Вирджиния Вулф
Дневники: 1931–1935

Полная версия

Итак, мы живем дальше: провели выходные в Родмелле, гуляли у горы Каберн, по тем первобытным пастбищам, оказывающим, как сказал Л., подобно кровати «Heal»³⁸⁵, эффект расслабления; чашеобразные тени; полукруги; изгибы; глубокая долина. Вчера вечером приходил Квентин³⁸⁶; он очень повзрослел, по-своему; говорит вдумчиво. Спокойно объясняет ситуацию с Джоном [Леманном]. В нем вся чувствительность Нессы и проницательность Клайва. Вдруг он своим протяжным детским голосом просит книги по истории Италии, какой-нибудь отчет о сделке по вооружению; Квентин необычайно объективен, интересуется политикой, бихевиоризмом, психоанализом. Обо всем этом мы и говорили, а еще о Бените, которая, по его словам, слишком боится меня, чтобы прислать свои мемуары. Чувствовался какой-то завуалированный упрек, если только это не следствие «трепетной чувствительности миссис Вулф, не имеющей себе равных со времен Стерна³⁸⁷», – фраза из статьи о музыке в «Manchester Guardian», весьма льстящая моему тщеславию³⁸⁸.

11 февраля, четверг.

Мой разум переключается на «Стук в дверь» (такое название?), во многом благодаря чтению слов Уэллса о женщине – о том, что она должна стать вспомогательным и декоративным элементом мира будущего, так как за десять лет не смогла ничего доказать³⁸⁹. И в этом настроении я пишу сейчас, как вчера вечером Мэри [Хатчинсон] рассказывала мне о своей любви к сигарам, но Джек не разрешает ей курить их, ибо это противоречит его представлениям о жене – глупые условности, – равно как и не разрешает надевать платья с глубоким вырезом сзади. «Я не могу выйти в свет с тобой в таком платье. Пойди и переоденься. Это неприлично…». А вот Диану³⁹⁰ в точно таком же платье он хвалит. «Однажды я выбросила все из окна, – сказала она. – Он относится к нам, Барбаре и мне, как к ручным леопардам – собственным домашним животным». Так оно и есть, ведь ни у кого из них нет ни гроша помимо денег Джека. Она разрыдалась, вспоминая Литтона, своего лучшего и самого близкого друга: «А теперь я живу с одними варварами. Не с кем поговорить. Литтон приезжал каждую неделю. Рассказывал мне обо всех своих мальчиках. Сидел и горько рыдал, когда Роджер [Сенхаус] был с ним жесток. О, он любил его, искренне любил… “Вот чего я не могла понять, а вы можете”, – говорила я. Прошлой зимой Литтон был таким ярким, таким живым. Я пришла к нему примерно за две недели до того, как он заболел. Я была воодушевлена и сказала: “Ты такой замечательный, такой невероятный…” Он был очень энергичным, устраивая вечеринку для пятерых молодых людей. Мы стояли в холле. От одного из них пришло письмо с отказом. И он поцеловал меня. Он был таким милым. Заходил в гости в своем пальто. Говорил и рассказывал обо всем. И все это время внутри него росла какая-то опухоль… А теперь вот Вирджиния и Мэри сидят и говорят о Литтоне, а он умер. Я просто не могу в это поверить».

13 февраля, суббота.

Я отрываюсь от своей обязанности читать «Анатомию мира»³⁹¹, чтобы рассказать о лекции Роджера, состоявшейся вчера вечером³⁹². Он в своем белом жилете был похож на труп. Огромный экран. Мелькающие картинки. Он берет свою указку. Проблемы с проектором. Он совершенно спокоен. Разъясняет, раскрывает с завораживающей легкостью и тонкостью то одно, то другое; исследует (с помощью указки) противоположные диагонали; подчеркивает непосредственное и сиюминутное во французском искусстве. Вот королева, собирающаяся разжать пальцы; вот мать «поворачивается и куда-то смотрит, и становится задумчивой, погружается в нежные грезы, тогда как ее ребенок изворачивается и смотрит в другую сторону, а она сдерживает его, бессознательно, легко и всецело». В перерыве мы обсудили с Мэри дело Потоцки³⁹³, из-за которого у нас в доме разрывается телефон. (Он приговорен к шести месяцам тюрьмы за то, что пытался частным образом опубликовать текст поэмы о Джоне Пенисе на холме Венеры; для помощи Потоцки Леонард пообещал найти £20.) К нам присоединились Несса, Дункан и Рэймонд в полосатом свитере; мы вернулись на лекцию, а потом пошли домой по обледенелым улицам; на дворе зима; я пишу возле камина, не снимая свитера. Была у Нессы, которая растопила печку, подала горячий суп и холодное мясо, кофе и печенье, – она само мастерство и организованность. Мы говорили, преувеличивали и смеялись над лекцией, над Бобом [Тревельяном] и его вспышкой: «Я не могу оставаться в вашем доме и должен уйти, коль скоро вы приписываете такие мотивы моему другу – он умирает – из него социалист лучше, чем из всех вас, – я потрясен подлостью человеческой натуры. Аллен³⁹⁴ – мудрейший политический мыслитель нашего времени, а вы только и делаете, что оскорбляете его за пэрство. Конечно, это не имеет значения – он покончит с собой – он будет мертв к концу года. Нет, я не должен был этого говорить – простите, я вышел из себя. Прошу прощения». (Он ест кексы; хватает чайник, словно лохматое угрюмое неухоженное старое животное… А потом нам пришлось подвезти его в Челси…)

Еще мы говорили о новой жизни Иисуса, которая подразумевает два доказательства его существования – свидетельство тому интеллектуальная бодрость Роджера после его двухчасового выступления в Квинс-холле; он и правда одержим существованием Иисуса. Квентин декламировал цитаты по-французски с приятным акцентом. Дункан купил ананас на те дополнительные 25 шиллингов, которые я заплатила за ширму³⁹⁵, освещающую теперь нашу гостиную. Я принесла ее домой в четверг. Боб даже не заметил [11 февраля он пил чай с Вулфами].

16 февраля, четверг.

Только что «закончила» Донна – иронично ставлю кавычки, – слишком большую, но написанную из лучших побуждений статью. Еще я слегка злюсь из-за типичной для служанок подлости Нелли.

– Когда вы сказали, что не хотите, чтобы Лотти околачивалась тут…

– Но я этого не говорила, Нелли.

– О, мы так подумали.

– Не очень-то приятно, когда кто-то слоняется без дела.

– Вы сказали, что не позволите этого.

– Конечно, я сказала, что она должна немедленно найти работу.

В общем, она ушла к какой-то леди из района Виктория, явно чтобы отомстить и заставить меня почувствовать себя неловко. Я тут же вышла из себя, но, к своему огромному облегчению, сказала Нелли, что это последний раз, когда я помогаю Лотти или интересуюсь их делами, после чего она скривилась, отстранилась и сказала, что ничего такого не имела в виду. Потом миссис Макафи³⁹⁶ отклонила мою статью о Скиннере³⁹⁷ и попросила взамен статью о королеве Елизавете, но вряд ли ее получит. К тому же сегодня я ужинаю с Этель Сэндс³⁹⁸ и еду в «Bradley’s»³⁹⁹ на примерку, а еще надо сделать завивку. Но мне не сидится на месте и хочется поскорее приступить к написанию – как я это назову? – «Такие вот мужчины»? – нет, слишком явный феминизм – продолжения [«Своей комнаты»], для которого я собрала достаточно пороха, чтобы «взорвать» собор Святого Павла. Там будет четыре образа. Но мне надо продолжить «Обыкновенного читателя» – хотя бы ради того, чтобы убедиться в собственных силах. Была у Нессы, веселой и любезной; упаковывала книги; сходила на квартет Буша⁴⁰⁰, где встретила Елену Ричмонд⁴⁰¹ и размышляла о быстротечности человеческой красоты, страстей и иллюзий; скоро обед.

26 февраля, пятница.

Только что «закончила» «Аркадию [графини Пемброк]», и у меня есть 25 минут, чтобы внести последние правки в «Письмо к молодому поэту» и отдать его Джону [Леманну]. Он вспыльчив и раздражителен – говорят, это признак влюбленности. Каких только людей я не видела; обедала с Этель [Смит], принимала Дезмонда, лорда Дэвида, Оттолин и Кейнсов⁴⁰²; ездила в Монкс-хаус, такой по-мартовски белый и прекрасный, с полями и рекой, в которой мужчина поймал большую форель. «Форель умрет, если ей пустить кровь», – сказал он, сильно растягивая слова, в тот промозглый ветреный день. Ах да, Кейнсы говорят, что диссертация Джулиана никуда не годится, ибо она совершенно ненаучна; еще обсуждали Литтона и то, как далеко мы зашли в своей нестандартности – ни службы, ни прощания. Когда умер Рамсей⁴⁰³, все его друзья собрались в Голдерс-Грин и проводили гроб в последний путь. Но в случае с Литтоном как будто бы нет никаких признаков, что все кончено. Через две недели Мейнард встретил Сенхауса и был первым, кто сообщил, что Литтон оставил ему все свои книги.

Из-за всяких дел я не виделась с Этель уже две недели, а сегодня разом придут на чай Сивилла, Хью [Уолпол] и Элизабет Уильямсон; в воскресенье мы идем на балет Камарго⁴⁰⁴, а еще нужно заглянуть на пятидесятилетие Вулфа⁴⁰⁵ – теперь нас будут звать каждый год – сегодня вечером, после ужина. И на выставку французской живописи.

Прошлой ночью Кэ⁴⁰⁶ эффективно «заперла» меня в спальне среднего класса – такая она снисходительная и самоутверждающаяся своими выверенными историями о респектабельных обедах с корнуолльской аристократией и миссис Левертон Харрис⁴⁰⁷.

– Кто такая миссис Л.Х.?

– О, ты ее не знаешь – она собирает подписи по случаю 80-летия Джорджа Мура⁴⁰⁸. Кстати, я очень жду следующий том “Обыкновенного читателя”. Я предпочитаю их…

Это небольшое покровительство разозлило меня больше, чем хотелось бы. В день приезда Кэ мы продали десятитысячный экземпляр «Волн», так что этот роман каким-то чудом превзошел все мои книги.

29 февраля, понедельник.

А сегодня утром я открыла письмо от «искренне вашего Д.Д. Томсона⁴⁰⁹, директора Тринити-колледжа»; в нем говорилось, что совет решил попросить меня выступить с Кларковскими лекциями⁴¹⁰ в следующем году. Их будет шесть. Кажется, женщинам еще не делали таких предложений, так что это большая честь для меня. Подумать только, я, необразованное дитя, читающее книги в своей комнате на Гайд-Парк-Гейт 22, взлетела так высоко. Но я откажусь, ибо не знаю, как я могу написать и прочесть в течение семестра шесть лекций, не отложив сборник критики на год; не став официальным лицом; не прикусив язык, когда речь зайдет об университетах; не отложив «Стук в дверь»; не отказав себе в удовольствии пополнить список моих романов еще одним. Но я не могу не улыбаться, когда сегодня за обедом мисс Додж дарит мне книгу с автографом Донна⁴¹¹; когда я покупаю пару туфель в «Baber»⁴¹²; когда по плану сажусь править статью для «Обыкновенного читателя». Да, говорю я себе, это мое чтение принесло такие вот странные плоды. И я довольна, но еще более рада тому, что могу отказаться от предложения, и мне хочется думать, что отец покраснел бы от удовольствия, если бы я сказала ему 30 лет назад, что его дочь – «его бедную маленькую Джинни» – тоже попросят выступить с Кларковскими лекциями; он бы очень гордился и считал бы это комплиментом себе.

3 марта, четверг.

Сегодня я весьма расстроена, ибо дьявол шепнул на ухо, что у меня уже есть 6 лекций на основе «Фаз и художественной литературы» – нужно лишь дополнить их, прочесть в качестве Кларковских лекций и завоевать уважение женщин ценой нескольких недель труда. Все так, но Л. говорит, что, поскольку средние четыре из шести частей опубликованы в Америке, мне придется их полностью переписать, а значит, я должна отказаться от всей этой затеи⁴¹³. Вот только я теперь не могу ни о чем думать – таков уж мой извращенный разум, который сейчас кипит идеями, и большинство из них я могу высказать лишь на лекциях, а мой отказ кажется ленью и трусостью. Подумать только, еще два дня назад мне была противна сама мысль о лекциях: я жаждала лишь свободы, чтобы писать «Стук в дверь», и была уверена, что, если соглашусь, стану прожигающей время охотницей за славой. Уверена, это чувство утихнет, но что же делать, если какой-нибудь дружелюбный преподаватель Тринити обратится с просьбой еще раз? Я отдаю себе отчет в том, что сесть и переписать «Фазы художественной литературы» означает несколько недель полной занятости только этим; придется переделывать, переписывать, проникнуться лекционной манерой, ее шутливостью, расстановкой акцентов; а потом я так вымотаюсь, что у меня случится ступор; не будь этого в прошлый раз, «Волны» вышли бы в свет на 2–3 года раньше. В любом случае я благодарна, что была тогда в хорошем настроении и писала решительно, а потом дьявол шепнул мне на ухо, и я полезла в ящик, нашла старую рукопись, столь богатую мыслями и прекрасно написанную, – словно вся работа уже была сделала за меня. Разумнее всего, конечно, обсудить это с Дэди в следующие выходные. Нельзя забывать, что Л. категорически против, а вот Несса и Элис Ричи инстинктивно выступили за.

8 марта, вторник.

Ох, сегодня утром я слишком устала, чтобы писать, – не могу закончить статью про Дороти Осборн⁴¹⁴, и все из-за вчерашнего польского графа и суда⁴¹⁵.

10 марта, четверг.

Персики вчера вечером были плохие.

На ужин приезжали Роджер и Хатчинсоны. Они сказали, что мясо сыроватое, но это не так.

И, о боже, я ужинала с Рэймондом ради знакомства с миссис Кеппел⁴¹⁶, смуглой, коренастой, крашеной и прямолинейной («дорогуша», обращалась она) старой хапугой, чьи руки полвека не вылезали из чужих карманов, но дерзкой; она рассказала нам, как ее друзья воровали в загородных резиденциях Эдуарда VII⁴¹⁷. Одна женщина постоянно крала драгоценности из небрежно брошенных сумочек. А у нее самой квартира в отеле «Ritz», старая мебель и т.д. С виду она мне понравилась. Я имею в виду разностороннюю веселую нахальную натуру старой куртизанки, которая растеряла весь блеск и приобрела вместо него своего рода добродушие, юмор и прямоту. Никакой чувствительности и, как мне показалось, снобизма; огромные поверхностные знания и рассказ о поездке в Берлин на выступление Гитлера⁴¹⁸. Поношенное платье; великолепные меха; крупный жемчуг; ждущий ее снаружи «Rolls-Royce» – «еду навестить старого приятеля-портного» – и т.д., но я устала от болтовни, и мы едем в Хэм-Спрей-хаус, чтобы поговорить с Кэррингтон – боже, боже – прекрасный день, однако.

Ох, а еще Эдди говорит, что «Волны» – это провал, промах. Эдди отстаивал свою точку зрения, и мне это понравилось, как только я перестала его ненавидеть. Какой же грозной я могу быть!

12 марта, суббота.

Итак, мы отправились в Хэм-Спрей-хаус – прекрасный светлый день – и добрались туда в 13:30. «Думала, вы не приедете», – сказала К. Она открыла дверь в своем маленьком жакете и носках, с витым ожерельем на шее. Глаза ее казались блеклыми. «Я послала телеграмму, но все делаю неправильно. Думала, вы ее не получили». Она была бледной, маленькой, молча страдавшей, очень спокойной. Я смотрела на деревья. Мы сидели в холодной столовой. «Я не разожгла камин», – сказала она. К. сама приготовила нам вкусное горячее блюдо, сочное. Мы говорили о Мэри и Литтоне. Она случайно узнала, в кого влюблена Мэри. Литтон заставил ее поклясться никому не говорить. И она хранила молчание. Разговор шел со скрипом; хотела ли она вообще видеть нас? Обиделась ли, что мы пришли шпионить за ней? Она злобно высмеивала Барбару⁴¹⁹. «Она спросила, чем помочь. Я попросила нарезать бутерброды, а она целый час болтала с Томми». Потом мы сидели на веранде. Попросили ее сделать для нас гравюры на почтовой бумаге, а еще эскизы для книги Джулии⁴²⁰. Мы пытались посплетничать о миссис Кеппел, о Саксоне – она пару раз рассмеялась, и ее глаза как будто бы стали ярче. Потом похолодало, и мы переместились в кабинет Литтона: все в идеальном порядке; его блокноты аккуратно разложены; полыхающий камин; все книги бережно расставлены по полкам в алфавитном порядке с соответствующими табличками. Мы сели на пол вокруг камина. Потом Л. предложил прогуляться. Она повела нас в свою рощу. Сказала, что летом деревья усыпаны благоухающими цветами, что ей надо сделать несколько заметок и чтобы мы шли без нее. Мы дошли только до конца длинного спуска. Потом Л. занялся машиной, а я побродила по саду и вернулась в гостиную. Взяла с полки книгу, когда вошла К. и спросила, будем ли мы пить чай перед уходом. Она заварила его. Мы поднялись наверх рука об руку, и я сказала: «Давай полюбуемся видом из окна». Мы постояли вместе, глядя на улицу, и она спросила:

– Тебе не кажется, что комнату следует оставить в точности такой, как есть? Мы ездили в дом Дороти Вордсворт⁴²¹. Ее комната сохранилась в точности такой, какой она ее оставила. Даже гравюры и мелочи на столе те же. Я хочу сохранить комнаты Литтона такими, какими они были при нем. Думаешь, я романтик?

– О нет, тогда я тоже романтик, – ответила я.

Потом мы вернулись в гостиную к Л. К. разрыдалась, и я обняла ее. Она всхлипывала и говорила, что всегда была неудачницей. «У меня больше ничего не осталось. Я все делала для Литтона, а в остальном потерпела неудачу. Люди говорят, что он был очень эгоистичен по отношению ко мне. Нет, он дал мне все. Я была предана отцу. Я ненавидела свою мать. Литтон был мне как отец. Он научил меня всему, что я знаю. Он читал мне стихи и прозу на французском». Я не хотела лгать Кэррингтон, но и притворяться, что в ее словах нет правды, не могла. Сказала, что жизнь порой кажется мне бесполезной и бессмысленной, когда я просыпаюсь по ночам и думаю о смерти Литтона. Я взяла ее за руки. Запястья казались очень тонкими, а сама Кэррингтон – беспомощной и покинутой, словно какой-то брошенный зверек. Она была очень нежна, даже смеялась, целовала меня, говорила, что из всех своих старых друзей Литтон больше всего любил именно меня. Сказала, что с молодыми людьми он строил из себя дурачка. Но так лишь казалось. Кэррингтон сердилась, что они не понимали, насколько он велик. Я ответила, что всегда это знала, а она добавила, что слишком много думает о его молодых друзьях. Сказала, что Роджер [Сенхаус], по словам Литтона, был «весьма недалек умом».

– Он никогда не мог по-настоящему сблизиться с кем-то, не всем делился, а вот Роджер был очень энергичен, любил ездить в Рим и то, как Литтон читал ему вслух, но говорить им было не о чем. В прошлом году Литтон решил остепениться. Он был реалистом и смирился с тем, что Роджер не станет его любовью. Мы собирались в Малагу⁴²², а Литтон планировал писать о Шекспире, а еще мемуары, на которые у него бы ушло лет десять. Смерть иронична, не правда ли? Он думал, что идет на поправку. Говорил те же слова, что и Лир, когда был болен. Я хотела отвести тебя к нему в день твоего приезда, но побоялась: Джеймс и Пиппа сказали, что нельзя так рисковать, ведь это могло его расстроить.

– Конечно, я все понимаю, – ответила я. – Роджер, разумеется, возьмет книги, ему придется.

О чем еще мы говорили? Времени было мало. Мы пили чай с поломанным печеньем. Она стояла у камина. Потом мы сказали, что нам пора. Кэррингтон была очень спокойна и не просила остаться.

Потом, когда мы выходили из комнаты, она вдруг достала маленькую французскую шкатулку с изображением Триумфальной арки и сказала: «Я подарила ее Литтону. Возьми. Джеймс говорит, что я не должна раздавать вещи Литтона. Но ничего страшного, это ведь мой подарок». И я взяла. Внутри оказалась монета. Кэррингтон выглядела очень испуганной, словно ребенок, которого отругали за проступок.

Она вышла с нами на крыльцо. Несколько раз поцеловала меня на прощание. Я сказала:

– Значит, ты приедешь навестить нас на следующей неделе – или нет – как тебе будет угодно?!

– Да, приеду, или нет, – ответила Кэррингтон, поцеловала меня еще раз и добавила: – До свидания.

Потом она зашла в дом и обернулась; я помахала ей, а она мне, и дверь закрылась. На следующее утро в 8:30 садовник услышал шум в ее спальне. Он вошел и обнаружил, что Кэррингтон прострелила себе бедро. Она умерла через три часа, но еще была в сознании, когда приехали Ральф, Аликс⁴²³ и Банни⁴²⁴.

(К. также отвела меню в спальню Литтона. Я увидела его большую кровать, мозаику Анрепа⁴²⁵, шкаф и другие вещи.)

17 марта, четверг.

В общем, Кэррингтон покончила с собой, и снова началось то, что Л. называет «этими мавзолейными разговорами». Мы были последними, кто разговаривал с ней, и, таким образом, нас могли вызвать на дознание, но полиция решила, что это несчастный случай. Кэррингтон даже успела сказать Ральфу, что оступилась, когда стреляла в кролика.

В итоге мы обсуждаем самоубийство, а я, как всегда, думаю о влиянии призраков. Литтон ответственен за ее поступок. Иногда я недолюбливаю его за это. Он поглотил ее личность и заставил покончить с собой. Ох уж эта романтическая завершенность, поразившая Мэри: «Прекрасный жест – ее жизнь и ее смерть». «Чепуха, – говорит Леонард, – это театральность, а реальность заключается в том, что мы больше никогда не увидим Литтона». Трудно в это поверить. В общем, мы обсуждаем самоубийство, а призраки так странно меняются в моем воображении, как, впрочем, и живые люди, когда узнаешь о них что-то новое. Теперь у нас будет встреча с Пиппой, Джеймсом и Аликс. Затем поедем в Родмелл, а потом, возможно, в Грецию с Роджером и Хэ⁴²⁶. Авантюрная затея, но я думаю, что именно это нам обоим и нужно после всего случившегося; слишком много мрачных разговоров о смерти, не говоря уже о самой смерти.

В субботу мы отправились из Кембриджа в Кингс-Линн вдоль прекрасного побережья, которое простирается до Кромера, и я собираюсь проехаться по этому маршруту еще раз. Зеленые луга на фоне моря, деревья, вокруг ни души, то и дело мелькающие маленькие старинные домишки; Стиффки с его ратушей; какая-то деревня, раскинувшаяся на вершине дюны, прямо как на средневековой картине; милые непоколебимые названия неизвестных мест; дикие дороги; Бликлинг, Холт, Коук из Норфолка⁴²⁷, Хоутон и Пэстоны – вся эта поездка омрачена смертью Кэррингтон; фамилия Партридж часто встречается на надгробиях и витринах бакалейных лавок⁴²⁸.

18 марта, пятница.

Вчерашний вечер у Пломера – разговоры, разговоры, разговоры. Попробую вспомнить: о кулинарии; о выпечке хлеба; о гнилых персиках; о Гласпеллах⁴²⁹ во время осмотра дома; о студии Тони⁴³⁰ – он лысый, невинный, голубоглазый, заикающийся; Уильям лаконичный и надежный. Взглянула на мебель. Столы, кровати и диваны Тони в стиле ампир. Газовый камин. Разговор о «Фонтане»⁴³¹. Ох, первая жена отца Тони, очень толстая женщина, умерла от апоплексического удара в Константинополе, когда торопилась на пароход в жаркий день. Мэри Баттс⁴³². «Я ничего не могу сказать о своей сестре – она плохая женщина, вычурная, – и не вижу никаких достоинств в ее претенциозных книгах. Она развращает молодых людей. Они постоянно кончают жизнь самоубийством. Теперь она вышла замуж за бесхребетного Габриэля Аткина⁴³³. На свадьбу им подарили 25 графинов». Тони стыдится Мэри, которая таким образом оскверняет кровь Баттсов. Вошли Луиза Морган⁴³⁴ – интервьюер, нервная, вся в морщинах, пунцовая, шустрая, – и миссис⁴³⁵ Поль Робсон⁴³⁶, негритянка, бойкая, гибкая, будто выступающая на сцене и говорящая в основном о неграх с Л. А еще Жанен⁴³⁷, который восхищается моими книгами и у которого есть друг, желающий их перевести; тонкокожий лягушонок, сплошные ужимки и морщины; торговец кофе; бывший дипломат, презирающий общество; рассказы о Коулфакс, о французском посольстве. Как говорил герцог Вандом, «Que c'est mélée, mon monde!»⁴³⁸. Разговоры, разговоры, разговоры. Холод; стакан зеленой воды; домой в постель. Уильям довольно напыщен, церемонен и внимателен.

Чай с Нессой, Джулианом и миссис Рамсей⁴³⁹; Несса хочет, чтобы он бросил диссертацию; гордится сыном, что бы тот ни делал. Разговор о Кэррингтон; как долго мы будет говорить о ней? Споры о том, откуда взялось ружье. Рассказ Мэри о трех кроликах на лужайке.

24 марта, четверг.

Я не уверена, какое сегодня число, но знаю только, что сегодня четверг, завтра Страстная пятница, поэтому мы в Родмелле, а за окном прекраснейший весенний день, мягкий, с голубой дымкой в воздухе, разрываемой пением птиц. Я рада быть живой, сожалею об умерших и не понимаю, почему Кэррингтон покончила с собой, положив конец всему этому. В Эшеме действительно строят огромные амбары слоновьего серого цвета, но я намерена представлять их греческими храмами; по словам Перси, там возведут 60 коттеджей, ну, поживем – увидим⁴⁴⁰. Пригород все прекраснее, дружелюбнее, очаровательнее, блистательнее; по-прежнему есть огромные просторы, где я могу погулять в одиночестве и проветрить мозги. Может, еще одна книга? Какая? Быть свободной и думать обо всем в одиночестве – благодать; нет нужды писать то, чего я не хочу, или тратить время на вторичное. Две книги о Вирджинии Вулф только что вышли во Франции и Германии⁴⁴¹. Это сигнал опасности. Не хочу стать заложницей образа.

Похоже, мы становимся общительней. Миссис Хоксфорд⁴⁴² хочет привести свою дочь на чай. Думаю, мы поедем в Грецию с Роджером и Марджери. А в понедельник идем на чай к М. Бэрингу.

Я дремлю в этой жаре и тишине. Не могу больше править статьи для «Обыкновенного читателя» и писать письма, а ведь еще даже не обед. Надо почитать свежую газету. Так странно не видеть новых текстов Литтона. Какую жизнь надо вести? Ту, которая по душе. Мне нравится писать. Я люблю перемены. Люблю подбрасывать свои мысли и смотреть, куда они упадут. Несса уезжает в Кассис. Клайв возвращается. Скоро лондонский сезон; потом снова Родмелл. Счастливая жизнь. Под эгидой одиночества – людская жизнь, я имею в виду. Мисс Боуэн, заикающаяся застенчивая простушка, придет на чай.

25 марта, пятница.

Атмосфера последних дней такова, что я подумала, будто уже воскресенье, хотя сегодня Страстная пятница. Погода воскресная, божественно хорошая, теплая, безоблачная. О, как прекрасен был бы вид из окна, если бы не серые оцинкованные сараи. Как примириться с ними? Хочу написать небольшой рассказ, прежде чем приступить к праздничному гусю. Я устала от собственной критики, но разве не бесполезно погружаться с головой в ту жизнь, где все пропорции другие, когда мне еще исправлять бог знает сколько блестящих статей – все будут как на подбор, округлые и цветастые, точно слайды для волшебного фонаря. Странная пропасть между этими двумя мирами. Пойду, пожалуй, в дом и займусь де Квинси⁴⁴³, следующим по списку. Я рассудительна, но не последовательна – не могу нанизать все свои мысли на одну нить. Леонард поссорился с Уэллсом и теперь не может найти источник, подкрепляющий его слова⁴⁴⁴. Кстати, собаки стали больше думать и меньше лаять – результат моего письменного обращения. Одному бедному псу, говорят, чуть ли не заклеили пасть, но нет – опять лает. Хорошая прогулка не помешала бы. Перси крадет уголь и говорит: «Разве вы не слышали, как Пинки лаяла всю ночь?» – примитивная и неубедительная попытка мистификации. Ох уж эти вечные отношения хозяев и слуг. Мейнард говорит, что в офисах все то же самое – сплошной обман и недоверие. Возможно, это переходный период. Быть может, завтра мы поедем в Сисингхерст – жилище на двоих на всю жизнь.

29 марта, вторник.

Мы ездили в Сисингхерст [26 марта] – я так устала править «доктора Берни», что хочу поработать ручкой здесь, – сегодня прекрасное пасмурное утро⁴⁴⁵. Странное слияние Сассекса с Кентом. Думаю, именно сушка хмеля заставила людей в XVIII веке строить там свои маленькие удаленные деревушки?! Тюдоровский дом стоит одинокий у дороги – зачем было строить его там? Л. смотрит на дорогу, а я подмечаю мелкие детали. Гарольд вышел встречать нас в рваном пиджаке; Вита – в бриджах и розовой рубашке. Мы прогулялись по территории. Г. сказал, что я становлюсь все благороднее и благороднее по мере того, как мы стареем. Я отказалась от предложения писать для американских газет. Ох, у меня ведь так много дел, да и у них не меньше. «Мы хотим превратить эти конюшни в гостевые спальни, а во дворе построить библиотеку», – сказала Вита. Все уже спланировано. Г. начертил схему в блокноте. Стены построены, газон уложен. Обед в коттедже для мальчиков. Разговор о вечеринке Бивербрука⁴⁴⁶, на которую Г. пошел с Энид Джонс⁴⁴⁷ – да, очень мило, – об одежде, затем о «Heinemann»⁴⁴⁸ – из гостей уже песок сыплется. Энид очень расстроена. Хочет писать, но вынуждена устраивать приемы для мужа⁴⁴⁹. А я хотела спать и боялась, что «Rolls-Royce» доедет до Темпла слишком быстро и она не успеет закончить свой рассказ. Успела. А на следующий день я получила письмо, в котором говорилось, что она чуть… не покончила с собой? Нет, у нее чуть не случился нервный срыв. Она хочет стать писательницей; завидует гению миссис Беллок Лоундс⁴⁵⁰.

Мы ели холодного лосося, малину со сливками и маленькие шоколадки с разными вкусами, подарок леди Сэквилл⁴⁵¹, которая теперь у ног Николсонов, и выпили о-о-очень много напитков, а потом поднялись на башню Виты; прекрасный розовый кирпич, но вид, как и в Ноул-хаусе, не очень, только на конюшни – будущие гостевые комнаты. Вернулись домой. Потом дождливое воскресенье, потрясающее чтение и дремота – я довела до совершенства искусство сна и чтения, сочинив половину своей книги во сне, а потом проснулась и обнаружила, что вся эта импровизация не соответствует действительности.

Вчера мы ездили в Роттингдин⁴⁵² на чай к Морису (как я теперь его называю). Он и Элизабет [Уильямсон] в длинной светлой комнате, полной книг, столов, растений; довольно безвкусно; богато; смотреть не на что; два потных пыльных лакея внесли бесчисленное количество тарелок. Вошли Этель в сером твиде и капитан кавалерии без подбородка по фамилии Грант⁴⁵³ – партнер «Peter Davies»; само воплощение солдата из «Punch»⁴⁵⁴; идеал многих людей, я полагаю; такой обходительный, мужественный, глупый; идеально подходящий под отверстие винтик. Сленг, снобизм, культура и самообладание. Он убивал животных во всех уголках Востока. Про Грецию, конечно, рассказывал дико подробно, категорично и бесполезно. «Вы должны увидеть Метеоры⁴⁵⁵ – есть тут карта? Выходите из поезда, арендуете машину – у нас не получилось – и едете в «Ghiolman»⁴⁵⁶ в Афины – о, и не забудьте про Эгину⁴⁵⁷ – возьмите напрокат лодку, а вечером…» и т.д. и т.п. Потом разговоры об издательском деле; я сунула свой сэндвич с анчоусами в сумку, а потом достала его, приняв за зажигалку. Этель покачивалась у камина, рассказывала нам истории об императрицах; Морис подсказывал, смеялся над ней. «Я знаю его 40 лет, и он вечно чем-то шокирован – чувствует то, что чувствуют люди на другом конце комнаты. Приятные чувства. А у меня их нет. Я собираюсь написать книгу под названием “Крот, выгребная яма и миссис Вулф”. Говоришь, что хранишь мои письма?! Да, она странная женщина, которая любит письма, поэтому я пишу постоянно, лист за листом. Лучше и придумать нельзя. Раньше я вела дневник. С тех пор как мы познакомились два года назад, в феврале, я пишу только письма…»

«Кстати, миссис Вулф, мы хотим, чтобы вы написали для нас биографию в 30 тысяч слов. Готовы заплатить £15 кому-то, кто соберет факты, а вам останется только написать. Управились бы месяца за два. В качестве ответной услуги предлагаю вам рукопись книги по садоводству. О, мы изрядно потратились из-за наших дорогих книг. Издание Диззи⁴⁵⁸ заполнило чуть ли не весь склад». Я пришла, чтобы мы не казались такими надменными. Мне нужны романы. Идеи. Вот что интересно. Мы сами хотим делать предложения авторам, а этот мужчина без подбородка пристал ко мне. Тьфу! Откланялась после осмотра спальни Мориса и т.д. Застенчивый худосочный мужчина цвета омара, спотыкаясь, несет через комнату верхнюю одежду. Думаю, он купил этот дом ради друзей. Пьет. Сентиментален. Хочет, чтобы его воспринимали всерьез.