Виталий Гладкий
Посох царя Московии
Глава 3. Генрих Штаден
Лекарь Бомелиус сидел в своей небольшой комнатушке, очень похожей на монашескую келью, и убористым почерком писал первое донесение сэру Уолсингему:
«…Руссия изобилует землей и людьми. Русские рыбаки большие мастера по ловле семги, трески и другой рыбы; у них много рыбьего масла, которое мы называем ворванью. Русские также ведут крупную торговлю вываренной из воды солью. В северной части Московии находятся места, где в изобилии водится пушнина – соболя, куницы, бобры, черные и рыжие лисицы, выдры, горностаи и олени. Там добывают рыбий зуб; рыба эта называется морж. Ловцы ее живут в месте, называемом Пуст-озеро. Они привозят рыбий зуб в место, называемое Холмогоры. Там в Николин день бывает большая ярмарка.
К западу от Холмогор есть город Новгород, где растет много хорошего льна и конопли, а также имеется очень много воска и меда. Голландские купцы держат там большие склады. В Новгороде очень много кож, равно как и в городе, называемом Псковом. Кроме того, в Пскове много льна, конопли, воска и меда; город этот находится от Холмогор в 120 милях.
А еще есть там город, называемый Вологда; тамошние товары – сало, воск и лен, но там их не так много, как в Новгороде. От Вологды в Холмогоры течет река, называемая Двиной, которая за Холмогорами впадает в море. Холмогоры снабжают Новгород, Вологду и Москву и все окрестные области солью и соленой рыбой. От Вологды до Ярославля – 200 миль, это очень большой город. Тамошние товары – кожа, сало и хлеб. Есть и воск, но его не так много, как в других местах.
Москва находится в 120 милях от Ярославля. Страна между ними изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в таком громадном количестве, что это кажется удивительным. Сама Москва очень велика. Мне кажется, что город в целом больше, чем Лондон с предместьями. Но Москва построена очень грубо и стоит без всякого порядка. Все дома деревянные, что очень опасно в пожарном отношении. Есть в Москве прекрасный замок, высокие стены которого выстроены из кирпича. Говорят, что стены эти толщиною в 18 футов[39], но я не верю этому, они не кажутся такими. Впрочем, я не знаю этого наверно, так как ни один иностранец не допускается к их осмотру. По одну сторону замка проходит ров; по другую – река, называемая Москвой, текущая в Татарию и в море, называемое Каспийским. С северной стороны расположен нижний город; он также окружен кирпичными стенами и, таким образом, примыкает к стенам замка.
За рекой отец нынешнего государя Василий выстроил для своих телохранителей и для разных иностранцев, а именно, поляков, германцев и литовцев (которые от природы привержены Вакху), город Наливки, получивший название от налитых кубков. Там у всех иностранных солдат и пришельцев, а также у царских телохранителей имеется полная возможность всячески напиваться, что московитам запрещается под страхом тяжкого наказания, за исключением нескольких дней в году: в день Рождества и Воскресения Господня, в праздник Пятидесятницы и в некоторые торжественные праздники святых, особенно же Николы, которому воздают почти божеские почести, Пресвятой Девы Марии и в праздники Петра и Иоанна.
Московиты никогда не забывают перед монастырем, церковью или перед изображением креста, которое находится почти на каждом распутье, слезши с коня или вышедши из саней, стать на колена и трижды оградить себя крестным знамением, произнося: „Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй“. И вообще во всех делах своих московиты весьма религиозны. Они не выходят из дома, не сотворив трех поклонов, не оградив своего чела крестом и не произнеся трижды „Господи помилуй“ пред иконою.
Святых московиты почитают с величайшим благочестием. Святой Николай – главный их покровитель, и иконы его пользуются в Москве величайшим почитанием. Иоанн Васильевич утром каждого дня посылает в монастырь этого святого обильный запас пищи; она разделяется между причтом, который непрестанно поет псалмы и молит Бога, чтобы он хранил царя невредимым.
Царь Иоанн Васильевич живет в замке, в котором есть девять прекрасных церквей и при них духовенство. Там же живет митрополит с различными епископами. Замок, в котором находится царский дворец, отделен от прочих частей высокой и толстой кирпичной стеною, имеющей в окружности 2900 шагов. В нем находятся многие прекрасные дома дворян, различные торговые площади, много церквей, как-то: церковь Архангела Михаила, в которой погребают великих князей, церковь Благовещения с девятью башнями, коих крыши, равно как и всей церкви, покрыты вызолоченной медью, а крест на самой высокой башне сделан из чистого золота. Иван Великий – колокольня с позолоченною крышею, и со многими колоколами, из коих один весьма огромен, весом в 2200 пудов, что составляет 66 000 наших фунтов[40]…»
За стеной раздался шорох, и Бомелиус, нервы которого и так были напряжены до предела, вздрогнул. Он быстро прикрыл свою писанину куском холстины, не отрывая взгляд от двери, но вслед за шорохом послышался мышиный писк, и лекарь облегченно перевел дыхание. Чтобы совсем успокоиться, лекарь налил в бокал романеи[41] и выпил одним духом – как пьют московиты. Затем подошел к двери и проверил, хорошо ли он наложил засов. Бомелиусу все казалось, что вот-вот в комнату ворвутся одетые в грубое монашеское платье полицейские русского царя и потащат его в пыточную. За что? А мало ли…
Пожив немного в Москве, лекарь уже знал, что царские опричники могли арестовать любого – виновного или невинного – в любое время дня и ночи, невзирая на чины и звания, а государев суд был короток и обычно заканчивался смертным приговором. Но перед этим несчастных долго пытали. Бомелиусу еще не довелось видеть застенки московитов, но он совершенно не сомневался, что это сущий ад даже по сравнению с пыточным подвалом замка Тауэр.
Вино добавило бодрости, рассеяло страхи, и Бомелиус снова принялся за составление своего первого донесения:
«Военным людям представлено право владения крестьянами, поселянами и горожанами, которых они называют чернью. Мастеровые и ремесленники не получают значительной прибыли от трудов своих. Иногда, во времена дороговизны съестных припасов, они берут за работу свою столь малую плату, что едва могут прокормить себя, как бы умеренно ни жили. Горожане и купцы платят большие подати…
Состояние женщин нехорошо, ибо всякая, если не живет запершись дома, не почитается честною и добродетельною, и потому они почти никуда не выходят, прядут нитки, ткут холст. У женщин во всеобщем употреблении притиранья и румяна, дабы скрыть природные недостатки. На Руси не считается за бесчестие белиться и румяниться, напротив, мужья охотно делают издержки на сию прихоть жен своих. К одеянию мужчин принадлежат зипун, кафтан, ферязь, охабень, однорядка, а к одеянию женщин – сарафан, шапка земская, опашень, летник, ферязь земской.
…Монет в Руссии четыре рода: московки, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, но продолговатая и почти овальной формы, называется „денга[42]“ и имеет различные изображения. На древнейшей с одной стороны изображена роза, а с другой – человек, сидящий на лошади; другие с обеих сторон имеют надписи. Шесть таковых монет составляют алтын, 20 – гривну, 100 – полтину, 200 – рубль, который на наши деньги равняется 6 флоринам[43].
Тверская монета имеет с обеих сторон надпись, а цена ее равна с московскою. На монете новгородской с одной стороны изображен князь, сидящий на престоле, и пред ним кланяющийся человек, а с другой стороны надпись. Монета сия вдвое дороже московской. Гривна новгородская содержит в себе 14, а рубль – 222 деньги. Псковская монета с одной стороны представляет воловью голову в короне, а с другой – надпись. Кроме того, у псковитян есть еще медная монета, называемая „полани“ (полушка); 60 таковых монет равняются ценою московской деньге.
Золотых монет русские сами не чеканят, но употребляют по большей части венгерские, а иногда и рейнские и часто переменяют им цену. По причине соседства употребляют также и рижские рубли, из коих каждый равняется ценою двум московским. Монета московская делается из чистого хорошего серебра, хотя иные бывают иногда с примесью.
Почти все московские золотых дел мастера чеканят монету. Кто принесет слиток чистого серебра и пожелает получить за него монет, тогда взвешивают монеты и серебро и таким образом платят ровное количество…»
Где-то ударили в колокола, и толстые стены здания завибрировали; Бомелиус болезненно поморщился. Привычка московитов и радости и беды сопровождать колокольным звоном выводила его из себя, заставляла сильно нервничать. Когда он сказал об этом своему коллеге доктору Арнульфу Линдсею, который недавно возвысился (черная болезнь ему в печень!), стал лейб-медикусом царя Иоанна Васильевича, тот усмехнулся и ответил: «Русские говорят, если на человека плохо действует звук колокола, значит, внутри его сидит бес».
На этом разговор и закончился. Но с той поры Бомелиус, засыпая, начал видеть разные непотребные картинки: зеленых карликов, которые плясали у него на животе, зазывно подмигивающих голых женщин в чешуе и с рыбьим хвостом, плескавшихся в кадках русской общественной бани, черных мавров с острыми белыми зубами, разжигавших костер под его пятками.
А однажды лекарю приснилось огромное чудище, одновременно похожее и на козла и на человека. Увидев Бомелиуса, рогатый монстр расхохотался и насадил его на золотые двузубые вилы – точно такие, какими пользовался Иоанн Васильевич во время застолий, только гораздо большего размера. Боль от уколов была настолько явственной, что лекарь, у которого напрочь пропал сон, даже смазал со стенаниями больные места специальной обезболивающей мазью собственного приготовления.
Колокол отзвучал, и в комнате-келье снова воцарилась почти могильная тишина. Над Москвой вставал ясный рассвет, но Бомелиусу в узкое оконце был виден лишь кусок серого неба.
Добавив в каламарь чернил и сняв со свечей нагар, лекарь снова взялся за свой нелегкий труд. Он не любил писанины и никогда не отличался успехами в эпистолярном жанре, поэтому даже рецептуру создаваемых им мазей и настоек Бомелиус записывал мало понятными закорючками, похожими на пиктограммы. Но донесение Уолсингему было гораздо важнее всех рецептов, вместе взятых, и лекарь, наступив на горло своей песне, усердствовал как монах-писец, копирующий старинные тексты, – тщательно выводил каждую букву и старался, чтобы рядки были как можно ровнее.
«…За речкой Неглинной на поле, называемом Нарбат[44], в расстоянии полета стрелы от крепости, Иоанн Васильевич выстроил в 1565 году обширнейшее подворье, которое называется Опричнина, – то есть, особое жилище, где сам государь пребывает с многочисленным отрядом своих приспешников, отобранных из самых сильных мужчин, которых он держит для своей охраны, как турок-янычар. Их у него почти двадцать тысяч, и из них большая часть стрелки с длинными пищалями; остальные наступают с копьями и луками, вооруженные пиками и кольчугами.
Какие бы товары ни привозились в Московию из-за границы, обо всех надо объявлять у начальника таможни и показывать; и они рассматриваются в установленный час и оцениваются, после же оценки никто не осмеливается ни купить, ни продать, если прежде они не будут показаны великому князю. Это ведет к тому, что купцы дольше, чем следует, задерживаются и терпят убытки. Когда же из Литвы в Московию отправляются послы от короля Польского, тогда все купцы разных наций, принятые послами под свое покровительство, могут идти в Московию без таможенников и имеют достаточное содержание из казны великого князя Московского.
В Московию ввозятся следующие товары: сукно всякого сорта и цвета, шелк и шелковые одежды, затканные золотом или серебром, драгоценные камни, золотые нитки, жемчуг и всякого рода драгоценные металлы. Кроме того, перец, шафран, имбирь и прочее.
Сама Московитская провинция не очень обширна и не слишком плодородна, так как почва повсюду песчаная. К этому добавляется неумеренная и часто суровая неустойчивость климата, ибо вследствие суровой зимы посевы не вызревают. Даже ветки фруктовых деревьев иногда совершенно погибают в суровые зимы. Да и людей, окоченевших от холода, часто находят мертвыми под открытым небом в телегах; мало того, лесные медведи, гонимые голодом, и то покидают леса, разбегаются по соседним деревням и врываются в деревенские дома. И такой чрезмерный холод сменяется в свое время засушливым летом, так что иногда пруды и реки совершенно пересыхают от чрезмерного зноя. Луга и хлеба иногда выжигает как огнем. Но такой страшный зной свирепствует обычно не более семи дней.
В этой провинции мало меда и диких зверей, за исключением зайцев, которых в ней водится неимоверное количество. Хлебом и местными овощами она изобилует, вишен же нигде нет во всей округе, а плоды других деревьев хотя и имеются, но невкусные…»
В животу вдруг заурчало, и увлекшийся литературными экзерсисами Бомелиус почувствовал, что сильно проголодался. Он взял с блюда большой медовый пряник и съел его, макая в вино. Сытость привела лекаря в благодушное настроение, и он начал описывать самый запомнившийся ему момент в его московской жизни:
«…Когда наступил час ехать мне ко двору, явился пристав. Я был проведен в палату, где обыкновенно сидит один из дьяков, в сопровождении двух дворян. Я прождал долгих три часа, прежде чем меня позвали к Иоанну Васильевичу. Я поднялся наверх по двум лестницам в обширную комнату, где находилось много людей в дорогих одеждах. В дверях меня встретили два царских советника. Они представили меня Иоанну Васильевичу и провели на середину палаты, где я должен был через посредство толмача рассказать о цели моего приезда и передать советникам свои документы.
Царский трон возвышается над полом на две ступеньки, и его убранство выделялось блеском и великолепием. Вотканные драгоценные камни с удивительным искусством украшали золотую одежду Иоанна Васильевича. С его плеч спускался плащ, сделанный таким же образом. Каждый палец украшали по два-три перстня с оправленными в них большими драгоценными камнями. Был у Иоанна Васильевича в руках и серебряный жезл, отделанный золотом и драгоценными камнями. Московиты называют его посох. Мягкие сапоги, загнутые наподобие клюва, также украшены драгоценными камнями (у них нет в употреблении сапог со шпорами). На великом князе были две цепи, состоящие из чередующихся золотых шариков и больших драгоценных камней. Одна спускалась на грудь, а на другой, более короткой, висел золотой крест длиной в ладонь и шириной в два пальца.
После моего доклада Иоанн Васильевич пригласил меня на пир. Это была большая честь для меня и знак доверия. Меня провели в огромную палату, где стояли длинные столы в три ряда. Для Иоанна Васильевича и его фаворитов были накрыты особые столы в конце палаты. Гости сидели на широких скамьях, покрытых бархатом и парчой, а царь – в высоком, убранном жемчужными и алмазными кистями резном кресле со спинкой в виде золоченого двуглавого орла с распростертыми крыльями, украшенного драгоценными каменьями.
Из посуды на столах, кроме золотых солонок, перечниц и уксусниц, серебряных ложек и ножей, ничего не было. Ножи московитов вовсе не напоминают наши. Это довольно большие и острые кинжалы с заостренными концами, которыми удобно было выковыривать мозг из костей. Из яств стояли только деревянные расписные тарелки с черной икрой, блюда с холодным мясом, соленая и заливная красная рыба, соленые огурцы и сливы, соленые грибы, а также кислое молоко в деревянных чашах. Каждому гостю подали расшитый плат для утирки, а кроме оного, на стол положили капустные листья, с помощью которых удобно снимать налипший на пальцы жир или соус.
Когда появился царь, все встали и низко поклонились ему. Царь прочитал вслух длинную молитву, перекрестился, благословил трапезу и сел. Все, кроме кравчего и шести стольников, последовали его примеру. Множество слуг в парчовых кафтанах с золотыми цепями на груди и в черных лисьих шапках поклонились царю в пояс и отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся больше сотни жареных лебедей на золотых блюдах. Этим начался обед.
Иоанн Васильевич, пока не было подано кушанье, пил вино с пряностями, затем слуги по существующему порядку подали ему все тарелки, и он начал распределять их среди гостей. Первое блюдо царь послал князю Ивану Федоровичу Мстиславскому, который принял его как величайшую честь; в это время все гости встали. А так как число блюд было бесконечным, то и вставаниям не было конца.
Пир обслуживали крайчий[45], чашник и чарошники. Они подавали за столами ковши или чаши, кому государь приказывал. Поднося знатному боярину ковш с вином, именовали его с прибавлением „ста“ или „су“, например, если имя вельможи Григорий, то говорили: „Григорий-ста! Великий государь жалует тебя чашею“. Тот, приняв ее, выпивал стоя и кланялся, а подносивший докладывал царю: „Григорий-ста выпил чашу, челом бьет“. Менее знатных именовали „Григорий-су“, остальных – просто Григорий.
Мне тоже поднесли чашу и назвали меня „Елисей-су“. Это были для меня большой честью.
Когда гости уже доедали лебедей, слуги вышли попарно из палаты и немного погодя внесли на носилках тушу оленя, зажаренного на вертеле. Затем, спустя какое-то время, снова удалились и возвратились с блюдами, на которых лежали жареные павлины, индейки, гуси, тетерева, подкрашенные сливой, жаркое из рябчиков, окрашенное под лимон, лоб свиной, плечо баранье, лососина с чесноком, зайцы в рассоле, буженина, гусиные потроха, куры на вертеле и бараньи головы.
(К моему огромному удивлению, бараньи головы были самым торжественным блюдом, предназначенным лишь именитым гостям. Как мне потом объяснили, голова, отваренная в воде с пряностями и поданная с хреном, смешанным со сметаной, считалась самым лакомым блюдом. Самому дорогому гостю предоставлялось право срезать кусочки мяса и раздавать их лишь тем, кто был мил его сердцу или же по дипломатической необходимости.)
Затем последовали расстегаи, кулебяки, курники[46], пироги с бараниною, блюдо пирогов кислых с сыром, блюдо блинов тонких, блюдо пирогов с яйцами, блюдо сырников, блюдо пирогов рассольных, блюдо пирогов подовых, каравай яицкий, кулич недомерок… (Название всех этих блюд я потом разузнал у крайчего.)
Пока гости ели, слуги разносили ковши и кубки с медами – смородиновым, вишневым, малиновым, черничным, ежевичным, княжим и боярским. Чашники и чарошники подавали разные иностранные вина: романею, немецкое ренское из мозельских виноградников, мальвазию[47], мушкатель[48] и хлебное вино, сиречь, водку – анисовую, настоянную на корице, и боярскую.
Блюда для государя расставлялись на особом столике. Он был серебряным с позолотой, покрытый скатертью, сотканной из тончайших золотых и серебряных нитей.
Касательно предосторожностей с едой для великого князя. Этот вопрос занимал меня больше всего. Как я узнал позже, в поварне еду пробовал на глазах стряпчего или дворецкого повар, готовивший это блюдо. Затем охрана блюда возлагалась на самого стряпчего, который надзирал за ключниками, несшими поднос к столу. Еда расставлялась на кормовом поставце, где каждое блюдо отведывал уже тот самый ключник, что принес его. Затем пробу снимал дворецкий и лично передавал миски и вазы стольникам. Стольники стояли с блюдами у входа в столовую, ожидая, когда их вызовут. Из их рук кушанья принимал крайчий – охранитель стола. Только ему доверялось подавать еду государю. Причем и он также на глазах у Иоанна Васильевича пробовал с каждого блюда и именно с того места, которое указывал государь.
Аналогичная ситуация происходила и с напитками. Прежде чем вина доходили до чашника и попадали на питейный поставец, их отливали и опробовали ровно столько раз, в скольких руках они побывали. Последним, на глазах царя, пробовал вино чашник, отливая себе из государева кубка в специальный ковш.
Однако самое большое удивление я испытал, когда на столах появились исполинские рыбы, пойманные в северном море. Мне растолковали, что их привозят живыми, в огромных бочках, выстланных водорослями. Рыбы эти едва умещались на серебряных и золотых тазах, которые внесли в палаты несколько человек разом. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном.
Потом на столы поставили разные студни, за ними журавлей с ароматными травами, петухов с инбирем, куриц и уток с огурцами, журавлей под взваром в шафране, зайцев в рассоле, лососину с чесноком, жареных карасей в сметане. За карасями принесли разные супы и похлебки – юрму[49], сдобренную черным перцем и шафраном, калью[50] с красной рыбой и икрой и уху курячью белую. Суп и уху подали в одной глубокой миске на двоих, и мне пришлось хлебать из одной посуды с соседом по столу, что было отвратительно.
В завершение пира слуги внесли в палату громадную сахарную голову, которая была значительно больше головы человеческой и весила несколько пудов, сладкие пирожки, медово-ягодные пряники, сладкие левишники[51], яблочную пастилу, цукаты, варенья, причем не только из ягод, но и из овощей – морковь с медом и имбирем и редьку в патоке. Между сладостями возвышались груды фруктов и ягод, а также волошских орехов…
Завершился пир раздачей пряников и венгерских слив. Иоанн Васильевич лично раздавал гостям сушеные сливы, одаривая кого парой, а кого и приличной горстью этого яства. А домой всем присутствующим на пире полагалось блюдо мяса или пирогов…»
У Бомелиуса пересохло во рту и лекарь потянулся за кувшином с романеей, но он оказался пустым. Лекарь в раздражении выругался, встал и пошел в угол своей «кельи». Там, вместо корчаги с водой, стоял небольшой бочонок с хорошо выдержанным медовым квасом. Зачерпнув жбаном пенистый напиток, Бомелиус сделал несколько глотков и сплюнул с отвращением.
«То ли дело добрый английский эль[52]!» – подумал с ностальгией, возвратился к столу и снова взялся за перо. Но не успел написать и строчки, как в дверь громко и требовательно постучали.
Бомелиус от неожиданности икнул и оцепенел. Святая пятница! За ним пришли!!!
– Элизиус, отворяй! Свои… – раздался за дверью веселый хмельной голос.
Лекарь с облегчением перевел дух и открыл дверь. В комнату не вошел, а ввалился коренастый малый в дорогом бархатном кафтане с золочеными пуговицами и красных сафьяновых сапожках. В одной руке он держал запечатанную воском большую пузатую бутылку темного стекла, а в другой – свиной окорок. Это был царский опричник из иноземцев, Генрих Штаден. Царь пожаловал ему село Тесмино, а еще он держал весьма доходную корчму.
С некоторых пор опричник сильно сдружился с лекарем и часто навещал его – чтобы поболтать о том о сем, не опасаясь доноса, удариться в ностальгические воспоминания о родных краях. Генрих Штаден родился в Алене, который находился в трех милях от столицы Вестфалии Мюнстера, так что они были земляками. Кроме него в опричнину были записаны еще три иноземца: лифляндские дворяне Иоганн Таубе и Эларт Крузе, а также бывший ланддрост[53] города Петерсгагена и доктор права Каспар Эльферфельд. Но с ними Генрих Штаден боялся откровенничать (особенно с Эльферфельдом) и почти не общался.
«…Каспар Эльферфельд еще до меня был при опричном дворе великого князя, – объяснил однажды Генрих Штаден причину своей нелюбви к доктору права. – Он видел, как я, живя в земщине, наживал большие деньги корчемством, а потому решил отнять их от меня и устроил следующее. Каспар взял сундук, положил туда несколько платьев и других вещей, взвалил все это на сани, запряг лошадей и послал с санями на мой двор двух своих слуг. Они остановились у меня и стали пить.
Тем временем Каспар Эльферфельд поехал на Судный двор и бил челом судье, будто бы люди его, выкравши у него несколько тысяч талеров[54], сбежали со двора. А теперь-де он узнал, где они укрылись. Пусть судьи дадут ему, как полагается, целовальников и приказных. Когда Каспар Эльферфельд пришел на мой двор, то целовальники и приказные конечно же нашли и слуг, и сани с лошадьми. Меня как раз не было дома, поэтому целовальники и приказные забрали моего слугу Альбрехта и поволокли его на Судный двор.
Там Каспар начал свою жалобу: „Государи мои! Слуги украли у меня 2000 рублей и с ними укрылись во дворе вот этого человека, где я и нашел их в присутствии целовальников. Давай мне назад мои деньги!“. Но Альбрехт отвечал: „Нет у меня твоих денег!“. „Твой господин, – продолжал Эльферфельд, – держит корчму и много там бывает убийств“. „Позвольте мне, – возразил мой дворецкий, обращаясь к судьям, – пройти на двор господина Эльферфельда. Я хочу доказать, что у него в подклетях под полом лежат мертвые тела“. Тогда Каспар струсил и пошел на попятную.
Узнав об этом, я нисколько не испугался, ибо знал, что Альбрехт действительно докажет сказанное. Я быстро собрался, поехал, сам стал на суд и обратился к боярам: „Вот здесь я сам! Отпустите моего дворецкого“. Бояре сказали нам обоим: „Договаривайтесь друг с другом“. Мой дворецкий был освобожден, оправдан и отпущен, а я поехал вместе с Эльферфельдом на его двор.
Я хорошо знал, что пока я в земщине, то проиграю всякое дело. Поэтому, обратившись к Эльферфельду, я сказал: „Любезный земляк! Я прошу вас дружески, возьмите у меня сколько вам угодно, и оставайтесь моим приятелем“. „А сколько же вы готовы дать?“ – спросил тот. „Двести рублей“, – ответил я. Этим он и удовлетворился. „Однако, – продолжал я, – у меня нет сейчас таких денег“. „Так напишите расписку – я готов подождать год“.
Я написал ему расписку и приветливо передал ее, хотя в душе у меня все кипело. Затем мы оба поехали на Судный двор, поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего мы разъехались. Он радовался, но и я особо не печалился. Каспар мечтал о том, как получит мои кровные денежки, а я строил планы, как бы мне его задушить. После этой истории я и вступил в опричнину…»
– Почему такой хмурый? – спросил опричник, водружая кувшин и окорок на стол (Бомелиус успел спрятать и чернильницу, и бумаги).
– Есть причина… – немного поколебавшись, ответил лекарь.
– Расскажи.
– Как-нибудь после…
– Понял… – Штаден коротко хохотнул. – Что ж, приступим. Ты, чай, голоден?
– Так ведь это не у меня, а у тебя имеется корчма, где ни свет ни заря подают хлёбово, – козырнул Бомелиус своими познаниями в русском языке.
– И то верно. Тогда садись, выпьем и закусим, чем Бог послал.
– А это что? – показал Бомелиус на бутылку.
– О-о… – простонал Штаден от переизбытка чувств. – Это английский джин[55]!
– Откуда?! – удивился лекарь.
– Иоганн Таубе презентовал.
– А он где взял?
– Не слишком ли много вопросов прямо с утра, любезный Элизиус? – хитро прищурился Штаден. – Ладно, другому не сказал бы, а тебе скажу. Джин ему привезли польские послы. Но вообще-то, сдается мне, Таубе вскоре покинет Московию…
– Что так?
– Мой верный Альбрехт узнал от его слуг, к которым вошел в доверие, что у хитроумного Иоганна Таубе вроде есть какие-то связи с приближенными польского короля Сигизмунда. И будто бы они подбивают его сменить сюзерена. Естественно, не без солидной материальной выгоды.
Бомелиус невольно прикусил нижнюю губу. Таубе, идиот, сукин сын! Если этот лифляндский дворянчик, агент Уолсингема, сбежит в Польшу, под крыло Сигизмунда, то тогда он останется без связи. Это в лучшем случае. А в худшем… бр-р!.. У лекаря пошел мороз по коже.
Он вдруг вспомнил, что ему рассказывал про страшную кончину дьяка Висковатого[56] доктор Ричард Рейндольс, который работал в Руссии с 1567 года. Если Таубе поймают и начнут пытать в Разбойном приказе[57], он, чтобы спасти свою шкуру (или хотя бы избавиться от нечеловеческих мук), первым делом укажет на Бомелиуса, как на агента королевы Елизаветы. Ведь только ему одному известна связь лекаря с тайной королевской службой.
– Думаю, что все это пустая болтовня. Сплетни, – поморщившись, ответил Бомелиус. – Многим хочется навести навет на опричников, в особенности иноземных.
– Это да, – помрачнев, согласился Штаден. – Бояре почти все неровно на нас дышат.
– Вот и я об этом. Ну и чего мы ждем, дорогой Генрих? – При виде окорока у голодного лекаря начался желудочный спазм. – Откупоривай бутылку…
Джин и впрямь оказался превосходным. Бомелиусу даже на какой-то миг показалось, что он находится в любезной его сердцу Англии. Что касается Генриха Штадена, то он и вовсе расслабился и стал рассказывать такие вещи, о которых в трезвом виде поведал бы лишь под пыткой.
– …Когда великий князь Иоанн Васильевич отправился в Псков, я решил больше с ним не ездить и незаметно отстал от войска. Набрал я всякого рода слуг, особенно тех, которые были наги и босы, одел их, накормил, дал оружие. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал собственные походы и повел своих людей назад, внутрь страны, по другой дороге. За это мои люди оставались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то расспрашивали, где можно разжиться деньгами и добром, а в особенности хорошими конями. Если же взятый в плен не хотел отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так мне добывали они деньги и добро.
Однажды мы подошли в одном месте к церкви. Люди мои устремились внутрь и начали грабить – забирали иконы и разную церковную утварь. А было это неподалеку от двора одного из князей, и земских собралось там около 300 человек. Они как раз гнались за шестерыми всадниками. Это были опричники. Они просили меня о помощи, и я пустился на земских.
Когда те увидели, что из церкви двинулось на них так много народа, они повернули обратно ко двору. Одного из них я тотчас уложил первым же выстрелом наповал; потом прорвался через их толпу и проскочил в ворота. Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке. Наверху меня встретила княгиня, которая хотела упасть мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей… хе-хе… М-да… – На обветренном раскрасневшемся от выпитого джина лице Генриха Штадена появилась сальная ухмылка. – После этого похода я возвратился к себе в село Новое, а все добро отослал в Москву. Когда я выехал с великим князем, у меня была лишь одна лошадь, вернулся же я с 49, из них 22 были запряжены в сани, полные всякого добра.
