Висенте Бласко-Ибаньес
Винный склад
Прошелъ еще мѣсяцъ. Однажды вечеромъ, Марія де-ла-Лусъ, стоя у дверей своей хижины, чуть было не упала въ обморокъ. Ноги у нея дрожали, въ ушахъ звенѣло; вся ея кровь, казалось, хлынула ей въ лицо горячей волной, и потомъ отхлынула, оставивъ его покрытымъ зеленоватой блѣдностью. Рафаэль стоялъ передъ ней, укутанный въ плащъ, точно поджидая ее. Она хотѣла бѣжать, скрыться въ самый отдаленный уголокъ своей хижины.
– Марія де-ла-Лу!.. Марикилья!..
Это былъ тотъ же нѣжный и умоляіощій голосъ, какъ во времена ихъ свиданій у рѣшетчатаго окна, и не зная какимъ образомъ, она вернулась назадъ, робко приближаясь, устремивъ глаза, полные слезъ на бывшаго своего жениха.
И онъ тоже былъ полонъ грусти. Печальная серьезность, какъ бы придавала ему нѣкоторое изящество, утончая суровую внѣшность человѣка борьбы.
– Марія де-ла-Лу, – прошепталъ онъ. – Два слова не больше. Ты меня любишь и я тебя люблю. Зачѣмъ намъ проводить остатокъ нашей жизни бѣснуясь, кажъ несчастные?… Еще недавно я былъ такъ грубъ, что, увидѣвъ тебя, могъ почувствоватъ желаніе тебя убить. Но я говорилъ съ дономъ-Фернандо и онъ убѣдилъ меия своею мудростью. Это кончено.
И онъ подтвердилъ сказанное имъ энергичнымъ жестомъ. Кончилась ихъ разлука, кончилась глупая ревность въ несчастному, который не воскреснетъ и котораго она не любила, кончилось его злопамятство, вызванное несчастіемъ, въ которомъ она вовсе неповинна.
Они; уѣдутъ отсюда, они покинутъ родину – разсотояніе изгладить дурныя воспоминанія. Они разыщутъ Фермина. У него есть деньги для путешествія всѣхъ троихъ. Свободные и счастливые проживутъ они на лонѣ природы, въ мѣстности, незнакомой съ преступленіями цивилизаціи, съ эгоизмомъ людскимъ, гдѣ все принадлежитъ всѣмъ и нѣть другихъ привилегій, кромѣ труда; гд земля непорочна, какъ воздухъ и солнце, и не была обезчещена монополіей, не разорвана на части и унижена криками: это мое… а остальные люди пусть умираютъ съ голода.
И эта жизнь, свободная и счастливая возродитъ и ихъ души. Крестный, глядя на солнце, закроетъ глаза навѣкъ, съ спокойствіемъ исполнившаго свой долгъ. И они тоже, когда настанетъ часъ ихъ, закроютъ глаза свои, любя другъ друга до послѣдней минуты. Надъ ихъ могилами ихъ дѣло труда и свободы будетъ продолжаться ихъ дѣтьми и внуками болѣе счастливыми, чѣмъ они, такъ какъ имъ будутъ невѣдомы жестокости стараго міра, и они будутъ представлять себѣ праздныхъ богачей и жестокихъ сеньоровъ, какъ дѣти представляютъ себѣ чудовищъ и людоѣдовъ изъ сказокъ.
Марія де-ла-Лусъ слушала его растроганная. Бѣжать отсюда! Оставить позади столько воспоминаній… Еслибъ негодяй, причина гибели ихъ семьи, еще былъ бы живъ, оиа осталась бы при своемъ женскомъ упорствѣ. Но разъ, что онъ умеръ, и Рафаэль, котораго она не желаеть обманывать, мирится съ положеніемъ дѣлъ и великодушно прощаетъ ее… да, они уѣдутъ отсюда, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!
Юноша продолжалъ объяснять ей свои планы. Донъ-Фернандо береть на себя убѣдить старика уѣхать; къ тому же онъ имъ дастъ письма къ друзьямъ своимъ въ Америкѣ. He пройдетъ и двухъ недѣль, какъ они отплывутъ на пароходѣ изъ Кадикса. Бѣжать, бѣжать скорѣе изъ страны висѣлицъ, гдѣ ружейными выстрѣлами думаютъ утолить голодъ, и гдѣ богатые отнимаютъ у бѣднихъ жизнь, честь и счастье!
– Пріѣхавъ туда, – продолжалъ Рафаэль, – ты будешь моей женой. Любовь моя будетъ сильнѣй прежней, чтобы ты не думала, что я храню въ глубинѣ души какое-нибудь горькое воспоминаніе. Все прошло. Донъ-Фернандо правъ. Тѣлесное опороченіе означаетъ собою очень мало. Любовь, вотъ главное, остальное – вздоръ. Твое сердце принадлежитъ мнѣ? оно мое?… Марія де-ла-Лу! Подруга души моей! Мы съ тобой пойдемъ при свѣтѣ солнца – теперь мы возродились съ тобой, теперь именно начинается наша любовь. Дай мнѣ поцѣловать тебя въ первый разъ въ жизни. Обними меня, подруга; я вижу, что ты принадлежишь мнѣ, что ты будешь поддержкой моей силы, опорой моей, когда начнется жизненная борьба на чужбинѣ.
И двое молодыхъ людей крѣпко поцѣловались на порогѣ хижины, соединивъ уста свои безъ всякаго трепета чувственности, долгое время держа другъ друга въ объятіяхъ, словно они своей любовью бросали вызовъ старому міру, который покидали.
Сальватьерра проводилъ въ Кадиксъ и усадилъ на пароходъ свеаго стараго товарища, сентора Фермина, отплывавшаго въ Америку съ Рафаэлемъ и Маріей де-ла-Лусъ. Привѣтъ! Они больше не увидятся. Міръ черезчуръ великъ для бѣдвнхъ, прикрѣпленныхъ всегда на одномъ и томъ же мѣстѣ.
Сальватьерра почувствовалъ, что у него текутъ изъ глазъ слезы. Всѣ его друзъя, всѣ воспоминанія его прошлаго исчезали, разрушенные смертью или несчастіемъ. Онъ оставался одинъ среди народа, котораго намѣревался освободить и который уже не зналъ его. Молодое поколѣніе смотрѣло иа него, какъ на безумца, внушавшаго нѣкоторый интересъ своимъ аскетизмомъ, но они не понимали его словъ.
Нѣсколько дней послѣ отъѣзда этихъ своихъ друзей, онъ покинулъ свое убѣжище въ Кадиксѣ, чтобы оттравиться въ Хересъ. Его звалъ умирающій, одинъ изъ товарищей хорошихъ его временъ.
Сеньоръ Матаркадильосъ, хозяинъ маленькаго постоялаго дворика донъ-Грахо, былъ при смерти. Семья его умоляла революціонера пріѣхать, такъ какъ присутствіе его было послѣднимъ лучомъ радости для умирающаго. «Теперь онъ уже приговоренъ», писали его сыновья донъ-Фернанду. И онъ поѣхалъ въ Хересъ и отправился пѣшкомъ по дорогѣ въ Матансуелу, по той самой дорогѣ, которую онъ прошелъ ночью, но въ обратную сторону, идя за трупомъ цыганки.
Когда онъ добрался до постоялаго двора, ему сообщили, что его другъ умеръ нѣсколько часовъ передъ тѣмъ.
Это былъ воскресный вечеръ.
Въ единсутвенной комнатѣ хижины, на бѣдно убраной кровати лежалъ трупъ, безъ иного общества, кромѣ мухъ, жужжавшхъ надь его почти фіолетовымъ лмцомъ.
Вдова и дѣти, неся съ покорностью давно ожидаемое ими несчастіе, наливали стаканы виномъ, и служили своимъ покупателямъ, сидѣвшимъ въ непосредственной близости постоялаго дворика.
Поденщики Матансуэлы пили здѣсь, составивъ большой кружокъ.
Донъ-Фернандо, стоя у дверей хижины, созерцалъ обширную равнину, гдѣ не видно было ни одного человѣка, ни одной коровы, въ монотонномъ уединеніи воскреснаго дня.
Онъ чувствовалъ себя одинокимъ, вполнѣ одинокимъ. Только что онъ лишился послѣдняго изъ товарищей революціонной юности. Изъ всѣхъ совершившихъ походъ въ шоры и шедшихъ навстрѣчу смерти или тюрьмѣ ради романтизма революціи, никого не оставалось подлѣ него. Одни бѣжали въ отчаяніи за море, подшпориваемые нищетой; другіе – гнили въ землѣ, не имѣвъ утѣшенія видѣть, что справедливость и равенство царятъ надъ людьми.
Сколько безполезныхъ усилій! Столько тщетныхъ жертвъ! И наслѣдство столькихъ трудовъ, казалось, теряется навсегда! Новыя поколѣнія отворачиваются отъ старыхъ, не хотятъ принять изъ ихъ утомленныхъ и слабыхъ рукъ бремя ненависти и надеждъ.
Сальватьерра съ грустью смотрѣлъ на толпу работниковъ. Они или не знали его, или дѣлали видъ, что не знаютъ. Ни одинъ взглядъ не былъ устремленъ на него.
Говорили они о великой трагедіи, все еще, казалось, державшей подъ своимъ гнетомъ рабочій народъ въ Хересѣ, о казни пяти поденщиковъ за ночное вторженіе въ городъ, но говорили они спокойно, безъ страсти, безъ ненависти, точно это была казнь знаменитыхъ разбойниковъ, окруженныхъ ореоломъ народной славы.
Они выказывали нѣкоторую горячность лишь разсуждая о мужествѣ, съ которымъ они умерли, о томъ, какъ они входили на эшафотъ. Хуанъ и де-Требухена шли на смертную казнь какъ люди не способные чувствовать страхъ, не бахвалясь этимъ. Два другіе убійцы умерли какъ животные. А воспоминаніе о бѣдномъ Маэстрико почти вызывало у нихъ смѣхъ съ его дрожью смертельной тоски и его криками «да здравствуетъ революція», чтобы внушить себѣ мужество и сдержать нервность свою.
О власть имущихъ, о тѣхъ, которые присудили ихъ къ несправедливой и неслыханной смертной казни, о тѣхъ; которые, быть можетъ, подготовили этотъ взрывъ для оправданія репрессій, ни единаго слова. Низкій страхъ, намѣреніе не думать, отражалочь въ глазахъ всѣхъ. Они молчали и продолжали пить.
Одивъ изъ нихъ подошелъ къ Сальватьеррѣ. Это былъ Сарандилья, еще болѣе ослѣпшій. Онъ не узналъ революціонера, пока хозяева дворика не сказали ему, что онъ тутъ.
Съ больши интересомъ разспрашивалъ о Рафаэлѣ. Ахъ, донъ-Фернандо, какъ все измѣнилось въ Матансуэлѣ послѣ отьѣзда Рафаэля. Теперь мыза принадлежала дону-Пабло Дюпону и имъ былъ новый надсмотрщикъ, чедовѣкъ суровый и жестокій, мучающій и его и всѣхъ поденщиковъ.
Но поденщики – вотъ они тутъ болѣе довольны, чѣмъ прежде, въ хорошихъ отношеніяхъ съ новымъ хозяиномъ, и стыдятся, точно краснѣющія дѣвушки, подойти къ человѣку, ненавистному богатымъ. Они узнали Сальватьерру, но тѣмъ не менѣе, притворяются, что никогда не видѣли его. Они боятся скомпрометироватбся.
Это уже новое сословіе работаиковъ, на которыхъ Сарандилья смотрѣлъ съ удивленіемъ. Они въ восторгѣ отъ увеличенія поденной платы.
Получали они по два реала въ день, а теперь два съ половиной, и приписываютъ это увеличеніе платы своей покорности и подчиненію. По хорошему вы выиграете больше, чѣмъ по дурному, сказали им, и они повторяютъ эти слова, глядя съ презрѣніемъ на мятѣжныхъ агитаторовъ, пытающихся побудить ихъ къ возстанію. Будучи послушными и покорными, быть можетъ, со временемъ, они получатъ и по три реала въ день. Истинное счастіе!
На мызу Матансуэлу они смотрѣли чуть ли не какъ на рай. Сострадательный Дюпонъ оказывалъ неслыханное великодушіе. Онъ заботился о томъ, чгобы поденщики ходили къ обѣднѣ по воскресеньямъ и каждый мѣсяцъ посылалъ ихъ къ причастію.
Дюпонъ былъ современный христіанинъ, какъ онъ говорилъ. Всѣ дороги казались ему хорошими для завоеванія душъ.
И поденщики, по словамъ Сарандильи, молились и пили подносимые имъ хозяиномъ за хожденіе къ обѣднѣ стаканы вина, маленько насмѣхаясь надъ нимъ и называя его «двоюроднымъ братомъ».
Долгое, пребываніе Сарандильи рядомъ съ Сальватьеррой, и любопытство, внушаемое этимъ послѣднимъ, побѣдили, наконецъ, удаленіе отъ него поденщиковъ. Нѣкоторые подошли въ нему, и мало-по-малу около революціонера собрался кружокъ.
Одинъ изъ стариковъ заговорилъ съ нимъ насмѣшливымъ тономъ. Если донъ-Фернандо ходитъ по селамъ, чтобы разжигать, какъ въ былыя времена, онъ теряетъ лишь время, народъ ожегся: онъ теперь словно кошка въ пословицѣ, обваренная кипяткомъ. И не потому, чтобы поденщикамъ жилось бы хорошо. Живется-то не лучше, чѣмъ бѣднякамъ, казненнымъ въ Хересѣ. Мы старики, – продолжалъ этотъ деревенскій философъ, – еще остаемся вѣрнѣе вашей милости и другимъ вашимъ современникамъ. Знаемъ, что они не разбогатѣли проповѣдями своими, какъ многіе другіе; знаемъ, что они пострадали и много вынесли. Но посмотрите, милость ваша, на этихъ парней.
И онъ указалъ на тѣхъ, которые остались сидѣть, не приблизились въ Сальватьеррѣ; всѣ молодые.
Время отъ времени они посматривали на революціокра дерзкими глазами. «Обманщикъ, какъ и всѣ тѣ, кто стараются втереться въ среду работкиковъ. Послѣдователи его ученія гніють на кладбищахъ, а онъ вотъ тутъ… Поменьше проповѣдей и побольше хлѣба… Они умнѣе и видѣли достаточно, чтобы кой-чему научиться и стоять на стороне тѣхъ, кто даетъ. Подлинный другъ бѣдныхъ хозяинъ съ его поденной платой, и если онъ сверхъ того даетъ еще вино, тѣмъ лучше. Кромѣ того, какое дѣло до судьбы рабочихъ этому дядѣ, который одѣвается точно сеньоръ, хотя онъ и въ потертомъ платьѣ, словно нищій, и не имѣетъ мозолей на рукахъ? Онъ желаетъ лишь жить за ихъ счетъ, обманщикъ какъ столько другихъ.
Сальватьерра угадывалъ эти мысли въ враждебныхъ ихъ глазахъ.
Голосъ стараго крестьянина продолжалъ преслѣдовать его своей угрюмой философіей.
Зачѣмъ ваша милость такъ сильно волнуется изъ-за судьбы бѣдныхъ, донъ-Фернандо? Оставьте ихъ: если они довольны, пусть и милость ваша будетъ довольна. Притомъ, мы всѣ теперь проучены. У насъ нѣтъ силъ бороться съ власть имущими. Вы, милость ваша, который такъ много знаете, попытайтесь склонить на свою сторону жандармерію, внушите ей свои взгляды, и когда вы явитесь во главѣ ихъ, будьте спокойны, всѣ мы примкнемъ къ вамъ.
Старикъ налилъ вина въ стаканъ и подалъ его Сальватьеррѣ.
– Пейте, милость ваша, и не тревожьтесь, устраивая то, чего нельзя устроить. На свѣтѣ лишь это истина. Друзьи – предатели; семья… она хороша лишь на то, чтобы свести ее съ картофелемъ. Всѣ эти революціи и раздѣлъ земля – ложь, одни лишь слова, для обмана глупцовъ. Вотъ единственная истина – вино! Глотокъ за глоткомъ оно даетъ намъ развлеченіе и веселить до самой смерти. Пейте, донъ-Фернандо; я предлагаю вамъ этотъ стаканъ вина потому, что онъ нашъ, заработанъ нами. Цѣна ему дешевая: стоитъ всего лишь одну обѣдню.
Сальватьерра, всегда такой безпристрастный на видъ, задрожалъ отъ гнѣвнаго порыва. Онъ чувствовалъ желаніе оттолкнуть стаканъ, разбить его въ дребезги, и проклясть золотистое питье, демона алкоголя, простиравшаго янтарныя свои крылья надъ этой одурѣвшей толпой, подчиняя себѣ ея волю, надѣвая на нее ярмо преступленія, безумія, трусости. Они, возделывая землю въ потѣ лица, проводя по ней борозды, оставляя въ ея нѣдрахъ свое здоровье и силу, производили эту золотую жидкость, и власть имущіе пользовались ею, чтобы напоить ихъ и удерживать, словно заколдованныхъ въ обманчивомъ веселье.
Они были самые несчастные изъ рабовъ исторіи: сами сплетали бичь, державшиій ихъ въ подчиненіи, сами ковали цѣпь, связывавшую ихъ; голодая, проданнымъ голодомъ обманчиваго тупоумія, лживо веселые болѣзнененнымъ веселіемъ опьяненія.
И они смѣялись! И они совѣтовали ему смиреніе, труня надъ его великодушными усиліями, хваля своихъ утнѣтателей!.. Неужели же рабство имѣетъ быть вѣчнымъ? Человѣческія стремленія задержатся навсегда въ этомъ кратковременвомъ веселье удовлетвореннаго животнаго?
Сальватьерра почувствовалъ, что его гнѣвъ улетучивается, и надежда, и вѣра возвращаются въ нему.
Начинало темнѣть, ночь спускалась на землю какъ предтеча новаго дня. Также и сумерки человѣческихъ стремленій лишь кратковременны. Справедливость и свобода дремлютъ въ душѣ каждаго человѣка. Онѣ проснутся.
За полями и нивами, въ городахъ, этихъ великихъ скопленіяхъ современной цивилизаціи, есть еще полчища доведенныхъ до отчаянія и, несчастныхъ, но такихъ, которые отрекутся отъ предательскихъ внушеній вина, которые окунутся возродившейся душой въ зарѣ новаго дня и увидятъ надъ головой своей первые лучи восходящаго солнца, въ то время какъ остальной міръ будетъ еще погруженъ въ предразсвѣтномъ мракѣ. Они явятся избранниками и раньше другихъ проснутся, встанутъ на ноги и пойдутъ вслѣдъ за единственнымъ другомъ несчастныхъ и голодныхъ, переходившимъ черезъ исторію всѣхъ религій. Оскорбленный именемъ демона, онъ, cбросивъ съ себя смѣшное убранство, приданное ему традиціей, ослѣпитъ однихъ и изумитъ другихъ самой возвышенной изъ всѣхъ красотъ, – красотою ангела свѣта, и зовутъ его революціей… соціальной революціей.
