Виталий Гладкий
Эсташ Черный Монах
Берар ударил навахой, как змея, – молниеносно. Но еще быстрее действовал Эсташ. Он опередил его на какой-то миг. Эсташ швырнул в перекошенную от ненависти физиономию Берара свою шляпу, от чего тот несколько опешил и потерял темп, а затем нанес резкий удар канатом по его руке с ножом.
Наваха отлетела в сторону, но это не остановило Шартье. Все же он был мужчиной в расцвете сил, гораздо крупнее подростка и выше ростом.
Берар подскочил к Эсташу, намереваясь задушить его, но не тут-то было. Ловко пропустив своего обезумевшего противника мимо, подросток сноровисто набросил ему петлю на шею, которую соорудил мгновенно, не глядя на веревку, – некогда было; он наблюдал за действиями Шартье – и когда тот дернулся, чтобы освободиться, Эсташ великолепным броском через спину уложил Берара на палубу.
Грохот от падения Гасконца на гулкие сухие доски палубы – погода стояла солнечная, теплая, почти неделю, – получился такой, что даже капитан проснулся. Когда он выскочил из своей каюты, Эсташ уже «дожимал» Шартье, который начал задыхаться и сучить ногами. Мальчик рассвирепел не менее своего противника и был безжалостен. Правда, намерения прикончить Берара у него не было. Он лишь хотел его хорошо проучить.
Обращаться с куском веревки обучил его все тот же Большой Готье. «Когда дерешься, забудь про рыцарские замашки, – поучал он Эсташа. – В бою выигрывает тот, кто хитрей и подлей. Да-да, именно так! На тебя замахнулись мечом, а ты в рожу своему противнику сыпани мелкого песочку. И все, он твой. А ежели хорошо приготовиться да запастись острым молотым перцем, то с ним можно положить добрый десяток вражин. Только делать все нужно очень осторожно, чтобы ветер дул от тебя».
Готье преподал ему уроки боевой борьбы, в том числе с помощью веревки, которая оказалась превосходным оружием в умелых руках. Он показал различные удары ногами и руками во время фехтования, которые сбивают с толку противника и лишают его инициативы. Наконец, научил использовать любые подручные предметы, вплоть до камня, чтобы «погасить», как он выражался, самого искусного солдата.
– Прекрати! – рявкнул капитан над ухом Эсташа.
А голос у него был, что иерихонская труба.
Эсташ невольно вздрогнул и ослабил натиск. Пьер Фарино поднял его за шиворот своей крепкой рукой и поставил на ноги; до этого подросток почти лежал на Бераре, все туже и туже закручивая узел на шее Гасконца.
– Воды! – приказал капитан, вглядываясь в посиневшее лицо матроса.
Шартье пришел в себя только после третьего ведра забортной воды. Тряхнув своей черной гривой, как пес после купания, он с трудом встал и мрачно уставился на капитана. Удавка на шее вернула ему способность здраво мыслить, и теперь он соображал, какую кару придумает для него арматор. А в том, что она обязательно последует, он совершенно не сомневался.
– Ты, ты и ты! – Капитан ткнул пальцем в сторону троих матросов. – Доложите, что здесь произошло!
Расспрашивать драчунов не имело смысла. У каждого из них была своя правда.
Внимательно выслушав обстоятельный рассказ матросов о том, кто был зачинщиком инцидента и как все происходило, он повертел в руках наваху, которую услужливо подал капитану второй шипбой (он тоже прибежал на шум), и угрюмо сказал, глядя на гасконца сузившимися глазами, не предвещающими ничего хорошего:
– Ты нарушил морской закон! И кому, как не тебе, его знать! Драться с мальчишкой! Позор!
– Прошу прощения, хозяин… – с трудом прохрипел Берар.
– Прощения?! А о чем ты думал раньше? Когда доставал нож и хотел убить шипбоя? Ты заслуживаешь килевания!
Гасконец вздрогнул и в его глазах появился собачий блеск; протаскивание под килем судна часто приводило к смерти. Оно считалось равноценным смертной казни. Осужденного поднимали на рей, опускали вниз головой в воду и протягивали при помощи веревки под килем на другую сторону корабля.
Килевание проводилось один, два или три раза, в зависимости от тяжести вины. Если преступивший морской закон не захлебывался, то существовала большая опасность, что он будет сильно изрезан раковинами, наросшими на днище корабля, и умрет от кровотечения.
– Но учитывая твои прежние заслуги, – продолжал капитан, – ты отделаешься наказанием более легким. Привязать его к мачте! И прибить левую руку к дереву его же навахой! Все, исполняйте! А ты, – он обернулся к Эсташу, который отрешенно стоял в сторонке, – следуй за мной! Твое наказание будет иным.
И он направился в свою каюту.
Глава 3. Матросский быт
С наказанием обошлось. Пьер Фарино в глубине души был поражен; как мог такой малец выстоять в схватке с Гасконцем, которого боялись почти все забияки в портовых тавернах Булонь-сюр-Мер?! Да и в других портах, где швартовался когг, о нем были наслышаны и не хотели с ним связываться даже по пьяной лавочке. Шартье сразу хватался за свою наваху и редко кому удавалось не получить ранение острым, как бритва, испанским клинком.
Правда, до смертоубийства никогда не доходило; все же Гасконец, даже изрядно захмелев, сохранял остатки благоразумия, и дело заканчивалось лишь порезами. Но поговаривали, что у него были схватки, которые заканчивались гибелью его противника. Но только не на людях. Темных углов в портах хватало. При всем том гасконская горячность Берара в нужный момент уступала пикардийской хитрости.
– В наказание за твой проступок десять дней будешь таскать камень! – решил капитан. – И чтобы палуба блестела, как свежее куриное яйцо! Ты теперь будешь эти дни за нее в ответе.
Конечно, тащить тяжеленную пемзовую терку по доскам палубы было не мед, это делали только самые сильные матросы, но Эсташ облегченно вздохнул – как-нибудь справится. Главное, что капитан не оставил его за бортом – не прогнал с корабля. За время, что он провел на когге, Эсташ стал чувствовать себя настоящим моряком. Он многое узнал, многое понял. Ему даже начал нравиться тяжелый морской труд.
Вот только с бытом у него существовали проблемы. Он никак не мог привыкнуть к отвратительным запахам, которыми когг был пропитан, начиная с трюма и до каюты капитана. Не помогало даже сильное ароматическое средство, которое подарил Большой Готье, которому довелось побывать в составе военной морской экспедиции.
Естественно, Эсташ никому не показывал флакон с приятно пахнущей жидкостью, еще чего – матросы засмеют, но толку от его усилий хоть немного избавиться от дурных запахов было мало.
Корпус «Трумеля», несмотря на то что когг совсем недавно покинул верфь, все равно пропускал воду, которая скапливалась в трюме. И хоть ее откачивали, остатки протухшей трюмной воды испускали отвратительный, пронизывающий весь корабль смрад. Кроме того, подводная часть корпуса для защиты от гниения и морских червей была пропитана вонючей смесью из дегтя и серы. Еще более отвратительный запах имела краска для наружной обшивки из растертого в порошок древесного угля, сажи, сала, серы и смолы. А поверх этой краски было нанесено покрытие из древесного дегтя, смешанного с шерстью животных.
Все это вместе с чадом кухни, вонью гальюна и запахом немытых тел создавало одурманивающий букет. Но самым скверным было то, что утомленные моряки не всегда чувствовали себя в помещении для отдыха главными «квартиросъемщиками». Трюм и кубрик кишели клопами, черными и рыжими тараканами, блохами и крысами.
Крысы были настолько дерзки, что забирались даже в самые недоступные уголки, где моряки хранили свои ценные припасы «на черный день». Конечно, экипаж вел решительную войну против докучливых приживальщиков, но одержать победу было невозможно. Не помогали никакие меры. Казалось, что вместо каждой убитой крысы появлялись две новые. Кроме того, длиннохвостые грызуны были постоянно настороже и обманывали охотников столь ловко, что те в конечном итоге прекращали безрезультатные боевые действия.
Было только два радикальных средства против этих паразитов: кораблекрушение или жажда. Но какой матрос мог желать этого? Ведь в таком случае вопрос шел и о его собственной жизни. Если с водой становилось туго, крысы от жажды делались бешеными. Они устремлялись на штурм охраняемых бочек с водой и истреблялись целыми стаями.
Но монета оборачивалась другой стороной, если на корабле начинался голод. Происходила переоценка ценностей – крысы из ненавистной напасти превращались в вожделенную драгоценность. Они казались голодающим вкуснее, чем нежнейшее телячье жаркое. Об этом рассказали Эсташу бывалые моряки. Опытные члены экипажа когга, которым уже случалось побывать в таких переделках, буквально молились на своего капитана – Пьер Фарино редко возил свои товары далеко за горизонт…
Что касается помещения для жилья матросов (а Эсташу в этом вопросе не было сделано исключение; кают на корабле насчитывалось всего две и они предназначались для капитана и мастера), то оно своим видом напоминало темницу, и там всегда было исключительно грязно. Высота его была не более пяти футов[15], но даже в это пространство вторгались две толстые поперечные балки, скреплявшие корпус судна, и матросские сундуки, через которые при необходимости приходилось переползать.
Посередине кубрика стояли две квадратные деревянные колонны, на расстоянии друг от друга примерно в фут, а между ними, подвешенный к ржавой цепи, покачивался фонарь, горевший день и ночь и постоянно отбрасывавший две длинные темные тени. Ниже между колоннами была устроена матросская кладовая, которая содержалась в чудовищном беспорядке и время от времени требовала основательной чистки и окуривания – чтобы убрать паразитов.
Важнейшими предметами обстановки этого нищенского жилья были морские сундуки, в которых хранились матросские пожитки. Чтобы сундуки, служившие одновременно для сидения, не ползали туда-сюда во время качки, в их днища были вделаны крючки. Для придания большей устойчивости и предотвращения опрокидывания нижняя их часть была более широкой, чем верхняя. Хорошие морские сундуки обычно изготовлялись на шпунтах и были водонепроницаемы. Именно такой был у Эсташа.
Пожалуй, не было сундука, в котором отсутствовала бы Библия или молитвенник, хотя хозяева зачастую ни разу их не раскрывали. Матросы просто верили, что само наличие Библии уже гарантирует счастливое плавание. Матери и жены моряков почти всегда клали в их сундуки кусок хлеба своей выпечки или мешочек с горстью родной земли.
Эсташ очень страдал лишь от одного – что он не может помыться. Даже морской водой. Это занятие считалось предосудительным. На когге пресной воды было в обрез, и использовать ее для мытья расценивалось как преступление. Можно было только ежедневно слегка смачивать ею горло.
Кроме того, существовало мнение, что коль скоро морская вода не годится для питья, то она не подходит и для мытья тела. Ведь доказано, что солнце и ветер могут быть вредны огрубевшей коже лишь в том случае, если она обезжирена.
Во всяком случае, редко кто из матросов склонялся к идее помыться из ведра морской водой. А поскольку для бритья тоже нужна пресная вода, матросы отказались и от этой процедуры. Тем более что на нее часто не хватало времени.
Немытые и небритые моряки на когге ни днем, ни ночью не снимали своей одежды. Она отмывалась немного лишь под проливным дождем на палубе во время выполнения срочных работ, таких, как замена поломанного рангоута или починка разорванного на куски паруса. Хорошо, что в проливе дожди шли часто…
К радости моряков, Пьер Фарино, любитель горячей пищи, устроил на «Трумеле» небольшой камбуз. Он был редкостью на торговых кораблях. Матросы радовались, как дети, получая на обед жидкую похлебку. Конечно, когда погода была благоприятной.
В штормовое ненастье они получали пищу в виде сухого пайка – вяленое мясо, сало, сухари, сыр, масло, вино, сушеный виноград и прочее. Выдачей продуктов занимались провиантмейстер (еще его называли засольщиком) и баталер, ведающий бочонками с водой и вином.
Основной пищей на когге считались сухари. Они были так тверды, что их едва удавалось разбить молотком.
Сухари различались по виду и по вкусу. Английские были светлыми, так как выпекались из пшеницы и кукурузы. Правда, моряки поговаривали, что в тесто для этих сухарей ушлые хлебопеки-бритты подмешивали муку из каштанов. Шведский сухарь за свою твердость и конфигурацию – круг с дыркой посередине – получил название «оселок». Немецкие «кналлеры» («трескуны») выпекались из ржи, и были излюбленным сортом сухарей у моряков.
Кроме того, имелись особые, так называемые «корабельные», сухари. Их называли также бисквитами – «печенными дважды». Высушенные до предела, бисквиты могли храниться годами.
Чтобы внести некоторое разнообразие в приевшуюся пищу, матросы растирали сухари в крошки, смешивали их с салом и медом и разбавляли все это водой. Получалось сладкое кушанье, название которому дали довольно диковинное – «собачье пирожное».
Камбуз на «Трумеле» представлял собой кирпичную плиту, вокруг которой ходили по посыпанной песком дорожке. На остальной площади размещались грубо сколоченные кухонные столы, колоды для рубки дров и разделки мяса, бочки и баки, котлы, полки с горшками, поленницы дров, мешки и другие кухонные атрибуты. Все это настолько загромождало камбуз, что кок едва мог там повернуться.
Кока Матье, которого прозвали Обжорой, матросы недолюбливали. Он был толстый, как подсвинок, ходил в вечно засаленной одежде, считался капитанским осведомителем, постоянно сидел в тепле, утаивал для себя и своих любимчиков лакомые кусочки, а пищу для экипажа готовил кое-как.
К его малопочтенным открытиям на ниве кулинарии относился «потаж» – похлебка, которая варилась из объедков и кухонных отходов. В принципе, такое варево не было большим открытием Матье Обжоры; подобные похлебки варганили и другие корабельные повара. Но кок «Трумеля» перещеголял всех.
Он бросал в котел все подряд – от рыбьих хвостов до обглоданных костей, собираемых в течение нескольких дней. А чтобы похлебка получалась сытней и наваристей, он добавлял в нее кроме гороха еще и муки, от чего она выходила густой и смачной на вид.
Горячая пища доставлялась с камбуза в помещение команды в бачках, представлявших собой деревянные кадки, размером с половину винного бочонка, и с «ушами» – чтобы было за что их ухватить. Мисок на кораблях было мало, поэтому во время еды каждый поочередно запускал ложку прямо в общий бачок. Из-за этого иногда возникали небольшие ссоры. Главным образом из-за того, что кто-то вылавливал кусок мяса побольше. А тот, кто не выдерживал ритма и черпал из бачка слишком быстро, получал ложкой по пальцам. Эсташу эта картина напоминала свиней, сгрудившихся у корыта.
Деньги у него были, отец не забывал подбрасывать сыну несколько монет на непредвиденные расходы, и Эсташ старался покупать нормальную еду с длительным сроком хранения в портах. Он держал ее в своем сундучке, и постоянно отбивался от крыс, которые чуяли запас вяленых колбасок и хорошего выдержанного сыра. Иначе в сундучке они могли бы прогрызть дыру.
Единственным облегчением для него было время, когда корабль на ночной отдых приставал к берегу. Там иногда можно было искупаться в ручье или озерке, и откушать наконец вполне приличную похлебку из свежих продуктов, которые закупались в близлежащей деревеньке.
Правда, на корабле во время стоянки приходилось держать ухо востро, потому как находились любители обогатиться за счет арматора. Поэтому все матросы были вооружены, а Пьер Фарино, которому пришлось и повоевать, выставлял дозорных. Так что подобраться незаметно к кораблю не было никакой возможности.
К тому же на берег сходила лишь небольшая группа матросов во главе с Матье Обжорой – только чтобы закупить провиант и приготовить горячую еду. А затем котел поднимали на борт.
Скверное качество еды иногда превращало плавание в ад. Продукты были дешевыми и часто не совсем доброкачественными. Пьер Фарино экономил как мог. Питьевую воду набирали прямо из речек или доставали из колодцев, и нередко она была сомнительного качества. Уже через несколько недель после выхода в море вода начинала протухать и становилась все более густой и вонючей. А пересоленное мясо было почти несъедобным, тем более что из-за ограниченного количества воды на корабле его не удавалось вымочить в достаточной степени.
Солонина в бочках приобретала своеобразный цвет красного дерева с прожелтью, а при дальнейшем хранении – коричневато-зеленоватый; от нее шел натуральный трупный дух.
Мясо или было с червями, или жилистое, темное, засохшее и пересоленное сверх всякой меры. По внешнему виду и твердости такая солонина напоминала дерево. Твердокаменные куски бросали в чан с водой (тут уж было не до экономии), затем туда же залезал матрос, который ногами мял солонину, стремясь размягчить ее, чтобы сделать пригодной к употреблению.
Отвратительный вкус, однообразие и низкое качество еды лишали аппетита даже самых невзыскательных и голодных едоков. Еще хуже были муки жажды, вызываемой ежедневным употреблением в пищу солонины и твердокаменных сухарей и делающейся все нестерпимее из-за строгого соблюдения водного рациона. От этого Эсташ страдал, как никто другой. Дома он очень мало ел соленого; так было заведено в их семье.
И естественно, у моряков «Трумеля» не было форменной одежды. Все они носили светлую полотняную робу, нередко выкроенную из остатков парусины. В свободное от работы время парусный мастер становился корабельным портным. Кто в водной пустыне станет обращать внимание на такие мелочи, как покрой одежды!
Но в своем грязном и рваном тряпье моряки выглядели даже живописно. Широко был распространен обычай укладываться спать, не снимая рабочей одежды и шапки, чтобы при подъеме на вахту не утруждать себя одеванием. Некоторые моряки не изменяли этому обычаю и на берегу.
Исключение составляли только несколько человек, в том числе Пьер Фарино и мастер. Арматор обязан вести переговоры с торговцами на берегу, поэтому его парадно-выходной костюм был безупречен – темно-зеленый бархатный кафтан с белым жабо, фиолетовые чулки и красный плащ. Но и остальное платье Пьера Фарино было не хуже. Среди морских торговцев он считался щеголем. Эсташ дал себе зарок: если когда-нибудь станет капитаном корабля (а он мечтал об этом!), то будет одеваться как арматор.
Но была у матросов и выходная одежда. Конечно же, ее надевали перед тем, как сойти на берег. Ведь не покажешься какой-нибудь весьма доступной портовой красотке в рванье.
Обычно матросы носили очень короткие штаны, светлые чулки, красный жилет, а поверх него синюю куртку. Всегда была проблема с башмаками. За длительное морское путешествие они усыхали, становились меньше по размеру, и их разноска требовала немалой воли и выдержки. Наилучшей моряки считали одежду, вязанную из шерсти.
А еще матросы мучились с головными уборами. Они для них были вещью совершенно непрактичной, так как ветер и шквалы постоянно норовили сдуть головной убор за борт. Тем не менее среди моряков стоически удерживался обычай носить шапку.
Особенно любили они шапки шерстяные, именуемые «Томми Шенди». Кроме того, существовали очень удобные одноцветные шерстяные колпаки грубой вязки, которые не слетали с головы даже в шторм.
Если они были связаны из перемежающейся полосами черной и белой шерсти, то их называли «Бонни». Шотландские черные меховые шапки назывались «пудель». Нередко матросские головные уборы были обязаны своим происхождением шапкам каторжников, ведь путь на палубу военного (да и торгового тоже) корабля часто вел прямо из тюрьмы.
Эсташ, как всегда, проявил и в этом случае независимость. Он не стал носить матросскую шапку, а натянул на голову высокую фетровую шляпу с широкими полями. Чтобы она не слетала, когда штормило, Эсташ приделал ей завязки. Шляпа у него была, как зонтик, – в ненастную погоду дождевые струи не лились за шиворот. Именно шляпа сохранила ему жизнь в схватке с Гасконцем, перекрыв Берару на мгновение обзор. После этого Эсташ просто влюбился в свою «спасительницу» и едва на нее не молился…
«Трумель» поднимал якорь. Матросы упирались изо всех сил, вращая шпиль, и пели залихватскую морскую песенку:
– Тянем снасть! Эка страсть!
Длинный трос! Хоть ты брось!
Молодцы! За концы!
В рубцах спина! Вот те на!
Патлы рыжи! Спины ниже!
Налетай, народ! Перекладина ждет!
И стар, и млад! И все подряд!
Тяни-и!.. Крепи! На весь свет вопи-и!
Вращать шпиль было делом очень нелегким. Он вращался не плавно, как карусель, а рывками. Если звучали высокие, ударные такты мелодии песни – люди дружно наваливались на вымбовки, если она лилась плавно – они могли чуточку передохнуть, набирая разгон для следующего рывка.
Эсташ, утомленный прогулкой, с удовольствием смотрел на расплывающиеся в предвечерней дымке две массивные башни Ла-Рошели, защищающие вход в порт, где он провел почти целый день. Капитан смилостивился над сыном пэра Булони, который оказался превосходным учеником и на удивление покладистым малым, отпустив его размяться и отдохнуть в какой-нибудь портовой таверне.
Подросток провел на корабле больше месяца, не сходя на сушу, – «Трумель» сделал рейс в Италию – поэтому поначалу ему казалось, что под ним качается земля. Это было странное чувство, и чтобы не свалиться, как пьяный, он пошел вразвалку – словно настоящий морской волк.
Прежде на месте Ла-Рошели была небольшая деревенька, потом вырос крохотный городишко, пока туда не пришел орден тамплиеров[16]. В течение всего времени, когда орден бедных рыцарей Христа находился в Святой земле, основной его заботой в Европе было обеспечение всем необходимым братьев, с оружием в руках защищавших паломников и христианские государства. Храмовникам нужен был удобный порт под их полным контролем.
Стремительное развитие атлантического порта Ла-Рошель в Бискайском заливе произошло после того, как орден Храма создал там Провинциальный дом. Вокруг города были построены мощные стены, превратившие его в настоящую крепость. Кроме того, тамплиеры создали плотный пояс командорств[17], что позволяло им полностью контролировать дороги, ведущие к порту. Десять из самых важных дорог тамплиеров заканчивались в Ла-Рошели.
Пока Эсташ развлекался, Пьер Фарино продал свой венецианский товар тамплиерам, большей частью ткани и продукты (солонину, сыр, вяленое мясо и рыбу; они платили, не скупясь) и загрузился главным достоянием Ла-Рошели – добрым вином и солью. А затем, вполне довольный собой, капитан приказал шипбою-ученику:
– Сегодня будешь стоять вахту со вторым мастером у руля. Отдохнул ты отменно, как я заметил… – Эсташ был немного навеселе; уж больно хорошим оказалось вино в таверне, ароматным и крепким, – поэтому силенок у тебя много накопилось. А мастер наш хоть и могуч, но одному ему с рулем не справиться, тем более что приближается греаль – сильный северо-восточный ветер. Так что скидывай свои обновки, переодевайся – и к рулю.
– Слушаюсь, капитан! – браво ответил Эсташ, хотя у самого невольно подтянулся живот – вахта была не из простых; требовалась немалая физическая сила.
Обслуживание руля на когге было делом нелегким. Румпель имел длину около двадцати одного фута и катался на специальной тележке по твиндеку[18]. Поворачивали его с помощью кольдерштока – вертикальной штанги, доходящей до верхней палубы. Управление рулем вручную было под силу одному человеку (притом силачу) разве что в открытом море и при попутном ветре, поскольку румпель ворочал тяжелое перо руля, прилаженное к баллеру – оси длиной в три фута.
Второй мастер, с которым Эсташу предстояло нести вахту у руля и которого звали Жан Бога, был на корабле личностью не менее могущественной, чем капитан Пьер Фарино. Касаемо мужества, моряцкой опытности и природных способностей, – он был просто Геракл! – никто так не держал в узде свой нрав и не соответствовал своей профессии лучше, чем второй мастер. Тем не менее сердце у него было доброе, а нрав отходчивый.
Но иной раз, не выдержав жажды, он напивался вдрызг и превращался в забияку, разящего своими кулачищами всякого, кто его не слушался. Завидев неистового Жана в таком состоянии, самые большие бунтари немедленно принимались за работу, притом исполняли ее на совесть. Первый мастер, несмотря на весь свой авторитет, такого послушания добиться никак не мог.
Эсташ уже вполне сносно мог определять скорость корабля. Это измерение проводилось в основном под руководством второго мастера. Результаты ежечасных измерений скорости «Трумеля» с помощью лага заносились в вахтенный журнал, имеющий графы и для учета других данных.
Эти записи служили для определения среднесуточной или недельной скоростей судна, а так как единицей измерения издавна служил узел, что соответствовало одной морской миле[19] в час, то заметки в вахтенном журнале являлись одновременно основой для вычисления общего пути, который прошел когг к моменту данного отсчета.
Измеряли скорость лагом до тех пор, пока песок из верхней колбы специальных песочных часов не перетекал в нижнюю. За часами обычно следил судовой шипбой, то есть Эсташ.
Жан Бога вытравливал рукой лаглинь с навязанными на нем узлами, к концу которого был привязан поплавок. Бросать лаг следовало слегка в сторону, чтобы поплавок не двигался вперед вместе с судном. По сигналу «Стоп!», когда в нижнюю колбу пересыпался весь песок, мастер прекращал травить линь и отсчитывал число прошедших через руку узлов. Оно соответствовало числу морских миль, которое оставляло за кормой судно в течение часа.
Жан Бога был в хорошем настроении. Несмотря на предсказание капитана, что вот-вот подует противный ветер греаль, погода стояла отменная, и паруса напоминали полное вымя коровы – только без сосков. Коротая время, мастер болтал без умолку, поучая «зеленого» шипбоя и рассказывая разные матросские байки:
– …Когда северные скитальцы морей поднимают парус, чтобы отправиться на тюлений промысел, то обычно хвост первого добытого зверя обмакивают в чашу с крепким вином и прибивают его затем к столу. После этого чашу пускают по кругу. Охотники за тюленями верят, что этот обычай принесет им счастливый, добычливый промысел. Моряки народ небоязливый, – да ты и сам это уже знаешь – тем не менее у них в башке много разного мусора. Сплошные суеверия. Начинается все уже с постройки судна. Знаешь, как закладывался «Трумель»?
Вопрос был риторическим, но все равно ответить надо было – из уважения.
– Конечно нет, мастер.
– И почти никто не знает! Но поскольку ты, я так понимаю, в будущем метишь стать капитаном или мастером, то должен знать все эти заморочки. Чтобы наш новый когг обладал отменными мореходными качествами, для его постройки следовало употребить несколько краденых бревен. Это и было сделано. И что ты думаешь – сработало! Лучше торговой посудины, чем «Трумель», в Ла-Манше не найдешь.
– Согласен. Мы можем дать фору практически любому паруснику. Разве что военные…
– Ну, у них особая миссия. Скорость, мощь и натиск. Но нам нужно первое. Быстрее обернемся, больше денежек получим. Кроме того, под шпор мачты, перед тем как ее поставить, капитан положил золотой. На счастье. А при уходе когга в первое большое плавание все мы читали молитвы и пели псалмы. Один псалом мне врезался в голову навсегда: «Во имя Бога, поплыли мы, и милость его да пребудет с нами. С нами сила Господня и гроб святой, ибо сам Господь упокоен в нем». Голоса у матросов сам знаешь, какие – чай, не церковный хор. Но тогда пели так сильно, красиво и слаженно, что у меня, старого дурака, даже слезы на глаза навернулись.
Мастер немного помолчал – видимо, вспоминая тот знаменательный день, когда он встал у руля «Траумеля», а затем продолжил:
– Чтобы вымолить попутный ветер и моряцкое счастье, в новогоднюю ночь капитан всегда подвешивает за бортом метлу. Конечно, имеются средства для того, чтобы вызвать ветер. Как-нибудь запишешь слова призыва… Но только произносить их нужно так, словно обращаешься к любимой женщине – нежно и ласково. Если при этом не возникает ни малейшего дуновения, следует сказать: «Приди, бриз, с литаврами и трубами!» Существует при этом риск вызвать шторм, но главное, чтобы подул хоть какой-нибудь ветерок. Если же совсем лопнет терпение, то тогда ори: «Ветер, небесный пес! Навались же наконец, чтобы мачта задрожала и согнулись!» Опасно? Да. Но что делать, когда стоит полный штиль? А уж выйти в море в пятницу – упаси господь! Удачи точно не будет. Даже если вернешься из рейса благополучно. А то всякое случается…
Жан Бога покачал головой. А затем, хитровато улыбаясь, спросил:
– А ты знаешь, кто такой Клабаутерманн?
– Нет.
– Эх, пацан… Это добрый, хотя иной раз и несколько ехидный дух корабля! Его имя произошло от конопатчика. Затыкать щели в корпусе корабля – это первейшая обязанность этого доброго корабельного домового.
– И что, его кто-нибудь видел?
– А ты домового можешь узреть?
– Несколько раз пытался подстеречь, – признался Эсташ. – Еду вкусную на ночь оставлял, делал вид, что сплю, и все никак. Хитрый очень…
– То-то же. Ни один матрос сроду не видел Клабаутерманна. Тем не менее все моряки откуда-то знают, как он выглядит: ростом с гнома, огненно-красный, лицо обрамлено седыми волосами и бородой, и в одежде простого матроса. Если ночью связки корабельного набора скрипят и стонут – это знак того, что Клабаутерманн работает, укрепляет недостаточно надежные места. Но иногда он лишь указывает своим деревянным молотком на повреждения. Его обычное местопребывание – под шпилем, а во время штормовой погоды он несет вахту на мачте. Если же Клабаутерманн сидит на рее – это плохой знак. В таком случае корабль ожидает гибель…
Когда мастер рассказывал, время бежало незаметно. Слушая Жана Бога, мальчик все больше и больше укреплялся в мысли: море – это его призвание!
