительный визг своими увещеваниями, поэтому вскоре над водоёмом воцарилась покойная тишина. Тело, покрытое инеем, упало, призраком своенравия мелькнув перед глазами, и камнем пошло ко дну.
Авелин ахнул, простонал скрипом величественных древ, губы его дрогнули, а руки потянулись к водной кромке, по которой до сих пор расходились тревожные круги. Хар’ог, холодным дуновением подлетев к зелёным лозам, бережно отодвинул их, не позволив брату простереть ладони к созданию, исчезнувшему в лазурной утробе.
Если бы Боги нуждались в дыхании, то непременно бы его затаили, поражённо застыв в томительном ожидании. Авелин, притихший от ужаса, досады и разочарования, покорно отступил, потеряв контроль над ростками. Хар’ог же, казавшийся своему брату изощрённым душегубом и истязателем, улыбался солнечным диском, наполовину сокрытым за облаками. Он ждал.
– Как ты мог! Что за неслыханная дерзость! Ты…
Гневная отповедь Авелина прервалась, толком не начавшись. Из водных глубин показалась согбенная спина, вслед за ней из укромной синевы выдался круп, после него – жилистая шея, несущая звериную морду – вытянутую, но безмерно добрую.
– Это что? – удивлённо спросил Авелин, не подумав, сколь бестактно и оскорбительно прозвучал его вопрос. Но факт оставался фактом: божество видело, как в озере скрылось нечто, похожее на человека, однако на поверхность всплыла животина, уподобленная равнинной лошади.
Между тем загадочное создание раздуло ноздри, фыркнуло и встрепенулось. Медовые глаза, рыжеющие к уголкам, сгрудились, собрались в кучу. А потом, беспорядочно забегав по окружающим красотам, расщепились на маленькие зеницы, которые облепили большие очи. С обеих сторон морды на том месте, где должна была зиять глазница с блестящим в ней оком, расположилось по три глаза. Меньшие кругляши проворно озирались, двигая продолговатыми зрачками отдельно от основных зениц. Вместо гривы на голове ожившей диковинки, ближе ко лбу, высился рог, в отличие от щуплой туши исполненный в красно-синих тонах. Тело же, напоминающее лошадиное, на просвет казалось стеклянным. Прозрачная плоть пропускала золотые лучи, и крепкий скелет, очерченный янтарным изваянием, просматривался так отчётливо, что ввергал в удивление заворожённого Авелина.
Зверь со свистом рассёк воздух хвостом, не пушистым и мягким, а тонким, походящим на хлыст, вскинулся и, оттолкнувшись крошечными копытцами от водной глади, как от земной тверди, выпрыгнул на берег, одним рывком преодолев внушительное расстояние.
– Это, – Хар’ог прыснул смехом, и на травяном ковре засияла роса, – проводник моей воли и первый праведник новой расы, – пояснил он, но тут же цыкнул, пылью дунув в бесплотный лик своего брата.
Причудливая лошадь, вырвавшаяся прямиком из мира грёз и фантазий, встала на дыбы, вытянула шею и, визгливо заржав, обмякла. Её шкура, прекратившая сиять бирюзой, безвольно повисла; кости, охваченные рыжеватым свечением, преобразились и спрятались во плоти голубой, как небесная высь. Разогнувшись, божьим взорам показалась похожая на человечью фигура. Нагое дитя куталось в шкуру создания, в чьём облике явилось из глубинной синевы. Волосы первопроходца были столь же белы и длинны, как и у его извечного пращура. Желтоватые блики теплынью осели на гладкой лазоревой коже, согревая её.
Порождение водной стихии и чар Всесильного Предтеча повело длинными, вздёрнутыми кверху ушами. Их синеватые кончики дрогнули, роняя на землю крупные капли, и в тех местах, куда попала морось, омывшая волшебное тело, проросли фиолетовые цветы. Они приветливо качнули бутонами, будто склоняя головы пред ликом создателя, и существо, поглядев на красивые растения, развело руки в стороны, с распростёртыми объятиями встречая солнечный жар.
– Стало быть, мой черёд, – провозгласил Авелин, по-прежнему дивясь роскошной шкуре, накинутой на узкие плечи смертного. Бог улыбнулся, и его улыбка туманным пурпуром вечернего зарева разлилась вдоль багровеющего горизонта. Дланью, не скованной телесной немощью, ухватил он лучи уходящего солнца, натянул их бордовыми струнами и оборвал.
Золотая канитель закрутилась, не в силах сопротивляться божественному проведению. На последнем издыхании отходящее ко сну светило обдало сплетение изначальных энергий прощальным теплом, после чего скрылось в недрах алеющих небес. Хлынула тьма, чернильным пятном растеклась по красочной синеве, погружая земли в промозглую дремоту, и только клубок, свернувшийся из солнечных нитей, освещал небольшой клок чёрного неба.
– Дитя Солнца, как я погляжу, – Хар’ог с интересом приблизился к пламенной сфере и дунул на неё лёгким ветерком, искренне воздыхая.
Остуженное тихим дыханием, сплетение огненных потоков вспыхнуло приятной желтизной, которая быстро сделалась золотой и растеклась по небу небрежным мазком. Шар, уступающий в размерах множеству солнц, светил столь же ярко, как и любое из них, однако его свет не причинял вреда, не сжигал и не ослеплял, лишь грел, лучась святой благостью. Медная, отливающая стальным блеском сфера, как полукружия, сотворённые из воды да льда, раскололась, из неё брызнуло стеклянной россыпью сияние, которое на считаные мгновения заслонило собой всё вокруг. Золотистая скорлупка плавно, словно лепесток, опускалась вниз, кружась в потоках заботливого ветра. Оказавшись на земле, солнечная люлька сверкнула в последний раз и рассыпалась самоцветами, драгоценными каменьями, и те пёстрой мозаикой застыли на озёрном прибрежье, близ вод, из которых вышел синекожий пророк, облачённый в мантию своего второго обличья.
Ночной морок рассеялся, и в уцелевшем полушарии огненной сферы шевельнулся кто-то живой. Уцепившись за ровный искристый край, показалась бледная рука. Дитя небесного пламени подтянулось, шатко поднялось на ноги и разогнало властвующую черноту свечением своего тела. Обнажённая плоть испускала благостный свет и своим цветом напоминала спелый персик. Посланник, как и его предшественник, отличался от людей не только красотой и изяществом, но и длинными ушами, острыми, как перьевой стержень, и нежными, как поцелуй дождя.
Поток воздуха налетел на порождение первородного пламени и толкнул его в спину, помогая перешагнуть край золочёной скорлупки и ступить на мягкую, податливую траву, приятно щекочущую босые ноги.
Небожители, из возвышенного небытия извергнутые в мирскую приземлённость, встретились взглядами, их милые лица с утончёнными, запоминающимися чертами исказились в выражении несказанного удивления. Волхвы и предводители двух новых народов встретились, не ведая, что вскоре встанут во главе сотни подобных им, а после, используя дары природы, возведут города и обретут свою Родину.
– И будут они братьями, как мы, и будут их племена дружны между собой, как дружны между собою мы, – Авелин возвратил на светлеющее полотно солнце, взор которого обратился на пока что единственных смертных. – И пусть видят они в народах друг друга лишь родню и соратников да не возжелают их крови, как вражьей.
– Пусть станут они воплощениями нашей воли и нашей веры на этих землях, – Хар’ог зашумел, запел морскими, озёрными, речными глубинами, засмеялся звоном ручьёв, радостно закряхтел их звучным журчанием. – Да будет так.
– Да будет так, – отозвался Авелин, вновь рассыпавшись вокруг брата несметным скопищем звёзд.
Он обнял Хар’ога так, как умел, и Хар’ог обнял его в ответ.
ДЖЕЙН
Глава 2
Посреди мрачного ельника стояла небольшая хижина, больше напоминавшая сторожку. Деревья, одетые в тёмно-зелёную хвою, расступились перед ней и склонили острые вершины в безмолвном почтении. В ветвях древней трухлявой ели, бдительно взирающей на меньших собратьев с высоты поднебесья, заухал филин, сверкнув оранжево-красными глазами впотьмах. Шумела трава, убаюкивая уставший, изнурённый летним зноем лес. Её шёпот не смолкал ночами, и ветер надсадными стонами вторил тихим сказаниям, будто бы вздыхая над каждым словом. Загустев, словно скисшее молоко, мрак окружил тёплую избу, взошёл на крыльцо и поднял чёрную руку, чтобы потревожить хозяйский покой, но желтоватый свет лучины, горящей за круглым оконцем, прогнал его прочь, обыденно уютным, домашним сиянием ошпарив когтистые пальцы.
Из-под двери, надёжно запертой на засов, тянуло ароматом жареного мяса и пряностей. Тонким шлейфом он стелился по тропе, ведущей к скромному обиталищу, внутри которого буйствовал он многообразием вкусных запахов, заставляя голод ворочаться в животе ноющей тяжестью. Но все домочадцы были сыты: тарелки опустели, сок натёртой специями туши шкварчал в печи, подогреваемый тлеющими углями. Звучно опустился в кадушку с водой деревянный черпак, плеснул студёной влагой в раскалённое нутро очага, и красноватые угольки зашипели громче прежнего, после чего умолкли, испустив последний дымок.
На круглобокой тумбе догорала свеча, которая осталась единственным источником света и жара, когда хриплое дыхание затушило горящую щепь. Воск тёк по медным стенкам подсвечника белыми каплями, собирался в поддоне, застывая молочным озером. Фитиль неспешно пожирало пламя, с удовольствием и игривым азартом вкушая лакомство.
– Что произошло дальше?
Голосок, исполненный искреннего любопытства и избавленный от притворства, свойственного запятнанным грехами взрослым, нарушил сонную тишь нежданным вопросом.
Голова приподнялась с подушки, набитой перьями, и медно-красные волосы, линией корня уходящие в спелый каштан, растрепались, жидкими прядками рассыпались по узким плечам, заползли за ворот ночной сорочки и щекоткой кольнули грудь. Розовощёкое лицо озарилось улыбкой, насланной полусном, в глазах же искрилась, переливаясь яркими красками, чудесная фантазия, рождённая воображением после услышанной легенды.
– Узнаешь завтра, – Сесилия подцепила остренький подбородок дочери пальцами и, приблизившись, заглянула в карие зеницы, во тьме которых читалась детская обида и скука. Тогда она отняла руку от девичьего лица и провела ладонью по взъерошенным волосам, приглаживая непослушные локоны.
Из пряди, закрывающей ухо, выпало гусиное перо, которое выбилось из подушки.
Сесилия взглянула на чистую наволочку, усыпанную вышитыми подсолнухами, и задумчиво повела бровью, увидев торчащие нити и всё те же пёрышки, выглядывающие из разодранного шва. Было похоже на проделки детских ручонок, учиняющих проказы по велению капризной хозяйки.
– Ты мне уже третий день обещаешь дорассказать, – насупившись, девочка встряхнула головой. Тёмно-русые волосы колыхнулись, обнажив заострённые кончики ушей.
Сесилии оставалось лишь дивиться тому, как в маленьком дитя от рождения помещалось так много упрямства, задорной спеси и самоуверенности.
Со скрипом открылись крохотные дверцы подвесных ходиков, и оголтелая птица вылетела наружу. Она повисла на старой пружинке, мелодично пропела, возвещая о наступлении полночи, а затем спряталась обратно, исчезнув в темноте часового механизма. Сказочный пряничный домик погрузился в тишину: только и было слышно, как поскрипывали, притираясь друг к дружке, шестерёнки внутри него. Свет в игрушечных оконцах погас, заводная пташка заснула до полудня.
– Чувствую, кое-кто будет клевать носом за завтраком, – Сесилия примяла одеяло, подвернула его край и подоткнула под бок, побоявшись, что дочь, впечатлённая красочными рассказами, извернётся в волшебстве грёз и свалится с кровати. Такое уже бывало. – Йенифер, я не пущу тебя на рыбалку, – она предприняла последнюю попытку утихомирить ребяческое любопытство, но, судя по влажному блеску, заплясавшему в глазах девочки, она была тщетной.
Обида кольнула сердце, Йенифер скрестила руки на часто вздымающейся груди и отвернулась, пренебрежительно хмыкнув, тонко так, с напыщенной звонкостью.
– Ну и не пускай, – она помрачнела. – Не очень-то мне и хотелось.
То было ложью. Отца она любила так же сильно, как и свою мать: обожала проводить с ним время, угадывая животного по следам, оставленным на влажной почве, расставляя сети на жирную рыбу, что водилась в ближайшей реке, и просто прогуливаясь по цветущим опушкам, по дышащим сочной зеленью лугам.
Многое почерпнула Йенифер из рассказов своего родителя, много тайн выведала, и все знания, усвоенные ею, объединяла польза: каждая история отца была поучительной. Он без прикрас и околичностей поведал своей дочери о том, какие существа, не только живые, но и потусторонние, водились в лесной чаще. Злые и проказливые духи паслись поганым стадом в тех местах, к которым не вели тропы. В предостережениях Вальтер не видел ничего плохого, этим и отличаясь от Сесилии – его белорукая, очень добрая и ласковая, но порой чрезмерно осторожная супруга не хотела, чтобы их дочери снились кошмары после страшных историй.
Эльфы и люди были полными противоположностями. Влюблённые, чей союз изначально не одобрила ни одна из сторон, даже с именем своего дитя определиться не смогли. Вальтер выказывал протест, слыша высокомерие в напевных именах народца Авелин, Сесилия же не хотела, чтобы свет её очей, её очаровательную девочку, звали по-человечески грубо и безыскусно. Не в силах пойти против своих убеждений, супруги пришли к неожиданному, но, скорее всего, единственно верному решению: каждый из них называл дочь по-своему. Вальтер кликал её Дженифер, Сесилия звала Йенифер на эльфийский манер. Однако чаще всего девочка была обыкновенной Джейн.
Это имя вобрало в себя, по мнению матери и отца, всё самое лучшее от обоих вариантов. Но полные формы не канули в лету, продолжив сыпаться с родительских уст. Джейн довольно быстро привыкла, поняв, что к чему, и ей в какой-то степени было приятно осознавать, что у неё было целых три имени. При знакомстве с другими детьми она каждый раз представлялась по-разному, а потом со смехом наблюдала, как её новые друзья мучатся догадками.
Жаль, что пора задорных игр и хороводов минула, затмив приятные воспоминания зябкой пустотой. Сесилия, Вальтер и Джейн были вынуждены покинуть городские стены и укрыться в изумрудной гуще лесов, в небольшой избушке, которую им благосклонно предоставили для проживания.
Им пришлось оставить шумный город, по-людски уродливый и грязный, дурно пахнущий канализационными стоками и кислым спиртовым ароматом дешёвого вина, которое и вином-то назвать было нельзя (так, бормотуха, выжатая из переспевшего винограда и выдержанная в гнилых бочках).
Но были в столице приземлённых людей и неповторимые красоты. Сесилия дивилась огромными статуями, возведёнными на главной площади. Величественными изваяниями эльфийку было не удивить, однако статные фигуры рыцарей, вырезанные из камня, восхищали её. Сесилия останавливалась, замирала на месте с запрокинутой кверху головой и смотрела на лица недвижимых исполинов, сокрытые за металлическими забралами. Солнце играло белым золотом на железных набойках, которым кузнецы искусно придали форму шлемов и лат. Поразительное сочетание металла и камня отпечаталось в возвышенной душе оттиском чего-то прекрасного.
Именно тогда Сесилия поняла, что красоте всюду есть место: и в эльфийских городах, и в людских селениях, и в лесах, и в болотах. Куда ни глянь – везде взор выхватывал из серой массы житейского обихода нечто чудесное.
Вот прошла девушка с волосами рыжими, как огонь. Кучерявые пряди упали на её лицо пламенно-красными всполохами, блеснув в дневном свете розовеющей охрой. Вон, чуть поодаль, на крыльцо небольшого, но аккуратного домика запрыгнула трёхцветная кошка и принялась умываться, забавно скрючив чёрно-белую лапку. Природа наградила её необычным узором: хвостатая проказница словно носила носочки из белого батиста. Тут же из дверей хибарки вышла худая, тонкорукая и бледнолицая девочка. В руке она держала красно-жёлтое яблоко с идеально круглыми боками, и сочный плод казался неестественно ярким на фоне бескровной детской ладошки. Бесцветные губы прижались к золотистому боку, девочка откусила кусок, заметила кошку и, переложив яблоко в другую ладонь, погладила её влажной от сока рукой.
И в рыжеволосой красавице, и в тощей кошке непонятного цвета, и в исхудавшей от голода девочке была деталь, очаровавшая Сесилию. Все они были по-настоящему живы: никаких обязательств и скрупулёзности, никаких напыщенных манер и чванливого благородства.
В искренности эльфы значительно уступали людям.
В дверь постучали. Громкие и чёткие три стука напугали забывшуюся в воспоминаниях Сесилию. Она встала, торопливо засеменила к двери, изящно схватилась нежными руками за массивный засов и отворила её. Румяное, отдающее спелостью персика лицо обдало лесной прохладой. В равнодушном молчании эльфийка вернулась к дочери и снова опустилась на край её кровати, дожидаясь, пока шорох тяжёлых мешков снаружи утихнет.
Со скрипом прогнулась деревянная половица. Вальтер шмыгнул замёрзшим носом, краска морозной ночи разлилась по его лицу, как румяна пьяной горячки. Тёмные, буроватые волосы с вкраплениями светлых прядей слиплись под жёстким капюшоном, который ниспал на глаза, сочившиеся алеющей мглой, как переспелые вишни. Подол плаща, сшитого из ткани неброского болотного цвета, был покрыт иглами сухой хвои, перепачкан грязью и стоячей водой луж, покрывших землю после недавнего ливня.
Сбросив грязное полотнище с такой лёгкостью, как если бы это была вторая шкура, которая к тому же ничего не весила, Вальтер развязал стянутые узлом концы башлыка, отделанного лисьим мехом, стащил тёплый убор с головы и выдохнул, подставив лицо под жёлтый свет догорающей свечи.
Тени просочились в морщины, кругами набрякли вокруг глаз, очертили рельеф вороньего носа с горбинкой, отчего родной отец показался Джейн загадочным гостем из леса, кое-как нахлобучившим на себя походный тулуп.
Грузно перевалившись через порог, Вальтер подволок хромую ногу, добротно перетянутую льняной портянкой. Белые, слегка истёртые книзу онучи, красиво обвязанные оборами крест-накрест, выделяли на фоне синих штанин напряжённые голени. Старое ранение, полученное на службе при королевском дворе, частенько давало о себе знать, поэтому Вальтер бродил по лесу, опираясь на посох, которым заодно прощупывал твердь под стопами, дабы убедиться, что поблизости нет болот. Трясины в этих краях были зыбкими и сжирали заблудившихся раззяв во мгновение ока.
– Ну наконец-то, – Сесилия обернулась. Взгляд её обжигал странной жалостью и безмолвной обидой.
Когда-то яркие, зелёные глаза поблекли и постарели. Только они выдавали истинный возраст эльфийки, связавшей себя узами брака с простым смертным мужчиной. Её нежное лицо вытянулось, скулы заострились, и она, задержав взор на лице Вальтера дольше обычного, понуро свесила голову. Страсть их давно угасла, обернувшись привычкой. Той самой привязанностью, с какой собака глядит на своего хозяина.