Влад Имир
Tierra de Esperanza

Полная версия

Глава 1

Возможные совпадения воспоминаний главного героя с реальностью, лучше считать случайными. Автор не претендует на историческую точность произведения и на личную непредвзятость в отношении некоторых персонажей, обожающих нацистскую символику, лозунги и образ жизни, возводивших Адольфа Гитлера в ранг своих кумиров.

До сих пор мне снятся по ночам буруны, разбивающиеся о его берега, и я вскакиваю с постели, когда мне чудится хриплый голос Капитана Флинта: – Пиастры! Пиастры! Пиастры!

Стряхнув с ладоней мелкие капли воды и вытерев насухо руки полотенцем, я присел за ноутбук. Свой вечер сегодня решил посвятить воспоминаниям. В этом году мне исполнилось двадцать семь лет. Родился и вырос в Испании на побережье Атлантического океана в небольшом городке Эль Пуэрто де Санта Мария. Я тот, кого в Испании называют – bilingüe (двуязычный), так часто бывает в семьях где два языка родные. Ведь я русский по отцу и испанец по матери. Обоими языками владею в достаточной мере, читаю, пишу и разговариваю уверенно. Моя мама мало где побывала, кроме нашего городка, здесь она появилась на свет и выросла, встретила отца, родила нас с сестрой. Отец же попал в Испанию случайно. Он из тех, кого в России в двадцать втором назвали «испуганными патриотами», из тех, кто «штурмовал» Верхний Ларс (пограничный переход между Россией и Грузией).

Я не осуждаю отца и не оправдываю. Просто он тогда принял решение, благодаря которому я появился на свет не в России, а в солнечной Испании. Коснись меня, кто может сейчас сказать, как повел бы себя я – двадцатидвухлетний в той ситуации. Взрослея, стал понимать, что отца побег из своей страны угнетал по всей жизни. Если мы с мамой никогда раньше не были в России и не могли сказать, хорошо ли нам там было бы или плохо, то отец вырос в этой далекой, огромной и холодной, но такой родной для него, стране. Там остались его друзья, одноклассники, многие из которых ушли на войну и не вернулись с нее. Некоторые, так же как и он, оказались за границей, но спустя какое-то время вернулись домой. Кто-то остался жить в чужих странах и потом жалел всю оставшуюся жизнь о принятом решении. А кто-то счастлив, что убежал. И живет припеваючи в Турции или Португалии, Румынии или США. У каждого – своя судьба. В России остались родители отца, которых я первый раз увидел в том тяжелом для нас с мамой и сестрой году, когда мне исполнялось восемнадцать, а отец попал в страшную аварию и больше года не мог оправиться от ее последствий.

Я долго не решался сесть за клавиатуру своего ноутбука. Но старшие товарищи и другие участники, мало известной в широких кругах, авантюры, зная о моем умении вести блоги для своих клиентов, давно подталкивали меня написать воспоминания о Tierra de Esperanza. И я их понимаю. Им хочется вспомнить об этом удивительном месте и событиях с ним связанным, чтобы снова окунуться в стихию путешествий и приключений.

Сегодня, закончив с делами в отеле и приняв ванну, я настроился сесть за изложение событий тех давних лет, пока в памяти не стерлись все подробности наших приключений. Чтобы спустя десять лет, мысленно вернуться в тот, уже очень далекий март, когда в двери хостела Gran Elefante (Большой Слон), принадлежащего моему отцу, впервые вошел старый и неопрятный посетитель, раздражающе скрипящий протезом левой руки.

Бродяга в потрепанном полувоенном «прикиде», чуть подволакивая правую ногу, вышел из «убитого» такси. Похоже, что машину он выбирал только по одному критерию – бесплатная перевозка социальных пассажиров. При этом, сам клиент таксомотора не выглядел слишком изможденным. Так, слегка потрепан жизнью. Это был невысокий, крепкий мужчина лет шестидесяти. Его левая рука висела безжизненно, правая же, с аккуратными ногтями и отсутствием мозолей, свидетельствовала, что старик не из тех, кто зарабатывает на жизнь тяжелым физическим трудом. Под кожей, вокруг прищуренного левого глаза, виднелись темные точки вкраплений, как от артиллерийского пороха. Бритая голова была прикрыта, сдвинутой на затылок, бейсболкой болотного цвета. Из багажника таксист достал его большой баул на колесиках. Чемодан был под стать своему хозяину – потрепан и обшарпан, как будто его специально таскали по асфальту, привязав к автомобилю. Для меня в мои семнадцать лет, наш клиент выглядел глубоким стариком. Сродни одному из бывших президентов США, о котором до сих пор ходят анекдоты, что он спотыкался на каждой лестнице, если в ней было больше одной ступени.

Как сейчас помню неприятное лицо бродяги, его прижатые уши, большой нос, мясистые губы и мрачный, пустой взгляд, каким он глянул на отца, прежде чем начать разговор. Осмотрев окрестности нашего хостела: большой порт, яхтенную марину, песчаные пляжи и безбрежную гладь океана, посетитель, не заморачиваясь демонстрацией культурных манер и не опускаясь до слов приветствия, просто рявкнул:

– В твоей ночлежке какая-нибудь жрачка есть?

– Я думал, что на вывеске это видно, – нейтрально ответил грубияну отец, – да, мы подаем завтрак, обед и ужин.

– Мне до лампочки твои разносолы, – старик не унимался, – виски маешь?

Отец, в силу своего слабого характера и невоенного прошлого, сталкиваясь с отморозками в форме, пасовал и не мог достойно ответить на грубость. Особенно, если хамил ветеран боевых действий, каким выглядел наш гость.

– Да, конечно, виски у нас имеется, – вежливо ответил мой отец, вместо того, чтобы послать грубияна по известному не только в России адресу, – вам сюда подать или за стол присядете?

– Неси сюды, на свежем воздухе хочу промочить горло, – приказал бывший боец за «европейские ценности», – в хорошем месте стоит твоя ночлежка. А жильцов-то богато?

– Времена нынче не те, – ответил отец, – мало кто останавливается в нашем районе.

– От-таки и славно, – удовлетворенно хмыкнул себе под нос наш потенциальный клиент, – скажи, чтобы занесли мой чемодан, поживу у тебя немного. Да бери аккуратней, у него колесики отваливаются.

Отец не стал никого звать на помощь. По факту, только я мог откликнуться на его зов, персонала у нас уже давно не наблюдалось. На кухне трудилась мама, она же подавала постояльцам еду в кафе или в номер, иногда ей помогала моя младшая сестра. Поддерживать чистоту в номерах приходилось мне, а вопросами снабжения хостела и размещения постояльцев занимался сам отец. Поэтому он взял в охапку то, что старик называл чемоданом и понес внутрь помещения. Налил в рюмку немного виски и вынес клиенту. Спустя пару минут он вернулся вместе с владельцем багажа.

– Мне много не надо, – проговорил будущий постоялец своим скрипучим голосом, – комнату с удобствами, завтрак и виски. Обед и ужин буду заказывать, если не перекушу в городе.

Старик посмотрел расценки за номера, хмыкнул недовольно, но достал бумажник. Его портмоне сильно напоминал чемодан, с которым ветеран к нам приехал. Такой же потертый и побитый жизнью. Гость достал оттуда пару сотенных банкнот и кинул на стойку.

– Авансом плачу, – рявкнул он, – смотри, чтобы и обслуживание было соответствующее. Ты в армии служил?

– Нет, не пришлось, – отец как смог, выдавил из себя улыбку. Что-то ему подсказывало, что вместе с постояльцем к нам приехали не только его большой чемодан, но и нисколько не меньшие проблемы, – а это имеет какое-то значение?

– Эх ты! Слухай сюда, убогий, – старик наморщил лоб, – будешь меня звать майором и обращаться как положено по субординации рядовому составу. Ты меня понял? Если нет, то я могу объяснить.

– Не вижу проблем, – сдерживая вздох, ответил отец, – как вам будет угодно.

Старик, практически не знал испанского языка, говорил по-русски, но иногда в его речи проскальзывали слова и выражения, о смысле которых можно было только догадываться, видимо это были признаки местечкового диалекта, на котором разговаривали на окраине.

Разговаривая с таксистом я узнал, что пассажир расспрашивал у него по дороге из Кадиса про небольшие отели возле моря, где мало постояльцев, желательно с русскоязычным персоналом, чтобы ему было удобнее общаться. Наш хостел таксист посоветовал, потому что хорошо знал отца.

Для меня тот момент и сегодня выглядит так ярко, будто это было на прошлой неделе. Хотя бывший военный при заселении вел себя отвратительно, это не помешало ему впоследствии жить спокойно и даже тихо. Когда бывал трезвым. О себе он практически ничего не рассказывал, больше отмалчивался. Даже когда в кафе вечером собиралась небольшая компания, чтобы выпить хорошего вина и пообщаться, майор, как правило, уходил к себе в номер и там выпивал свой стакан виски. Днем он ходил по городку, иногда уезжал в Кадис, но чаще валялся на кровати в номере, выходя вниз только на завтрак. Чем он там занимался, сказать не могу, но точно знаю, что с его заселением, трафик нашего интернет-соединения серьезно увеличился.

Вечерами, когда посетителей в кафе было немного, майор забивался в угол, брал стакан виски и молча его поглощал. Опьянев, старик оживлялся, пытался горланить свою любимую «Червону калину», но дальше одного куплета не осиливал. В его пении мне понятны были далеко не все слова, язык песни отличался от того, которому меня научил отец. Уже потом, мои старшие товарищи посвятили меня в сложную историю произведения. От них я узнал, что были времена, когда язык песни всерьез считали самостоятельным лингвистическим образованием, а не диалектом русского. А незамысловатый текст про красную калину, на самом деле, первый признак того, что перед тобой матерый нацист, которых в достаточном количестве разбросало по всему миру в двадцатые годы после войны в России. Эту песню наш гость частенько горланил, приняв на грудь изрядную дозу алкоголя, а зачастую пытался петь и без спиртного. Ни один Шерлок Холмс не смог бы отыскать у старика музыкальный слух, но это ветерану не мешало.

Чем сильнее пьянел наш клиент, тем свирепее становился его взгляд и громче голос. Отец в такие вечера старался не показываться постояльцу на глаза, иначе майор начинал его «строить». Старик, пьяно глядя прямо в глаза отцу, выкрикивал: «Равняйсь! Смирно!» и «воспитывал» за то, что отец не служил в армии и не принимал участия в боевых действиях. Заканчивались такие вечера всегда одинаково: пьяный ветеран, пуская слезу, поднимался со своего стула. Ему это удавалось с большим трудом, и больше одного шага он сделать не мог, с грохотом валился на пол. Мы с отцом поднимали старика под руки и волоком перетаскивали в номер, где он, в полном обмундировании, до утра валялся на кровати, пуская слюни и сопли в подушку. Кстати, в один из таких вечеров я разглядел на спине, под задравшейся рубахой майора, татуировки: огромная свастика и надпись латинскими буквами. Я увидел только начало «Got mit…», что было дальше не рассмотрел. Отец мне сказал, что такие татуировки в войну были у многих националистов.

Майор, как я заметил, был очень осторожен, даже пуглив. Он регулярно спрашивал меня, как много в нашем районе ветеранов, кто из них говорит на русском языке. Мне в семнадцать лет трудно было понять его состояние, но я точно понял, что за стариком водятся какие-то грехи. Он до смерти боялся встреч со своими бывшими камрадами. И это были не просто мои догадки. Как-то, спустя неделю после заселения, майор, будучи в легком подпитии, подозвал меня к себе. В зале кафе никого не было, отец где-то во дворе занимался газонокосилкой, мама ушла в продуктовый магазин, сестра сидела за уроками, а я посвящал время «общественной нагрузке» – убирал в коридоре на втором этаже.

– Малыш, спустись ко мне, – услышал я голос старика, – мне надо с тобой поговорить.

Я в нашем гостиничном хозяйстве был единственным, с кем майор разговаривал спокойно и даже, можно сказать, дружелюбно. Наверное, виной тому был мой возраст и внешний вид. В семнадцать лет, я со своей розовощекостью и темно-русыми локонами отросших волос, выглядел лет на тринадцать-четырнадцать, хотя рост у меня был весьма приличный для моих лет – почти метр восемьдесят. К тому же, я не мог назвать себя, каким-то «отчаянной головой», хулиганом, или просто сорванцом. Скорее наоборот, мне больше нравились спокойные занятия, «копание» в интернете и чтение книг. Да, представьте себе, в наше время бумажные книжки еще находят своих читателей и почитателей. И я был одним из таких любителей проводить время над книгой при свете настольной лампы.

Майор дождался, когда я спущусь к нему, жестом подозвал к себе поближе. Я не стал кочевряжиться и подошел к нему. Неожиданно захмелевший ветеран, приобнял меня за талию и приблизил к себе. Его рука спустилась на мою задницу. Мне стало жарко. Я ведь хорошо знаю, что среди таких стариков-военных много любителей молоденьких мальчиков. Я уперся рукой в его плечо и вырвался.

– Что, малыш, напрягся? – мерзкий старик смотрел на меня противно ухмыляясь, – не переживай, я не по этой части. Мне поговорить надо с тобой. Садись.

– Я и не переживаю, – довольно резко отреагировал я, – у меня дел по горло, некогда рассиживаться.

Майор, все так же гаденько ухмыляясь, достал из кармана бумажник, открыл его и вынул оттуда сотенную бумажку.

– Заработать хочешь? – его лицо стало чуть серьезнее, – есть предложение.

– Конечно хочу, – не стал кокетничать я, – а что надо сделать?

– Малыш, надо просто посматривать по сторонам, – как-то пространно ответил старик и тут же продолжил, – если вдруг где-то здесь или в Кадисе увидишь этого мужика, – он показал мне экран своего смартфона, – скажешь мне. Договорились?

С фотографии на меня смотрел серьезный мужчина лет пятидесяти. Светло-русые волосы, очень короткая стрижка, небольшая небритость, вытянутое лицо с мешками под глазами, верхушка правого уха, как будто срезана. Через все лицо протянулся грязно-серый шрам, полностью перечеркнув левый глаз. Верхняя одежда цвета хаки.

– А кто это? – спросил я у майора, – кто-то из твоих друзей?

– Это не друг, – старик скривился, как от зубной боли, – это просто большой человек… – он помолчал, – в прошлом, конечно… А вообще, гад тот еще. Из моих земляков. Тебе, что не доводилось его видеть? Точно не знаешь, кто это?

– Нет, не доводилось, не знаю, – я, действительно, впервые видел человека с фотографии, – а что, я его мог видеть у нас?

– Всяко может быть, – уклончиво ответил бывший вояка, – ну что, по рукам?

С тех пор, каждый последний день месяца, майор, скрепя душой, доставал из портмоне очередную сотню, и расплачивался со мной за порученное дело. Мы, кстати, заметили, что старый пьяница категорически не признавал карточки как средство расчета. Всегда и за все он оплачивал наличными. Откуда купюры появлялись в его кошельке, история умалчивает. Майор никогда не распространялся на этот счет, да мы и не любопытствовали лишний раз.

Несмотря на то, что старик ко мне относился более-менее дружелюбно, страх перед ним заставлял меня неуклонно исполнять условия договора. Было в нем, что-то такое, что заставляло содрогаться мое нутро. Особенно его пустые, бесцветные глаза, которые быстро наливались кровью, когда майору, что-то не нравилось. Это был взгляд человека привыкшего убивать. В такие моменты вокруг него прямо физически разливалась волна ненависти, гнева и опасности. В интернете я нашел одноглазого земляка нашего постояльца. В свое время этот тип занимал не последнее место в нацбатах, а после войны был объявлен Россией в розыск за военные преступления. Судя по имеющейся информации, следы «Одноглазого» терялись где-то в Латинской Америке, поэтому с трудом верилось в его появление в нашем заштатном городке. Однако, боясь впасть в немилость к постояльцу, я с полной ответственностью отнесся к его поручению, внимательно всматриваясь в каждое новое лицо, появляющееся в нашей испанской глубинке.

Надо сказать, что в нашем городке жили в основном испанцы и несколько русских семей, а вот в соседнем Кадисе была большая диаспора выходцев с окраины. Со слов отца, да и других взрослых, знаю, что в начале двадцать второго года, когда с территорий, охваченных войной, в Европу потянулись беженцы, они стали прибывать в Кадис целыми семьями. Им давали убежище, выделяли пособия и размещали в муниципальном жилье. Но эта первая волна переселенцев еще не была тем пресловутым «девятым валом», который захлестнул Европу позже, когда Россия покончила с братоубийственной войной. После завершения боевых действий в Испанию хлынул поток ветеранов конфликта, которые везли с собой агрессию и злость поражения, а многие из них умудрялись провозить оружие. Преступность в Кадисе сильно выросла после их переселения, нередко стали слышны выстрелы. Вечерами было страшно выйти на улицу, причем не только в районах, где селились беженцы, но и в более-менее благополучных дистритах. Но к тому времени, когда у нас поселился майор, с волной неблагополучных поселенцев уже справились местные полицейские. Кто-то ушел в места не столь отдаленные, кого-то выловили из вод Атлантики, а другие, со временем, смирили свой нрав и перестали представлять опасность для добропорядочных испанцев.

Одноглазый «приятель» майора иногда приходил ко мне по ночам. Он гонялся за майором по нашему маленькому городку, расстреливал в упор из автомата и громко ругался на непонятном языке. От кошмаров я просыпался среди ночи и долго потом не мог успокоиться. Особенно это часто случалось в ненастье, когда ветер завывал в вентиляционных колодцах, а волны с грохотом обрушивались на набережную, стараясь раскатать ее по камушкам. Но успокаивалась погода, выкатывалось наше жаркое солнце, и мои ночные страхи уходили вместе с темнотой. Я понимал, что одноглазый для меня лично не может представлять никакой опасности, что он может быть проблемой только для нашего постояльца.

Бывший военный своими пьяными выходками, грязной руганью и агрессией сильно досаждал не только нам, но и нашим гостям. Его поведение несколько раз становилось предметом разбирательств с полицейскими. Однако, майор как-то быстро свел близкое знакомство с шефом Guardia Civil, и все дебоши сходили ему с рук. Подозреваю, что этому сильно способствовал его потрепанный бумажник, в котором не переводились крупные купюры.

А вот «Большому слону» его выходки привлекательности не добавляли. У старика все чаще стали проявляться замашки диктатора, он в подпитии требовал присоединяться к себе других гостей бара, стучал кулаком протеза по столу и требовал, чтобы все пели вместе с ним его непонятные песни. Наши клиенты, в основном, народ спокойный и мирный, обычно не могли противопоставить ничего пьяным выходкам беспокойного ветерана, даже не пытались его образумить. Я очень хорошо их понимаю. Когда старик накачивался виски, а глаза у него наливались кровью, майору все становилось «параллельно». Он громко кричал, размахивал кулаками, мог схватить за шиворот того, кто, как ему казалось, был с ним не совсем почтителен. В такие минуты народ в баре затихал и слышно было только ветерана с его неуемным нравом, громкими выкриками и бессменным куплетом «Калины красной».

Майор требовал внимания и к своим рассказам о фронтовых реалиях. А о войне он мог рассказывать бесконечно. В кровавых подробностях. Смакуя расстрелы пленных и издевательства над мирными «сепарами». Трудно сказать, что было страшнее: его буйства или рассказы о «боевых подвигах». Было дико слышать о малолетних девчонках, которых «пускали по кругу», о стариках, прятавшихся в подвалах полуразрушенных домов, куда так называемые «защитники» запросто могли закинуть гранату, о неведомых подземельях Мариуполя, где расстреливали своих же бойцов за то, что те пытались сдаться в плен. Но, реалистичные подробности, присутствовавшие в откровениях майора, и которые он смаковал с каким-то садистским наслаждением, свидетельствовали, что мерзавец говорит правду про свои «подвиги», про то, что творили эти вояки и прочий сброд, назвавший себя профессиональными наемниками.

Глава 2

Родители стали поговаривать, что нас ждет банкротство, что посетителей в баре с каждым месяцем все меньше, отель стоит полупустой, прибыль стремится к отрицательным значениям. К тому же и майор перестал оплачивать свои завтраки и проживание в отеле. На вопросы о деньгах, старый нацист только угрожающе пыхтел и выдавливал из себя бессвязные слова о нашей скупости и назойливости. Как я уже говорил, отец мой не был героем, он тушевался при таких нападках и отходил в сторонку. А мне снова снился одноглазый «подельник» майора, который в моих снах расстреливал не только нашего постояльца, но и нас заодно.

Хотя, анализируя свою работу в баре по вечерам, я приходил к выводу, что количество клиентов не уменьшается, а, пожалуй, даже понемногу растет. Думаю это было связано именно с живыми и красочными, в своих ужасающих деталях, рассказами майора о фронтовых буднях. Наши клиенты до появления нациста жили в своем мирке. Все страшные бойни и другие катаклизмы происходили где-то далеко и воспринимались просто как картинка, как то, чего у нас не бывает. Да, телевизор и интернет дают возможность знать, что происходит в мире, но живые впечатления участника страшных событий – это совершенно другое. И завсегдатаев бара каждый вечер тянуло снова «хапнуть адреналина», тем более, что майор очень редко повторялся. Каждый вечер, когда он доходил до определенной кондиции, ветеран делился какими-то новыми подробностями из своей жизни. При этом, будучи трезвым, майор никогда ни с кем не заговаривал первым. А если кто-то обращался к нему, старый наци отмалчивался и старался скрыться в своем номере.

Однако, среди посетителей бара «Большой слон» не все впадали в ступор от агрессии майора. Среди наших гостей был выходец из России, бывший оперативник СОБРа Николай Липский. Этот сильный, резкого нрава пенсионер МВД из Кадиса иногда заезжал в Эль Пуэрто к своим постоянным клиентам и партнерам. Липский оказывал различные юридические услуги и держал свою охранную организацию. С ним всегда можно было посоветоваться по делам, связанным с уголовным производством, охранными сигнализациями и физической охраной. Он давал консультации нашим коммерсантам, нередко оказывал помощь в серьезных проблемах с уголовным законодательством. Липский пару раз консультировал моего отца, а точнее сказать, серьезно помог, когда отца пытались обложить данью заезжие криминальные авторитеты. Бывший оперативник обладал недюжинной силой, был крепким физически, отлично стрелял из разного вида оружия, прошел хорошую школу рукопашного боя. В Испанию он попал, как любил посмеяться сам, совершенно случайно. Поехал в отпуск, влюбился в эту страну и остался нелегалом. Со временем осел в Кадисе, легализовался, женился на местной девушке с русскими корнями. Короче говоря, нашел здесь все, чего не хватало дома.

Липский в наш бар заходил пообщаться со своими клиентами. Ему нравилась наша домашняя обстановка, хорошая русско-испанская кухня, выдержанные легкие вина, которые отец привозил из винодельческих районов Галисии, Наварры, Кастилии и Леона. Почему-то отец отдавал предпочтение северным виноградникам. Только портвейн привозил из Португалии, для чего ездил в Порту, предпочитая те, что созревают в бочках, такие как Tawny porto и Branco. Я так понимаю, что вина можно было покупать и поближе, но для отца важнее были сами поездки, ему нравились любые путешествия.

В один из вечеров Липский со своим партнером зашел к нам в бар, чтобы обсудить дела. Присев недалеко от стойки, они завели неторопливую беседу. В это время майор – этот старый мерзавец, уже успел накачаться вискарем и его потянуло на свою любимую и единственную музыкальную композицию. Как я уже говорил, сдерживать эмоции ветеран не умел. Своим противным и скрипучим голосом майор во всю глотку взвыл «Красную калину», все присутствующие, виновато переглядываясь, примолкли. Набирая в легкие воздух между строками, майор в полной тишине услышал баритон Липкого, который, как ни в чем не бывало продолжал общение со своим клиентом.

– Слышь ты, горластый, – заорал в его адрес старик, – а ну, прикрой пасть! Ты что, сука – бессмертный?

Он поднялся из-за стола и уставился на Липского. Тот продолжая свой разговор, переглянулся с собеседником и по глазам последнего понял, что майор обращается к нему. Собровец обернулся к разъяренному ветерану, смерил его взглядом снизу доверху и улыбнулся так, что у меня похолодело внутри.

– Уважаемый, не раскрывай хлебало так широко, – спокойно, с расстановкой проговорил Липский, – не приведи Господь, кишки сквозняком продует. Сядь и не отсвечивай. Тебе вредно волноваться.

Майор побагровел, неожиданно икнул и опустился на свой стул. Его покрасневшие глаза сверлили оппонента, но при этом, старик не произносил ни слова. Спустя несколько минут майор снова поднялся со стула, опираясь протезом на стол, правой рукой полез за спину, пытаясь достать, что-то из-за пояса. Собровец не дожидаясь окончания маневра, одним броском из-за стола, сбил майора с ног, вывернул ему руку и выдернул у того из-за пояса пистолет.

–Ты ничего смешнее не мог придумать? – Липский пристально посмотрел на поверженного ветерана, – решил жизнь себе сократить? Тебе и так совсем немного осталось. У тебя же гипертония, я по роже твоей вижу. А ты хлещешь этот ирландский самогон, как бык помои. Вставай ушлепок, разговаривать будем.

Майор медленно поднялся и встал перед Липским, не переставая сверлить его тяжелым взглядом. Ноги ветерана слегка подрагивали, протез бессильно повис как что-то абсолютно чужое, не принадлежащее старику. Собровец внимательно осмотрел, стоявшего перед ним человека, быстро ощупал его по бокам и спереди, подтолкнул к стулу.

– Садись, потолкуем, – Липский уселся напротив, – на нары очень хочется? – вопрос был скорее риторическим, – разрешение на оружие, надеюсь, имеется?

– Нет, – немного помялся майор, – шо, в полицию поедем?

– Что еще из трофеев в номере хранишь? – Липский, почему-то говорил с полной уверенностью, что у ветерана в комнате целый арсенал.

– Все отдам добровольно, – тут же отреагировал бывший военный, – это мне зачтется?

– Давай-ка без торговли, – не стал его обнадеживать собровец, – пойдем в номер.

Майор поднялся и пошел к себе наверх, но перед дверью Липский его придержал и зашел в комнату первым. Любопытствующих среди посетителей бара не оказалось, и в номер старика больше никто не пошел, Минут через десять Липский спустился по лестнице один и, присев за столик, продолжил разговор со своим клиентом. В руках у него был продолговатый сверток, который он вынес из номера старика. О содержимом свертка Липский не рассказал, да никто его и не расспрашивал. Спустя минут двадцать он раскланялся и уехал по своим делам. Майор в этот вечер из номера так и не вышел. Назавтра он рассчитался по долгам и дал еще две сотенные аванса. Разговаривал он только с отцом, был предельно краток и корректен. Я таким тихим и подавленным видел его впервые за все время, которое старый наци жил в «Большом слоне».

Все когда-нибудь меняется. Пришли другие времена и мы наконец-то избавились от нашего несдержанного постояльца. Но – не сразу. Последняя поездка отца в Галисию и Порту окончилась для нас катастрофой. Закупки вина отец сделал очень быстро и удачно. В Галисии ему подвернулся новый поставщик, который для раскрутки отпускал товар дешевле, чем другие оптовики. В Порту, а точнее в Вила Нова ди Гая тоже все прошло быстро. Если вы не в курсе, то оптовые винные склады находятся на противоположном берегу реки Дору, которая и разделяет два названных мной города. Отец отправил маленький грузовик с товарами, а сам на малолитражке поехал домой, чтобы приехать раньше и встретить товары для разгрузки. «Сеат Ибица», на котором отец обычно ездит по делам, гораздо шустрее пикапа, и отец планировал прибыть на пару часов раньше. Но, человек предполагает, а Господь располагает.

Моему родителю не суждено было доехать даже до Севильи. На перегоне между Эль-Ронкильо и Лас Паханосас он вынужден был остановиться – спустило заднее колесо. Ничего не предвещало беды. Машина, стоявшая на обочине трассы А-66, никому не мешала. Однако, русская поговорка: «Где тонко – там и рвется», как нельзя лучше подходит к той ситуации. Когда отец менял колесо, в его машину, на полном ходу врезался грузовик, у которого, вы не поверите, на том же месте «на выстрел» полетело колесо. Переднее правое. Грузовик потянуло на обочину, водитель не смог удержать руль. В итоге: отца на машине «Амбулансии» отвезли в Севилью, а «Сеат» не подлежит восстановлению. Из Hospital Victoria Eugenia в два часа ночи нам сообщили, что отец находится в реанимации, у него множественные ушибы внутренних органов, переломы костей таза и нижних конечностей. Состояние стабильно тяжелое, в сознание он не приходит.

Из Севильи отец вернулся к нам только через два месяца. Как не горько было осознавать случившееся, но был он в таком состоянии, что ни подняться, ни самостоятельно себя обслужить отец не мог еще долгое время. Прошедшие два месяца, когда мы каждый день слышали по телефону: «Состояние стабильно тяжелое, ваш отец не приходит в сознание», были самым страшным испытанием для всей нашей маленькой семьи. Резко постарела мама. Она не смогла взять на себя руководство отелем, потому что сильно сдала физически и морально. На меня легли заботы о нашем затухающем бизнесе. Почему «затухающем», да все дело в несносном постояльце. Старик, после отповеди, устроенной Липским, некоторое время вел себя тихо и пристойно, но постепенно начал снова «поднимать голову», его вечерние попойки становились все шумнее, выходки – все безобразнее. А это, сами понимаете, не добавляло привлекательности Gran Elefante. Постояльцев почти не осталось, бар вечерами наполнялся только на треть.

Мы капитально «просели» в финансовом плане. Если на еду и предметы первой необходимости денег еще хватало, то на что-то более серьезное – нет. Элементарно, нам нечем было платить за учебу Марии. А девочке надо было получать хотя бы среднее образование. В испанской школе это проходит в два этапа: начальный до двенадцати лет и следующий – до шестнадцати. Моя младшая сестра, которой только исполнилось четырнадцать лет, училась в платной частной школе в нашем Эль Пуэрто, и мне совсем не хотелось бы переводить ее в муниципальную школу в Кадисе. Я часто бывал в том районе, где находится школа, да и знакомых там хватало. Поэтому я точно знал, что многие одногодки Марии, этакие грудастые испанские матроны, уже вовсю крутят любовь с парнями. И не ограничиваются целомудренными поцелуйчиками при встрече и на прощание. Некоторые в этом возрасте уже умудряются рожать. А сестренка в свои четырнадцать еще была ребенком, у нее в школьном рюкзачке, вместе с учебниками, путешествовала любимая кукла. Да и отношения между полами, в ее понимании, ограничивались «вздохами на скамейке». Мария была глубокая провинциалка, и я не хотел, чтобы в ее жизнь резко ворвалось взросление. Конечно, впереди были три летних месяца, когда население нашего городка, практически, удваивается за счет наплыва отдыхающих. Но, тем не менее, были опасения, что за следующий учебный год нам нечем будет платить.