В. Г. Белинский
Очерки русской литературы
И г. Полевой решает:
Но что же нам делать: сложить руки и сидеть? Нет, надобно начать решение, положить от себя несколько данных, к которым потом приложить еще. Начать решение должно думая теоретически и делая практически…
Видите ли: ларчик просто открывался!{32} У нас нет драмы, так сделаем драму, вместо того чтобы сидеть сложа руки. Положим, что теперь зима и на дворе свирепствуют морозы, а нам нужно, чтобы у нас цвели розы. Но розы в это время не цветут; что ж! еще небольшое горе: вместо того чтобы сидеть сложа руки, мы пошлем в магазин, где делают из тканей какие угодно цветы и розы; вот мы и с розами, да еще с такими, которые никогда не увядают, а разве только рвутся и пачкаются. Каковы понятия о творящей силе природы! нет ароматической красавицы, пышной царицы садов – сделаем ее из тряпок!.. Каковы понятия о творящей силе художественного духа: у нас нет драм Шекспира, – так есть драмы друга его, г. Полевого!..
Примемся за опыты: одна теория недостаточна нигде – в этом я уверен, а одной практики также мало. Думать о драме и сцене имел я время, принимаясь за их практику на сороковом году от рождения, изучив предварительно историю их у всех народов.
Ну, господа, давайте, примемся все за работу, а чтобы она шла успешнее, разделимся на две половины: одна будет делать теорию лучшего сорта… другая – самые отличнейшие драмы, то есть, практику-с. Хорошо; но вот условие – sine qua non:[6] кто не имел счастия дожить до полных сорока лет, того мы не примем в члены нашей драматической фабрики. Пусть это будет напоминать злую сатирическую статейку г. Полевого «Общество беззубых литераторов»{33}, но что до этого! Конечно, оно будет немножко смешно, но зато очень полезно: у нас будет теория и практика… Не пугайтесь также необходимости предварительного изучения драмы у всех народов: дело не так страшно, как кажется. Может быть, вы слишком добросовестны, и вам кажется недостаточным всей жизни для свершения подобного подвига: уверяю вас, что это излишняя робость. Научитесь из примера г. Полевого, что подобный подвиг можно совершить между другими гораздо важнейшими делами, как-то: изучением философии Шеллинга, политической экономии, изучением всех литератур в мире, изданием журнала, сочинением разных историй в нескольких томах, сочинением нескольких романов, множества повестей, бесчисленного множества журнальных статей. Для этого даже не нужно ни глубокого эстетического чувства, ни глубоких познаний, ни даже каких-нибудь понятий об искусстве: гораздо нужнее всего этого отвага и самоуверенность…
И все, что до сих пор отдано мною на сцену, я не считаю ничем другим (о, грамматика! о, православный русский язык! – что с вами делают?..), как только добросовестными опытами, игрою va banque на мою литературную известность (оченно-с скромно!). Не мне судить себя (вот уж это напрасно-с!), но признаюсь (а!.. а!..), не могу не порадоваться некоторым успехам моих опытов, хотя приписываю их снисхождению публики только за искренность трудов моих, которую она вполне оценяет и которая может многое заменить в писателе (умеренность и аккуратность!). Опыты мои были разнообразны: в «Уголино» мне хотелось испытать на сцене идею судьбы, оживив ее религиозным духом; в «Дедушке русского флота» – очерк исторической картины и русское народное чувство (хотелось испытать на сцене – очерк исторической картины и русское народное чувство!); в «Иголкине» – простое изображение фанатического чувства любви к отечеству, без всяких декораций сценических (хотелось испытать на сцене – простое изображение фанатического чувства любви к отечеству, без всяких декораций сценических!); в «Смерти, или Чести» – немецкую Trauerspiel[7] и предел перехода из повести в драму (??!!..); в «Русском человеке» – сцену, сведенную на самые простые события и чувства ежедневные, в которых многие не находят предмета для художника (не забывайте, что г. Полевой – художник!..). Так, в одном из новых приготовляемых мною для сцены опытов моих, под названием «Ода премудрой царевне Фелице», мне хотелось бы показать поэтическую сторону прозаической жизни Державина; в другом, «Елене Глинской», испытать быт русской старины в идеале художника (?); в третьем, «Стрешневе», – простое изображение русского быта и опыт на сцене языка наших предков; в «Эспаньолетто» попытаться на севере на изображение итальянских страстей; в «Прасковье Ляпуновой» опять (?) коснуться простого изображения любви детской, которая провела простую девушку из снегов Сибири к царскому престолу, для испрошения милости виновному отцу ее{34}.
Читаешь – и глазам не веришь! Точь-в-точь, как будто читаешь свод предисловий Виктора Гюго к его драмам:{35} тут я хотел высказать такую мысль; здесь я задал себе для разрешения такую-то задачу; там хотел доказать неоспоримость такого-то положения, – как будто поэзия все равно, что математика! как будто поэт может повелевать своим вдохновением!.. Только предисловия Виктора Гюго изложены покрасивее, в отношении к языку, если и отличаются таковою же мыслительностию… Жаль только, что при сей верной оказии г. Полевой не повторил, что он предпринял столько полезных трудов из глубокого убеждения, что драмы Шиллера и Гете, ни самого Шекспира целиком, не годятся для нашего времени, и из великодушного желания помочь веку в его горе…
