bannerbannerbanner
полная версияАрхив

Виорэль Михайлович Ломов
Архив

Полная версия

III

Седьмого ноября Николай привел Елену домой. Удивительно, праздником в доме Суворовых и не пахло. То есть буквально: праздничный стол был вообще не накрыт.

Николай познакомил девушку с матерью, та напряженно взглянула на пришелицу, словно провидя всю грядущую полосу их совместного проживания. Но отец, который писал что-то под старинной лампой с абажуром, рассеянно взглянул на вошедших и тут же поднялся, с улыбкой обратив к Елене свое моложавое породистое лицо.

– С праздником, Георгий Николаевич, – сказала Елена.

Суворов смешно поднял бровь и недоуменно переспросил:

– С праздником? Ах, да. С праздником, с праздником. Как там, на улице? Метель?

Он сел и, не дожидаясь ответа, углубился в свои размышления, прерванные их приходом. Николай приложил палец к губам и, взяв Елену за руку, на цыпочках вышел из кабинета.

– Речь готовит, – шепотом сказал он. – Десятого летит на заседание Академии.

– Чай будете? – сухо предложила Надежда Алексеевна.

– Не откажемся, – улыбнулась Елена.

Надежда Алексеевна никак не отреагировала на девичью попытку завязать отношения и, глядя на сына, спросила, обращаясь только к нему:

– Есть кекс, или с колбасой?

Николай посмотрел на Лену:

– С колбасой?

Елена молча кивнула. Ей было всё равно, с чем. Ей было не всё равно, как.

Николай же, казалось, ничуть не замечал этих мелочей. «Он, наверное, весь в отца, – подумала Елена, – на мелочи жизни не обращает внимания». Они пошли на кухню и долго сидели там за чаем. Чай пили молча. «Неужели вот так будет и потом, – подумала Елена. – Какая огромная кухня!»

***

– Значит, решено? – сказал Николай. – Подаем заявление после праздников?

– Я не понравилась твоей маме, – вырвалось у Елены, и она поняла, что совершила ошибку.

– Ничего, – успокоил ее Николай. – Разве это важно? Важно, нравишься ли ты мне, а я тебе.

Елена почувствовала вдруг себя намного старше и опытнее Николая. Он был очень похож на отца, но в нем не было того, что сразу же бросилось ей в глаза, как только она увидела Георгия Николаевича с порога, – породистости. А еще уверенности в себе.

– Ты не ответила. Решено?

– Решено, – усталым голосом ответила Елена и не услышала саму себя.

– Жить будем в маленькой комнате. Родители в угловой. В зале обедаем.

Елена хотела было спросить, разве они не собираются когда-нибудь зажить отдельно от родителей, но решила, что эти вопросы задавать еще рано. И впрямь, замуж сперва выйти надо, девушка. А уж потом детей нарожать и жить как кому вздумается!

Она встряхнула головой, сбросив с себя груз неутешных мыслей, и звонко рассмеялась остроумной реплике Николая. За такой вот смех Николай и обратил на нее внимание.

Когда Николай и Елена вышли из комнаты, Георгий Николаевич отложил в сторону бумаги и задумался, вспоминая Тифлис. Он вспомнил дом под черепичной крышей, веранду второго этажа на балках, перекладины вокруг дома для винограда, инжир и тутовник во дворе. Плоские камни двора, родничок, белую сплошную стену вокруг…Он вышел на кухню и услышал жемчужный смех девушки. Он остановился как вкопанный. Так когда-то смеялась Софья.

***

– Так он Суворов? – рассмеялась Софья. – А он тут столько всего поведал о роде Бахметьевых! До князя Владимира дошел.

– Это наши дальние родственники, по линии матушки, – сказал Георгий. – И там столько мутной воды. Зато по линии отца всё чисто как бриллиант.

– Чисто, да не совсем! – снова засмеялась Софья. – Что таиться тогда, если всё чисто?

– Оттого, наверное, Лавр и таится, – заметил Георгий, – что слишком всё ясно и чисто.

– Не верю. Тут что-то не то! Я думаю, всё дело в шкатулке. Она постоянно с ним, а за поясом два пистолета.

– Документы, наверное, доверенности, закладные…мало ли что?

Софья пожала плечиками:

– Уже половина Тифлиса знает, что у него там или фунты, или золото. Георгий, я прошу вас, отвлеките его от этого жуткого занятия. Глядеть страшно!

Георгий подвел Софью к дамам, извинился и отошел к брату. Тот бросил играть в карты и сидел в кресле, подбрасывая в воздух кинжал. Он был уже изрядно пьян, но еще весел и открыт. А кинжал, описав в воздухе двойное или тройное сальто, неизменно падал к нему в ладонь рукоятью.

– Что, братишка, что Жорж, как тебе тут у нас, на Кавказе? – воскликнул он, продолжая подбрасывать кинжал, не глядя на него.

– Лавр, я хотел бы поговорить с тобой, – тихо произнес Георгий. – Осторожней.

– Говори! – закричал Лавр. – Я ни перед кем не таюсь! Говори!

– Лавр, я действительно хочу поговорить с тобой. Конфиденциально.

Лавр не стал ловить кинжал, расставил колени, и тот мягко вошел в пол.

– Ради бога, – посерьезнел Лавр. – Пошли в ту комнату. Софья, мы уединимся?

Софья мило улыбнулась ему. Лавр выдернул кинжал и пошел, вертя им между пальцами.

– Ты прямо циркач! – не удержался Георгий.

Лавр хохотнул. Георгий прикрыл дверь. Братья расположились на приземистом диванчике. Лавр, не глядя на кинжал, продолжил свои упражнения. Георгий решил не обращать на них внимание. Уж если что Лавру втемяшится, будет делать, пока не надоест.

– Лавр, что за шкатулка у тебя? – спросил он напрямик. – Все говорят о ней.

– Шкатулка? – взгляд у Лавра стал острым и жестким. Кинжал снова воткнулся в пол. – Кто говорит? Идем к нему!

– Не кипятись. Софья сказала.

– Эта знает, – расплылся Лавр в улыбке. – Она видела, как я доставал одну цацку.

– Цацку? Что за цацку? Зачем?

– А чтоб жить на нее, вот зачем цацку. Без цацек, милый мой, что тут делать? Впору подаваться в абраги. А что, и подамся. Слава богу, оружие в руках держать умею.

Он выдернул кинжал и неуловимым движением метнул его в притолоку. Лезвие на треть ушло в древесину.

– Не дуб, – пробормотал он, – и не бук. Погребальный звук…

– Извини, Лавр, я не посвящен во все тонкости вопроса. Не понимаю тебя. Я про цацки.

– Да что тут понимать? – устало обронил Лавр. – Семейные драгоценности спускаю, брат. С ними думаю и за кордон податься. Думаешь, я кому нужен в Австралии? Кому я, Жорж, нужен таким, каков я есть? Ни-ко-му. Подумаешь, Суворов! Там таких пол-Австралии. А с цацками, о, с цацками я Ротшильд! Ты не волнуйся, половина цацек твои. Ровно половина. Больше не с кем нам их делить.

– И где они? Надеюсь, ты их надежно спрятал?

Лавр хохотнул.

– Ты меня удивляешь, Жорж! Будто ты не в России живешь, а где-нибудь в Швейцарии или Амстердаме. У нас самое надежное место – карман да пазуха. Во всяком случае, они всегда при тебе. Пока жив. Ну а сдохнешь, тогда всё равно. Хотя чертовски хочется пожить еще капельку, а? Я, Жорж, вижу, как к горлу моему тянется рука. Она и во сне снится мне…Вот они, наши цацки.

Лавр пошарил рукой под диваном и извлек наружу шкатулку. Раскрыл. Там были две коробочки. В одной лежали сапфиры, а в другой бриллианты.

– «Не счесть алмазов в каменных пещерах», – пропел Лавр. – Это, Жорж, нам отец завещал. Когда у вас ничего не останется, сказал он, ни имения, ни дома, ни имущества, поделите их поровну. Он не вписал их в завещание, словно чувствовал, что мы пойдем с тобой в народ. Скорее всего, он думал, что я буду тому виной, и достаточно часто попрекал меня в моем неуемном азарте жизни, но после пятого года уже без обиняков заявил мне, что есть вещи куда более жуткие, чем азарт дворянина. Помнишь Пушкина, о бунте?

Раздался стук в дверь. Георгий потянулся к шкатулке, чтобы закрыть ее.

– Это Софья, – остановил его Лавр. – Заходи! – крикнул он.

Вошла Софья.

– Какая прелесть! – всплеснула она руками.

– Позвольте, сударыня, вашу божественную шейку, – сказал Лавр. – Вот так. Как?

Колье было царское! Софья не могла наглядеться на него.

– Это тебе, Сонечка, от меня. А Георгий, коль захочет, подарит что-нибудь на свой вкус. Вы позволите? – Лавр взял шкатулку под мышку и вышел в зал.

– Он сумасшедший, – сказала Софья. – Георгий, возьмите это колье.

– Я не могу, Софья, это его подарок.

– Такие вещи не дарят… случайным знакомым.

– Софья, как вы можете так говорить? Подарок от всего сердца.

– От всего – отчаянного – сердца – верю. Нет, Георгий, в Австралии или куда вы там собрались, они вам пригодятся скорее. А моя шея, уж поверьте мне, без ожерелья не останется.

– Я не возьму, – покачал головой Георгий. – Вы что, смеетесь надо мной? Колье ваше!

Георгий с удивлением увидел в ее глазах слезы. Девушка отвернулась и подошла к окну.

– Какой сегодня воздух, светится изнутри, – спокойным голосом произнесла она, и в ее голосе был свет, которым был пронизан воздух.

Внезапно открылась дверь.

– Софи! – позвала ее дама в неприлично длинном платье. – Софи! Там опять!

Софья поспешила в зал. Георгий за ней.

В зале Лавр и капитан Залесский о чем-то спорили. Причем Залесский был уже красный как рак, а Суворов белый как мел. Софья подошла к Лавру, тронула его за плечо. Тот мутным взором взглянул на нее и никак не отреагировал.

– Брат! – воскликнул Георгий.

Лавр отмахнулся от него.

– Вы, сударь, подлец! – крикнул он капитану.

Залесский сорвал со стены саблю. Сабля была боевая.

Лавр хохотнул и сорвал другую с той же стены. Несколько раз со свистом рассек воздух.

Женщины взвизгнули. Мужчины смолкли. Все прижались к стенам, кое-кто выбежал из зала вон. Суворов с Залесским стояли напротив друг друга, ожидая, кто первым сделает выпад. Несмотря на свою горячность, оба поединщика имели на удивление ледяную выдержку.

Георгий встал между ними. Протянул в обе стороны руки.

– Прекратите! – срываясь на фальцет, воскликнул он. – Идиоты! Здесь же дамы!

Лавр и Залесский после секундного колебания по очереди повесили сабли на старое место и, не глядя друг на друга, разошлись по разным углам.

 

Софья поцеловала Георгия.

– Да вы герой, – сказала она.

IV

Похоронив Николая, Елена взяла отпуск и третий день возилась с архивом. Некоторые документы и вещи были уникальны сами по себе, а еще более уникальна была их коллекция. Дневники русских офицеров, эмигрировавших из России, их письма и записки из-за кордона, иногда на жалких клочках бумаги. На проекте железнодорожной магистрали, представленном дедом Суворова, были личные пометки царя. Не исключено, что они вместе смотрели на эти карты, обсуждали расчеты. За любую такую страничку когда-то могли упечь на Соловки. Елена вспомнила, сколько раз Надежда Алексеевна со страхом (тогда казавшимся ей театральным) звонила в институт и спрашивала, почему Георгий Николаевич задерживается. А их замкнутость– неужели только из-за архива? Неужели они свои жизни положили на алтарь прошлых жизней людей и событий, отшумевших в истории как листопад. Старшие Суворовы обсуждали семейные тайны за закрытой дверью. Приглашали иногда Николая. А вот ее ни разу. Ей тогда это было крайне обидно. «Просто меня не хотели допускать к своим тайнам, – подумала Елена. – Сперва боялись за свою жизнь, потом за карьеру, за семью. Выходит, и за меня?.. Всё равно, всё равно, – думала она, – я не могу им простить этого, не могу! Ведь они разбили мою жизнь».

Из ряда документов, фотографий, дагерротипов, хорошо сохранившихся вещей видно было, что у предков Суворовых было поместье, были дома. Были лошади, собаки, коляски. На многих документах красовались подписи титулованных особ. Каких только вещей не было! Серебро, фарфоровые чашечки без ручек, картины, рукописи, письма, записки, лорнеты, лошадки каслинского литья. Расписанные подносы и инкрустированные шкатулки. Сборники стихов поэтов с автографами Иннокентия Анненского, Вячеслава Иванова. Золотые браслеты и золотые часы, малахитовые и черепаховые шкатулки, обручальный перстень на небывало большой мужской палец и тут же перстенек на карликовую лапку, перчаточка с припиской«С бала у княгини Печерской пятого января».

А тут как будто одна посуда. В дорожном несессере серебряные ложки в холщовой тряпке. На них, как и вообще на всей посуде и белье, на скатертях и полотенцах инициалы и вензеля Суворовых. Даже на больших дутых золотых браслетах с внутренней стороны. Сервиз, заказанный дедушке и бабушке Георгия Николаевича (господи, когда это? ) к их свадьбе.

Да, свекрам было чего бояться. Представить трудно, как можно было всю жизнь жить с таким страхом в душе. Даже в последние десять лет, когда уже и бояться-то стало нечего, кроме жуликов да бандитов, и когда можно было продать золотишко, посуду, чтобы не надрывать пупок на различных подработках для ее же и Николая лечения, свекровь перекочевала из спальни в кабинет и устроилась там как собака на сене.

Вечером Елена, не чуя под собой ног от усталости, в отчаянии упала на диван. Первое ее желание выкинуть весь этот хлам на свалку, сменилось сомнением, а затем и уверенностью, непонятно откуда взявшейся, точно от общения с архивом, что всё это надо обязательно сохранить и каким-то образом сделать достоянием общественности. «Что, и мне теперь посвятить свою жизнь этому монстру, заглотнувшему семью Суворовых вместе с их родней? Всю жизнь этот архив прятали от меня, а я теперь его должна сохранять? Не выбрасывать же его! Или все-таки выбросить? А чего я тогда три дня вожусь с ним? Смешно, крестьянка – наследница и хранительница господского пепелища».

Елена в раздражении от собственной нерешительности едва не расплакалась. Сколько же их тут, этих вещей! И ведь их, скорее всего, никто специально и не собирал, а складывал так, на всякий случай. Скопидомство не скопидомство, синдром Плюшкина. Из-за обостренного чутья времени, что ли, эта жалкая попытка сохранить крупицы прошлой жизни? Неужто из-за неверия в жизнь будущую? А с другой стороны, вряд ли кто из людей задумывался над тем, что от огромного мира останутся не они сами, а эти бездушные, никому не нужные предметы, да и те-то в таком малом количестве. Но стоило Елене взять в руки перчатку или салфетку, документ или фотографию, она кожей чувствовала легкое жжение. Словно прошлое превратилось со временем в кислоту или щелочь. Много было такого, чего не разбирал сам Георгий Николаевич. «Поразительно, – подумала Елена, – всё это старье будто напитано энергией молодости, но какой-то гибельной, и в нем дух Плюшкина смешался не иначе как с духом Печорина».

А что за книга была там, в сафьяновом переплете? Огромная, тяжеленная. Елена с трудом извлекла ее из ящика, чуть не сорвав себе ноготь, уселась на полу, прислонившись к ящику, и наобум раскрыла уже ближе к концу. Большая часть книги буквально отвалилась налево.

«…Сегодня мне был знак свыше. С утра мне казалось, что я тащу на себе всю Россию. Это давало мне сил побороть мою болезнь. И поборол бы в конце концов, не встреть я Суворова. Он был, как всегда, оригинален. Правда, неряшлив и такой маленький. И он тоже обличал меня в погибели России. Или все-таки это был мой внутренний голос?..»

Что это? Неужели государев дневник– чей? Встретил Суворова – Павел? За простыми словами скрывалась такая мощь, что их действительно могло хватить на то, чтобы спасти целую Россию. Коля лет пятнадцать назад целую лекцию устроил ей по этому поводу, на Пасху, кажется, о спасении и обличении, о диссидентах, России. Вопрошал: «Так в чем больше мощи? В обличении или в желании спасти? Кто, как не полководец Суворов, ценой своей жизни спас Россию? Оттого, наверное, и имел право обличать». Смешной он все-таки иногда был, наивный моралист, и в то же время доказывал, что эстетические критерии важнее моральных. Она тогда пропустила его слова мимо ушей. Суворов и Суворов, мало ли Суворовых?

А ведь Суворовы и на самом деле были потомками генералиссимуса, а не плодом воображения Надежды Алексеевны, несколько раз бросавшей ей: «Николенька – Суворов, а кто ты?» «Я Гусева», – не сдержалась однажды она. «Вот!» Елена как-то не придавала этому никакого значения. Но сейчас всё высветилось в новом свете. Вот почему Георгий Николаевич через губу разговаривал с профессором Гориным, когда тот где-то в середине семидесятых покидал навсегда страну. Елена оказалась невольной свидетельницей их разговора. Горин зашел проститься к захворавшему Суворову.

– У меня, Георгий Николаевич, сил больше нет смотреть на эту страну! – волнуясь, а больше красуясь собой, говорил Горин.

– Что же вы, профессор, хотите, раз все свои силы вы отдали этой стране? – как-то брезгливо произнес Суворов и, пытливо взглянув на Елену, поблагодарил ее за чай.

Почему-то всё узнается тогда, когда поздно что-либо изменить и когда по большому счету уже всё равно. «Жизни всех Суворовых, отданной науке, институту, “железке”, теперь осталось ровно столько, сколько вмещается в моей памяти, да еще в этих коробках и ящиках, которые могут посмотреть, а могут и не посмотреть. Мосты? Тоннели? Высокие мысли? Всё рано или поздно ржавеет и рассыпается. А высокие мысли – они на то и высокие, что с земли их чаще всего не разглядеть…Неужели и от меня когда-то останется лишь несколько тряпок, которые пойдут на то, чтобы стирать ими пыль? А что еще? Этот архив? Память? Право, смешно. Память– пыль. Сотрешь – нет ее, оставишь – задохнешься в ней».

Николай уже в бреду рассказал ей об этом царском дневнике. Она тогда подумала: бред.

Она не зажигала света. Ей на минуту показалось, что в комнате находится и Николай…

V

– Больно? – спросила Софья. Ей самой было больно смотреть на Лавра.

– Разве это больно? – короче, чем обычно, хохотнул Лавр. Правой рукой он зажимал рану на левом плече. Кровь текла по руке, заливала бок.

Софья попыталась оторвать рукав своего платья, но у нее не хватало сил. Лавр зубами надорвал ткань. Софья оторвала рукав и приложила его, морщась, к ране Лавра. В лунном свете он был похож на скульптуру мифического героя. Держась теневой стороны улицы, они тронулись дальше.

– Разве это больно? – повторил, озираясь по сторонам, Лавр. – Вот когда у лошади Александра Васильевича Суворова оторвало ядром морду… И он пеший со шпагой в руке кинулся на янычар. Когда он был сражен картечью в бок чуть ниже сердца… Знаешь, что такое картечь?.. Упал без чувств, и его засыпало песком…Когда его отнесли в сторону, и он пришел в себя…

– Как ты можешь говорить так, когда у тебя такое? – в ужасе воскликнула Софья.

Светлый рукав, которым она обмотала плечо Лавра, стал темным.

– Потому и говорю так, – улыбнулся Лавр, скрипнув зубами. – Едва он пришел в себя, тут же собрал остатки войска и увлек их за собой. Пуля пробила ему предплечье, слева. Как у меня. Он стал истекать кровью, благо дело было на море…Вон река…

Они стали спускаться к реке. Лавр шагал вниз размашистым шагом. «Верно, ему совсем дурно, – подумала Софья, – раз не подает мне руки».

– Ему промыли рану, – продолжал говорить Лавр, – перевязали платком. Он тут же сел на лошадь…и поскакал на турок. К концу девятичасового сражения…Александр Васильевич был на грани обморока. Где он брал силы, чтобы…не просто усидеть в седле, а победить…победить силу турок…победить слабость своих войск…победить собственную боль?

Он почти вбежал в воду.

– Не заходи, – не пустил он Софью в реку. – Вода ледяная, простынешь.

Софья зашла, однако, в воду и стала промывать ему ледяной водой рану.

– Как бы не застыла, – озабоченно произнесла она. – Надо чем-то укутать, – она резким движением оторвала второй рукав от платья.

– Ничего, заразы меньше пристанет, – застучал зубами Лавр. – Нет, ты посмотри, задрожал! – хохотнул он. – Это я, Сонечка, наверное, испугался…Шкатулка где?

– Там же, под диваном.

– Под диваном не найдут. Не догадаются. Водки бы где раздобыть, – Суворов стучал зубами. Софья обеспокоенно посмотрела на него, пощупала ему лоб. Лоб его горел.

– Пойдем к моему брату.

Лавр удивленно взглянул на нее:

– Не боишься?

– С тобой, нет.

***

В доме света не было, все спали. Пришлось долго стучать в дверь. Дверь открылась, появился с лампой Джания. Провел лампой перед собой. Он был в одних кальсонах, которые контрастно белели на его медвежьем теле.

– Заходите, – произнес он по-русски, передал лампу Софье и закричал кому-то вглубь дома.

Лавр зашел первым и без сил опустился на стул. Ему казалось, что пол поехал под ногами, как корабельная палуба. Софья застыла рядом с ним. Вахтанг в дверях, скрестив волосатые руки на волосатой груди, молча смотрел на нее. Со сна в свете лампы он напоминал косматое лесное чудовище. «Какие у него мохнатые брови», – подумала Софья.

Появилась жена Вахтанга с кувшином теплой воды и тазиком. Она принялась хлопотать возле Лавра. В сравнении с мужем она была сущей козочкой. Вахтанг так и называл Веру: «Моя серна». Она приказала мужу (почему-то по-русски)принести йод, ножницы, вату и бинт. Вахтанг тут же принес это, снова выскочил и через минуту зашел с бутылкой водки. Лавр сглотнул слюну. Джания налил полный стакан и протянул Суворову. Лавр в несколько глотков выпил водку как простую воду. Вера сделала ему перевязку, улыбнулась.

– Теперь приляг вот там, – Вахтанг провел Суворова в соседнюю комнатку с маленьким окном, в котором синела ночь.

– Вахтанг, – попросил Лавр. – Пожалуйста, будь с Соней…

Джания перебил:

– Не переживай. Кто старое помянет, тому глаза долой.

– Глаз.

– По-грузински один глаз, что по-русски два глаза.

Лавр пожал здоровой рукой руку Вахтангу. Тот удивился крепости пожатия.

– Набирайся сил, – сказал Джания и вышел, оставив дверь приоткрытой.

Суворов с тревогой прислушивался к обрывкам грузинских и русских слов, звучащих в соседней комнате, но они звучали однотонно и мирно, вязли в шуме и боли, наполнявших его тело и голову. Тревога оставила его, и он вскоре забылся.

Софья с братом наконец-то выяснили отношения. В прошлую встречу Вахтанг только пучил глаза и шипел: «Не приходи больше в наш дом! Прошу тебя, женщина, не приходи!»

– Вахтанг, – спросила Софья, – мне есть место в нашем доме?

Вахтанг подумал и, к ее удивлению, сказал:

– Есть, сестра. Оно там же, где и было всегда. Добро пожаловать в наш дом, – и он поклонился ей, что было совсем уже странно.

– Вахтанг, – сказала Софья. – Я такая же, какой ты меня знал много лет. Не говори больше о том, что я другая. Иллариона нет, но я по-прежнему хозяйка того дома. И на мне лежат кое-какие обязанности, о которых ты совершенно не должен думать.

– Как не думать, женщина? Ты женщина, и этим всё сказано. Сама сказала, на тебе дом, вот и хозяйничай! А кто думать будет? Думать мужчина должен, а у тебя нет мужчины.

– Есть. Лавр его имя.

– Э, сегодня, наверное, день согласия. Посмотри, как он там, твой Лавр?

– Спит. Вахтанг, – обратилась Софья к брату, – мне в том доме кое-что взять надо, но я одна боюсь идти туда. Там такое было…

 

– Идем, – поднялся Джания. – Вера, поглядывай за Лавром. Если станет бредить, смочи повязку и на лоб и дай попить, но водки не давай.

– Э, а то я не знаю, – ворчливо отозвалась жена. – Ступай. Там канаву Зураб прокопал, чтоб не ездил никто. Не свалитесь.

Ночь была тихая. Луна спряталась в тучах, потемнело, но ветер пока не поднялся. Каждый шаг их, казалось, слышен был во всей округе. Вахтанг шагал молча, уверенно выбирая путь.

Подошли к дому Иллариона. Дом непривычно темнел на фоне темного же неба. Вообще казался абсолютно черным и неправдоподобно огромным. Софье он напомнил брата. Когда в нем бывал свет, и раздавались музыка и смех, он не был так пугающе огромен.

– Странно, даже собак не слышно, – обронила Софья.

– Спят, – успокоил ее брат, подумав: «Совсем плохо тут».

– Давай не в парадный, а сзади, – предложила Софья.

Они обогнули дом. Дверь была не заперта. Постояли с минуту, прислушиваясь к ночным звукам. Было всё спокойно. Они зашли в дом, прокрались на второй этаж, зашли в комнату, где Лавр под диваном хранил шкатулку. Комната была пуста. Вахтанг остался у двери, Софья встала на колени и стала шарить под диваном рукой. Ей казалось, что кто-то дышит над ее головой.

Шкатулки не было!

***

На рассвете Лавр проснулся. Огляделся. В комнате был полумрак. За столом кто-то спал, склонив голову на руки. Лавр, стараясь не шуметь, встал с кровати и, поддерживая правой рукой левую, вышел в соседнюю комнату. Его подташнивало, и кружилась голова.

– Ты куда? – послышалось сзади.

Лавр, качнувшись, обернулся. Вахтанг, позевывая, шел к нему.

– Привет, – бросил Лавр. – Мне надо выйти.

– Ты слаб. Софья! – позвал Вахтанг сестру. – Софья!

Зашла Софья. Похоже, она спала, не раздеваясь.

– Что случилось? Лавр, почему не в постели?

– Я скоро вернусь.

– Лавр, не ходи туда. Там ее нет.

Лавр опустился на стул, на который вчера сел, как только вошел в дом.

– Это он. Он! Где Георгий?

– Не знаю. Я его там не видела. Мне кажется, там вообще никого уже нет. Пустой дом.

– Да, – кивнул головой Вахтанг. – Даже собак нет.

Рейтинг@Mail.ru