Виталий Кирпиченко
Жених по объявлению
Дома меня никто не спросил, и придуманный ответ не пригодился. Вечер после речки я целиком посвятил зубрежке стишка. Запоминалось лучше, когда я крепко закрывал глаза. Чем крепче, тем лучше.
– Ты чего как филин на суку? – поинтересовался отец, не разгадав моей методики заучивания стихотворения. – И в школе будешь так рассказывать, как слепой без поводыря? «Ласточка весною в сени к нам летит». Хорошие слова, только к нам в сени ласточки не прилетят.
– Почему? – удивилась словам отца мама, они даже обидными ей показались.
– Потому что ласточки любят тишину. У нас постоянно что-то стреляет и взрывается. Нас и медведи стороной обходят, от беды подальше.
– «Травка зеленеет, солнышко блестит…» – замычал я дальше, не желая выслушивать несправедливые упреки отца.
Стихотворение заучилось так быстро, что у меня осталась уйма свободного времени. Я решил задачку. Тоже свободно. Задание по рисованию: топор и лопата. В мгновение ока весь лист бумаги я заполнил топорами и лопатами. От нечего делать нарисовал и чурку с воткнутым в нее топором, немножко подумал и воткнул в нее еще пару топоров.
– О чем задумался? – спросил меня отец в то время, когда я придумывал подвох лупоглазой. Мысль моя была такой: я передам коробку Ваське Хорьку, а он – ей. Она же его не называет дураком. – В школу только не носи гранаты. Останутся неучами твои друзья, да и хорошие дети тоже, когда сгорит школа.
– С чего это она сгорит? – спросила мама. – Стоит уже сто лет, и сгорит.
– Стояла сто лет потому, что там учились хорошие ученики. Они приходили учиться, а не хулиганить.
– А, – махнула рукой мама, – всегда мальчишки были непоседами! Если какой сидит, как старичок, то это уже не мальчишка. Что-то у него не так.
– Вот из таких как раз и получаются хорошие люди. Вон наш булгактер, я с ним в одном классе сидел, мухи не обидит. Вот он и человек! А те, на ком штаны горели, все как я, а то и хуже, по тюрьмам скитаются.
– Избави, Бог, от такого! – с испугом сказала мама. – Тюрьмы нам ни к чему. Будет летчиком.
– Налетчиком, – поправил ее отец.
Чтобы сделать приятное маме, я записался в школьную библиотеку и взял книгу про летчика Водопьянова. Читал, вдумываясь, пытаясь понять, чем же хорошо быть летчиком. Не понял. Вот если стрелять из пушки! Ка-ак дал! Танк пополам! А тут же сел, взлетел и болтайся в небе мухой. «Надо про артиллеристов взять книгу», – было мое окончательное решение.
Про артиллеристов книги в библиотеке не нашлось. Взял про танкиста, который четыре раза горел в танке. Это я потом уже узнал.
И геройские ребята в этой книге, и здорово воюют, а мне не верится. Неверие занозой застряло – и хоть караул кричи. У отца спросить? Он, правда, в пехоте был, но, может быть, что-то и про танкистов знает? Не верилось мне, что танки горят! Как может гореть железо?! Чугунок, сковорода на огне не горят, а танк почему-то должен гореть? Да как его спрашивать? Ответит как-нибудь, что все смеяться будут. Спрошу Ваську.
– Там железо совсем другое, – ответил, немного подумав, Васька. – Оно горючее.
– Чугунок же не горит? – пытал я друга.
– Если его прострелить снарядом, он тоже загорится, – защищался Васька, но уверенности в его словах не слышалось.
– Давай попробуем пробьем сковороду?! – предложил я проверить его слова на деле.
Сковороду со щербиной нашли в курятнике у Васьки дома. Из нее воду пили куры. И ружье с пулей взяли у Васьки. Стрелял тоже Васька. Попал. Сковорода развалилась на куски, но не загорелась, даже не нагрелась нисколько.
– Там железо другое. Горючее. – С большей долей уверенности заявил Васька.
– Зачем такое железо на танках, если оно горит? – не сдавался и я.
– Оно легче, – нашел ответ Васька, и я в это поверил.
– У папки портсигар из такого железа, – припомнил я. – Он совсем легкий.
– Неси, проверим, – распорядился Васька.
Стрелять в портсигар мы не стали, пуль у Васьки не было, решили проверить на костре. Портсигар долго не горел, он только менял свой цвет. Мы уж подумали, что и тут ждет нас неудача, но вдруг он почернел, и от него отвалился угол и упал каплей в огонь.
– А ты говорил! – обрадовался Васька. – Я же тебе говорил!
Нести домой половину, оставшуюся от портсигара, было бессмысленно и опасно. Ее бросили тоже в огонь.
Отцу этот трофейный портсигар никогда не был нужен, а тут вдруг он его хватился. Пошарил за наличником двери – не нашел.
– Где он? Я его сюда ложил… – бубнил отец, заглядывая в сундучки и ящички. Я прижух, прикинувшись непонимающим. – Ты его не брал?
– Кого? – спросил я, мало надеясь на нужный мне ответ.
– Корову! Портсигар мой! – уставился на меня светлыми глазами отец.
– Зачем он мне? – как можно безразличней ответил я и пожал плечами.
– За тем, что все берешь без спросу! – отец уже сердито посмотрел на меня.
– Может, Федьку спросить? – намекнул я на старшего брата.
– Он что, курит?
– Н-не знаю…
– Тогда зачем говоришь?
– Просто так. Может, кнопки туда. Перья тоже.
– Кто стрелял в огороде? – не к месту спросил отец.
– Не знаю. Я не стрелял, – решил я не признаваться, а сам подумал: «Не раскололся бы только Васька, тогда будет мне». Пронесло на этот раз!
Весна пришла, как из-за угла выглянула. Сразу все зажурчало, забурлило. Ручьи потекли, промывая себе путь на дорогах, из дворов – в огороды и поля. Закрутил, завертел весенний воздух, в котором слышалось все: и прелость прошлогодней травы, и сладковатый запах навоза, и терпкий, бьющий в ноздри, аромат подтаявшего снега. На крышах, с которых уже сполз снег, топтались, надув зоб, голуби. Пес Байкал, помесь как минимум пяти пород, призадумавшись, лежал на прогретой крыше будки. Его ничто не интересовало. Даже ворона, косо поглядывающая с недоверием на своего противника, не раздражала его. Не успевший оттаять кусок хлеба она уволокла из-под самого его носа.
Учиться не хотелось. Каждая минута времени за уроками казалась бездарно потерянной. А учиться еще долгий месяц! Но вот и он заканчивается. Впереди долгие летние каникулы! Я бегу домой со смешанными чувствами: мне радостно, что наконец-то я свободен, и горестно от того, что придется показывать дневник отцу и выслушивать его упреки. Говорить, что дневники Суповна не заполнила, что потом заполнит, уже не хотелось. Не хотелось враньем портить праздник.
– Ну, чем порадуешь на этот раз? – спросил отец, почему-то раньше времени оказавшийся дома.
– Не знаю, – промямлил я в ответ.
– Что не знаешь?
– Ну, это… не знаю, как…
– Давай сюда дневник, – протянул отец мосластую, в пятнах смолы, руку.
Сунув, как в расплавленный свинец, руку в портфель, я достал дневник, подал его отцу, не ожидая ничего хорошего.
– Так, – сказал отец, листая страницы дневника. – Три, три, пять, пять, три. Поведение удовлетворительное. – Отложив в сторону дневник, посмотрел на меня внимательно и сказал: – Эти три, три, три можно было получить и не заходя в школу. Убрал из-под свиней навоз, сел, почитал книжку, и ты уже знаешь на три, а то и на пять. Тут же пальцем о палец не ударил по дому – и одни трепаки! Может, головка не та? Может, покрасить ее в черный цвет, и тогда она думать научится? Может…
«Лучше бы выпорол, как тогда, и дело с концом, – определил я себе наказание за неудачный первый учебный год. – Я и штаны вторые заранее пододел».
Отец выпорол меня один раз и, как я считаю, ни за что. Мы с Васькой решили попробовать вкус табака на их сеновале. Сеновал сгорел, а нам досталось по полной. Теперь я знаю, что курить на сеновале нельзя! Теперь, как только кто заговорит о куреве или пожаре, у меня проявляются красные полосы на ягодицах.
– Есть в вашем классе кто-нибудь еще, кто хуже тебя школу закончил? – пытал отец.
– Гошка Власов и Васька. У них все трояки, – поспешил я с ответом.
– Да ты что? А ты, конечно, молодец, ты у нас третий от заду? В тройку лучших попал!
Лучше промолчать, хотя и у Мишки Криулина и Федьки Маркова почти одни трояки.
– Соседи будут спрашивать: как ваш сын школу закончил? Что мне им отвечать, подскажи. Может, сказать, что больной? Или что все хозяйство в доме на твоих плечах? Дрова из лесу возил в самую стужу, воду в кадке на санках возил из проруби? В стайке чистил и прибирал? А? Что мне им говорить?
Отец распалялся. Глаза его сузились до щелочек и казались холодными, как изо льда.
– Я исправлюсь, – сказал я привычное слово, сам не веря в это.
– Горбатого могила исправит, – сказал отец, тяжело вздохнул, встал и вышел.
Глянув на дневник, как на ядовитую змею, я подумал, что нехороший человек придумал его.
Лето выдалось сухим и жарким. Я пропадал на речушке днями напролет. Даже на обед не хотелось прибегать. Да и особой нужды в этом не было. Колхозный огород с морковкой, репой, турнепсом, капустой рядом. Руку протянул – и у тебя сытое брюхо. Зато все время твое! Загар с илом зачернили кожу так, что трудно понять, какого ты роду-племени. И когда у машины спустило колесо и мы оказались тут же, то шофер долго разглядывал мою шею, а потом спросил, почему я не мою ее.
– Она так загорела, – ответил я, искренне веря в это.
– А ты все же попробуй помыть. Лучше с мылом и мочалкой!
Совет я утаил от мамы, и сам им не воспользовался. Зачем сегодня мыть шею, если завтра она будет такой же.
Во второй половине августа задождило. Мелкий, въедливый дождь моросил бесконечно. Пахло гнилью и сыростью. Выходить на улицу не хотелось никак. Даже по нужде. Я терпел до последнего. В конце дня я шел на луг, где паслись телята и гнал хворостиной домой нашего крутолобого бычка. Опорки промокали насквозь. Ногам было зябко и неуютно. Мешок, накинутый на голову и плечи вместо несуществующего в доме плаща, становился холодным и тяжелым. Хотелось тепла и солнца. Хотелось в школу, в чистый и сухой класс.
Приехали с заимки Федька и Лида. Сенокос в колхозе приостановили, и всех привезли домой.
– Ну как ты тут? – спросил меня Федька и потрепал по голове. Внимательно всматриваясь в макушку, удивился: – Голова-то твоя совсем красная! Была не такая.
– Сентябрь чтобы не подвел, – пропустил мимо ушей красноту моей головы отец. – Картошку бы не погноить. Неделька бы сухой выдалась, как копать.
У меня свело пальцы рук от одного только упоминания о выковыривании картошки из холодной грязи со снегом пополам.
– Накинулись бы все, чтобы сразу, – планировал отец сложную и важную операцию, от успеха которой зависело, быть ли нам с картошкой в зиму.
– Будет, – заверила мама. – Сейчас выльется все, а потом прояснеет.
– Ты так говоришь, вроде Бог с ведром на небе сидит и прислушивается к твоим словам, – криво усмехнулся отец.
– А то как же! От Него все, – согласилась мама.
– Так попроси Его не лить, когда будем копать.
– И попрошу. Он услышит.
– Услышит, как же! Держи карман шире!
– Услышит, услышит.
Как-то проходя мимо Васькиной избы, я увидел на завалинке под навесом крыши своего друга.
– А че ты не верхом? – поставил меня в тупик вопросом Васька.
– У нас нет коня, – ответил я.
– На бычке, – просто ответил Васька.
Я посмотрел на бычка, стараясь представить себя в качестве лихого наездника. Картина не вырисовывалась.
– Я своего обучил, – продолжил Васька, оценивая взглядом ничего не подозревающего бычка. – Он даже больше твоего. Но я его объездил.
– Как? – принял и я решение прокатиться на спине ничего не подозревающего бычка.
– Да совсем просто! Запрыгивай ему на спину, ложись поперек, и пусть он тебя таскает. Устанет и смирится. Правда, сбросит несколько раз, а потом успокоится. Отгоняй от прясла, любят они зацепить тебя штаниной за жердь. Прутиком по морде, он голову в сторону, и сам от прясла отворачивает.
– А если зацепит? – Я представил себя надетым на жердь.
– Сиди не моргай, тогда и не зацепит, – прост был совет Васьки.
С этого момента жизнь моя превратилась в борьбу. Я был упрям, а бычок во сто крат упрямее. Я падал, поднимался, запрыгивал на острую спину бычка, чтобы тут же оказаться на земле. Вот, кажется, и он смирился, терпит меня на своей горбатой спине. Но иногда находит на него блажь, и он, упруго вскинув зад, сбрасывает меня на землю. Три раза зацепил штанами за жердь. И это позади.
Я еду на бычке мимо Васькиного дома, поглядываю на окно, мне хочется похвастать своими достижениями в джигитовке. Под окнами огромная лужа. Что заставило бычка остановиться посредине лужи, и ни назад, ни вперед и шага сделать – то мне неведомо. Остановился как вкопанный! Прутик тоже не действовал на его упрямство. Сколько бы продолжалось это забастовочное действо, я не знаю, но тут отворилось окно, а из окна – хитрая Васькина физиономия.
– Ты крутни его за хвост! – с радостью выкрикнул он мне. – Как заводной ручкой!
Крутнул. Бычок пулей выпрыгнул из-под меня, и я оказался в луже.
– Я не успел сказать тебе, чтобы ты крепче держался, – посочувствовал мне Васька, а морда как у настоящего хорька.
В школу я шел с измазанным зеленкой лицом. Лида намазала. На лице вдруг выступили синие пятна, потом они превратились в пузыри, потом пузыри полопались и остались красные пятна.
Эрнеста-Хэмингуэя не было, он уехал со своей мятежной мамой Биссектрисой куда-то далеко из Сибири, подальше от ее простоватых обитателей, могущих дурно повлиять на прилизанного сына-надежду. Его место за партой с лупоглазой пустовало.
– Садись с Яковлевой, – распорядилась Суповна, мельком глянув на мое пятнистое лицо.
– Я с ним не сяду! – Вышла из-за парты Яковлева. – Он лишаистый!
«Ну, гадина! Это тебе так просто не сойдет!» – поклялся я, мысленно проведя ногтем большого пальца по горлу.
Зусия Юсуповна долго смотрела на меня, на лупоглазую Яковлеву, на Ваську, в одиночестве сидящего за огромной партой.
– Садись с Хорьковым, – распорядилась она, и в глазах какая- то надежда. Она читалась просто: «Зло, которое распространялось на весь класс, теперь замкнется только на двух ее источниках. Они погасят это зло на себе!»
Сулия Суповна ошиблась. Ошиблась, несмотря на свою природную прозорливость и смекалку. Мы с Васькой, скооперировавшись, творили чудеса! Вдвойне! Втройне! Юсуповна, признав свою стратегическую ошибку, посадила меня с Павловой, а Ваську – с пучеглазой Яковлевой. То ли место было заколдованное, то ли иссяк мой талант забияки, но мне почему-то расхотелось смешить пацанов. Иногда вскидывался я, чтобы отчебучить что-нибудь этакое, но, глянув на примерную Павлову, мне тут же уже не хотелось этого. Подглядывать, списывая контрольную, тоже стало как-то не по себе. Прямо на глазах рушился мой авторитет, и я ничего не мог поделать, чтобы предотвратить это мое позорное падение в глазах всего класса. Какой класса – всей школы!
– Ты не болеешь? – спросил меня отец, просматривая мой дневник. – Эта пятерка твоя или ты ее слямзил у соседа? По математике? – отец недоуменно поджал плечи. – Пускай бы по пению или физкультуре… Но математика!
– За изложение тоже четверка, – робко заявил я, опасаясь услышать упрек, почему не пятерка. – Лишнюю запятую поставил и перенос не там…
– Меня успокаивает, что это случайные события. – Отец потер лоб, виски. – И ты больше не будешь ставить меня в тупик своими выходками. Чтобы за ум взялся… – Отец опять поджал плечи.
Удивлялся не только отец. Удивлялась, и как еще удивлялась, Зусия Юсуповна. Чтобы убедиться в свой ошибке, чего только она не придумывала! Спрашивала два, три дня подряд, надеясь подловить. Вызывала к доске, где я должен был решать домашнее задание по математике; диктовала, искажая звуки, трудные слова; заставляла повторно читать стихи, думая, что я не помню уже слов. Но мне страшно везло! Четыре и пять стали моими постоянными оценками! И смешить само собой расхотелось. Я не узнавал себя. Я портился на глазах.
«Что смешного в вывернутой наизнанку шапке? – удивлялся я. – А они смеются», – тут же упрекал своих былых почитателей развлечений.
– Ты, мать, только посмотри на это чудо! – как-то выкрикнул отец, проверяя мой дневник, придя с работы. – Медведь, наверно, скоро сдохнет в берлоге!
– Что такое? – встрепенулась мама и заспешила к отцу. – Опять что-то не так?
– Опять не так, – подтвердил ее слова отец. – Невиданный случай: три пятерки!
– Так это же хорошо! – воскликнула мама и, как на неизлечимо больного, посмотрела на меня.
– Хорошо-то, хорошо, да только надолго ли это? Привыкнешь к хорошему, а тут – бац тебе! Опять двойка! И что соседям тогда говорить? – Замешательство отца мне не было понятно.
«Что тут такого страшного, если и проскочит двойка?» – не понимал я паники родителей из-за какой-то паршивой двойки.
Неудобства нового своего положения я скоро испытал сполна. Друзья-забияки отвернулись от меня, и не просто отвернулись, а с презрением, вроде я предал их всех. Если я подходил к кучке пацанов, то она тут же рассыпалась; если я предлагал кому-то помощь в решении сложной задачи (я их сам уже решал), то отказ был тут же; если на переменке я больно кого-то толкал в бок или спину, надеясь на ответный удар по голове или подножку, такого не случалось…
Скукота обуяла меня. Жизнь превратилась в ад. Желая исправиться, я перестал учить стихотворения, но меня уже не вызывали к доске читать их. Я небрежно выполнял домашние задания, – и это оставалось незамеченным. Зусия Юсуповна по-прежнему ставила меня в пример моим товарищам, отказавшимся от меня. И что самое противное, лупоглазая Яковлева глаз с меня не спускала. При каждом удобном и неудобном случае заговаривала со мной. Я пытался избавиться от такого ее внимания: раза два так саданул ее по спине сумкой, что корочки книг треснули! А она в ответ только любезно улыбалась. И с Павловой, не знаю, что делать. Если не может решить трудную задачку или как правильно написать заковыристое слово – бежит ко мне. Не откажешь же, если просит отличница.
Попыталась и лупастая Яковлева подкатить ко мне, прибежала с задачкой.
– Слушай, Яшкина, что у тебя на носу? Прыщик или бородавка, как у Бабы-яги? – спросил я ее. И отшил навсегда!
Окончательным изгоем я стал после Нового года, точнее после спектакля, в котором сыграл принца. Золушку, к моему неудовольствию, играла Яковлева. Говорить ей, как она мне нравится, для меня было хуже смерти. Но так написано… Я должен смотреть на нее влюбленными глазами, а мне никакими глазами смотреть на нее не хочется.
– Какой-то тусклый у тебя голос, – откинула на стул пьесу режиссер, ученица из 10 «Б» класса. – Ты влюблен в незнакомую, не похожую на всех других, добрую и красивую девочку! Твой голос должен дрожать от чувств, а ты: «Ме-ме, ме-ме». Как с картошкой во рту. Посмотри на нее другими глазами. Влюбленными. Смотри, какие у нее большие и красивые глаза!
Я исподлобья глянул на Яковлеву, на ее глаза. Действительно, большие глаза. Ну, чуть-чуть красивые. И причесали ее космы красиво. Губы какие-то не такие. Не то чтобы некрасивые, а скривила она их в какую-то ухмылку.
– Возьми ее за руку и повтори монолог словами влюбленного принца! Начали! – приказала режиссер-десятиклассница.
Яковлева, не расставаясь с ухмылкой, подала мне свою руку. Рука прохладная, а жжет мою ладонь, как раскаленную болванку из горна кузницы в нее вложили.
– Музыка! – командует режиссер. Заиграл ее одноклассник на баяне. – Выходите на круг! – это к нам с Яковлевой. – Смотрите друг на друга влюбленными глазами. Говори!
– Кто вы, прекрасная незнакомка? – говорю я пересохшим голосом. Кашляю.
– Повтори еще раз! – требует режиссер.
– Кто вы, прекрасная незнакомка?
– Уже лучше! Еще раз!
– Кто вы, прекрасная незнакомка?
– Танцуйте!
Легко сказать: танцуйте! А как это сделать? Да еще и красиво! Наступив несколько раз своим грубым ботинком на ногу Яковлевой – Золушке, я почувствовал, как по моей спине побежали ручейки, пот застлал пеленою глаза.
После каждого вечера с репетицией я менялся неузнаваемо, и не в лучшую опять же сторону. Я ждал этого вечера со смутной надеждой, ждал и надеялся, что и Яковлева спешит на репетицию, чтобы подержать мою дрожащую руку в своей, прохладной и уверенной. Мы научились смотреть друг другу в глаза: сначала просто так, а потом и с любовью, – наверное, если считать любовью желание смотреть в глаза и не выпускать руки.
– Судачат люди, что растет новый артист, – начал с неизменной ухмылкой отец за ужином после премьеры спектакля. – И начал не с какого-то там сына рабочего или колхозника, а с сына заморского короля. – Пожевав, продолжил: – Только и там он какой-то кривой. Нет, чтобы взять в жены дочь какого-нибудь короля из крепкого королевства, так он влюбился в бедную служанку, у которой ни кола, ни двора. Так, глядишь, бы и скатали к свату-королю в гости, посидели бы за роскошным столом, попили бы сладкого заморского винца, поели ананасов и чего еще там, так теперь опять тянуть лямку бедности. Король лишит наследства, а нам на шею сядут оголодавшие многочисленные дети неудачника принца. Будут есть репу вместо ананасов, ходить в дырявых опорках… Да.
– Марья говорит, что всем понравился концерт, – подключилась к разговору мама. – Говорит, твой Валерка с Наташкой были лучше всех.
– Может, заметней всех? – усомнился отец. – У одного голова как из медного таза, другая с коровьими глазами… Вот парочка!
– И совсем не коровьи! – вырвалось само по себе у меня. – У коров таких глаз не бывает!
– И правда, – согласилась со мной мама, – какие же коровьи, если они у ней голубые!
– Матвей говорит, – продолжал свое отец, не обратив внимания на наш протест, – умчится в артисты твой сын, получать будет большие деньги и не сознается, кто у него родители. Стыдно будет признаться, что они колхозники. Он, пожалуй, прав. Кому нужны корявые крестьяне с руками-граблями, со щербатыми ртами?.. Лучше откреститься от них. Говорит, женится на такой же фифочке и сюсюкать будут на мягком диване дни и ночи. Потом, говорит, надоест им это, разбегутся и будут делить диван и собачку с голубой ленточкой. Я с ним согласный. В телевизоре каждый день про это показывают. Про нас, чей хлеб едят, не показывают, а про них всегда, и одно и то же. Что про нас?! Про космонавтов и ученых не показывают, а этими все телевизоры забиты. Так что и радости никакой от того, что твой сын – артист. Лучше бы уже, как сам, колхозник.
– Измайлов Гошка – художник, Седых Илья – инженер, Седых Иван – офицер в милиции, Гошка Сергеев летает на самолетах, – и все из нашей деревни! – высказала, видать, наболевшее мама. – И мы не хуже других!
– Мало быть не худшим, – покачал головой отец, – надо быть лучшим!
– И будем! – погладила мама меня по голове. – Артисты разные бывают. Есть и такие, про которых и говорить ничего не надо. Все их и без того хорошо знают. Хотя бы эта, как ее…
Хотелось, чтобы поскорей закончились каникулы. Хотелось в школу, к товарищам, к… И вот настал тот миг. Схватив сумку с книгами, я выскочил на морозный воздух. По дороге в школу группками спешили ученики. Мой навостренный глаз заметил Яковлеву, но она, против обыкновения, брела одна и совсем не спешила.
– Привет, Яшкина! – обгоняя ее, выкрикнул я, и хотел уж было садануть ее сумкой по спине, да что-то сверхъестественное остановило меня.
– Привет! – Улыбнулась она мне совсем незнакомой до этого улыбкой. Какой-то ласковой и домашней.
Сверхъестественные силы бунтовали во мне. Они сами не знали, как им быть. Одни гнали меня прочь, другие тянули назад, к Яковлевой. Поскользнувшись на раскатанной дороге, я грохнулся спиной о твердую леденистую корку. Во мне что-то екнуло, в глазах потемнело.
– Тебе больно? – услышал я голос, который отличу теперь от всех голосов вселенной. – Ты можешь встать? Дай руку.
Это «Дай руку» оживило все во мне. Я вскочил и… в глазах – черная ночь.
– Я помогу дойти тебе до дома, – стояла Яковлева надо мной в позе вопросительного знака.
– Не надо. Я сам… я сейчас…
Подошли мальчишки из соседнего класса, Яковлева попросила их довести меня до дома.
Меня вели под руки, а Яковлева стояла и смотрела нам вослед. И это запомнилось мне на всю жизнь.
– Довыпендривался! – сказал отец, когда меня раздела и уложила на кровать мама. – Артист с вывихом!
Привезенная на санях Валька Короткова, фельдшерица наша, ничего страшного не нашла.
– Маленькое сотрясение, – сказала она и запретила ходить в школу долгих три дня.
– Большого сотрясения у нас не может быть, – резюмировал отец. – Для этого нужны мозги, а их у нас – кот наплакал. У курицы больше.
В конце дня я был уже здоров, сидел у промерзшего окна, оттаяв ладошками и дыханием в нем светлое пятно, и наблюдал через него за друзьями, спешащими по морозцу домой. Вот и долгожданная тоненькая фигурка в красном пальтишке и в катанках. Она почти такая же, как и все другие, но в то же время совсем не такая. Вокруг нее облако из тепла и света.
«Посмотрит или не посмотрит на мое окно?.. Ура! Посмотрела!»
Даже отец с его категоричностью не смог не пустить меня в школу. С немного кружащейся головой и легкой тошнотой я вышел за ворота. Сбив навернувшуюся слезу, увидел Яковлеву. Она замедлила шаг, и мы встретились.
– Что у тебя было? – спросила Яковлева.
– Да так! Пустяк! – небрежно, как герои в кино, махнул я рукой.
– Недавно упала моя мама, так почку зашибла. Хотели в город в больницу везти, да она отказалась.
– Почему отказалась?
– Говорит, вы без меня не проживете и дня.
– Почему?
– Кормить, говорит, кто вас будет? Кто корову подоит? Кто Борьку накормит?
– Никто не умеет?
– Все умеют. Да ей кажется, что никто так хорошо не сделает, как она сама.
– Наша мама такая же, – вспомнил и я свою маму.
Собирать в дальнюю дорогу – хлопотно, а в другую жизнь, неизвестную и таинственную, – и хлопотно, и грустно, и тревожно.
Мама с Лидой с раннего утра на кухне. Жарко пылает большая русская печь. Там запекаются нога поросенка и гусь. Сестра крутит на мясорубке фарш для колбас. Она постоянно откидывает со лба прядь волос, попутно вытирает рукавом капельки пота.
Отец, заложив ногу за ногу, курит на табурете у двери и косо поглядывает на хозяек. Он, против обыкновения, молчалив, но заметно, как ему хочется что-то «свое» сказать.
– Чесноком нашпиговали ногу? – наконец, спросил он.
– Валера не хочет с чесноком, – ответила мама.
Отец криво усмехнулся, но промолчал.
– Может, чемодан хороший ему купить? В сумке все перемнется. – Мама сказала, не надеясь на ответное согласие отца.
И он ответил:
– С простым будет стыдно артисту, а из крокодиловой кожи здесь не купить.
Помолчав, помусолив дешевенькую сигарету, продолжил разговор-сомнение.
– За деньги на билет до Москвы и назад мы бы поменяли шифер на крыше. Еще бы и осталось.
– Так тоже нельзя жить, – сказала мама. – Деньги нужны, но и о деле надо думать. С чем черт не шутит, авось и нам повезет.
– Он шутить любит… Пошутит над нами, дураками, а потом будет смеяться, схватившись за животик.
– Все говорят, – в голосе мамы нотки стали, – у него талант.
Это у меня. Я сижу и, не ввязываясь в разговор, отбираю учебники. Их уже неподъемная стопка.
– Дай-то Бог нашему теляти да вовка зъисты! – отец щелчком откинул к печи окурок.
– Галина Дмитриевна говорит, что поступят они. Она сама там училась.
– Твоя Галина Дмитриевна уже не помнит, где и когда училась. Сейчас во всем нужны деньги, бабки по-новому! Окороком из поросячьей ноги без чеснока не пробьешь себе дороги в большое искусство, да и в маленькое не пустят с таким подношением.
– Хотя бы попробовать, – чувствую, как тускнет голос мамы.
– Одна попробовала и семерых родила.
– Грамот сколько у них! На улице узнают! – защищала мама мою честь и выбор дороги жизни.
– Узнают… Узнают у нас плюгавенького певчишку, и ни в зуб ногой о Шаляпине или Козловском. Одним словом, культура Запупеновского уезда.
Отец при своем простецком крестьянском происхождении любил слушать Шаляпина, Козловского, Нежданову, Вяльцеву… Для этого он при нашей-то бедности купил проигрыватель и собрал кучу пластинок. Нечасто, но ставил пластинку и, глубоко задумавшись, слушал, шевеля беззвучно обветренными губами. Особенно он любил «Дубинушку» Шаляпина и не мог сдержать своего восторга от песни. Он ерзал на жестком табурете, крутился, хватался за сигарету и, не раскурив ее, выбрасывал, размятую в грубой ладони. Когда же Козловский пел: «Дивлюсь я на небо…», или «Чорнії брови, карії очі…», или «Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная! Видно, хоч голки збирай…», – отец бледнел, нервно тер руки, ломал пальцы…
Ехали поступать в Москву в какое-нибудь театральное училище или во ВГИК. Во ВГИК в случае, если не получится с театром. Это по настойчивому совету Галины Дмитриевны, нашей заведующей сельским клубом. Она и письмо с нашими характеристиками написала.
– Сдайте под роспись секретарю приемной комиссии, – наставляла она, передавая пакет в руки Яковлевой. – Пусть присвоят номер и вам сообщат. В мое время был там преподаватель Земняков Павел Максимович, руководитель моей группы, передайте ему мою благодарность и, если спросит, как сложилась моя судьба, скажите – удачно. Я на своем месте. Несу в массы культуру. Готовлю новую смену талантов. Одна моя воспитанница в Институт культуры поступила. Скажите, что моя просьба с рекомендациями в секретариате. Надеюсь, он помнит меня и вам поможет.
Рассовав сумки по полкам купе, мы с Яковлевой уселись на лавку рядышком.
– Уф! – выдохнула Яковлева и посмотрела на меня. Как-то странно посмотрела. С прицелом на будущее, что ли. Зная свои недостатки, я перевел этот взгляд так: «И что, мне теперь с этим рыжим до конца жизни?»
В ответ я только глупо улыбнулся: «Судьба!»
– У тебя есть что надеть на второй тур? – спросила Яковлева, разглядывая меня, как под микроскопом ученый рассматривает букашку.
– Н-нет. Только то, что на мне. Еще свитер, если будет холодно.
– Монолог не забыл? Галина Дмитриевна сказала, что надо постоянно его повторять, находя каждый раз новые оттенки.
«Какие тут оттенки, если я забыл даже то, что знал?! Не до того было. Помогал до отъезда отцу косить и копнить сено, перевозить под крышу сарая. Намахаешься, набросаешься за день так, что рук не поднять. Языком и то трудно шевелить! Монолог…»
– Я выучила еще монолог Заречной. На всякий случай. Там бывает, что просят, когда понравится артист, прочесть что-нибудь еще. Я и свои стихи подготовила.
– Ты? Стихи пишешь? – мои глаза были больше блюдца.
– А что тут такого? – тряхнула плечиком Яковлева. – Я давно их пишу. С третьего класса.
– С третьего? – Я попытался припомнить, какая она была в третьем классе, и прыснул со смеху. Это Яковлевой не понравилось.
– Глупо смеяться! – сказала она и отвернулась к окошку.
За окном было пространство. За разговорами мы и не заметили, что катим по этому пространству с полями и редкими перелесками. Много солнца. Высоко по небу плывут серенькие ребристые облачка. Там же, в вышине, летчик на самолете, как пахарь на ниве, провел длинную и ровную, только белую, борозду.
