Виктория Токарева
Между прочим…
– Но ведь авторы живы, – возразил голос.
– Авторы постарели, так что прежних тоже нет. Молодой человек и старый – это разные люди.
– Миллион долларов… – озвучил голос.
Я поперхнулась. Помолчала. Потом молвила:
– Я у Данелии спрошу…
Миллион долларов – это по полмиллиона каждому. А полмиллиона долларов – это убедительная прибавка к пенсии.
Я позвонила Данелии. Сообщила про студию Довженко и миллион.
– Врут, – отреагировал Данелия. – Проверь.
– А как я проверю?
– Ты что, не знаешь, как проверить?
– Конечно не знаю.
– Я приеду в Москву, тебе перезвоню.
– А ты где?
– В Испании. Дорогу перехожу.
– В каком городе?
– В Севилье.
– На табачной фабрике был? – спросила я.
– Зачем?
– Там Кармен работала.
– Какая Кармен?
– «У любви, как у пташки, крылья».
– А зачем она мне? – не понял Данелия.
– Исторический персонаж.
– Проститутка, и все. Сначала Хозе, потом Бизе.
– Бизе – это композитор, – поправила я.
– Ладно. Я завтра прилечу. Я тебе позвоню.
Назавтра он позвонил и сказал:
– Вторая серия невозможна, потому что сюжет исчерпан. Жулики перевоспитались. Завернули Доцента в ковер и решили сдать его в милицию. Точка. Больше ни убавить ни прибавить. Можно только придумать новую историю с этими героями.
Мы стали фантазировать и придумали, но нам больше не позвонили и миллион не предложили.
Мы не расстроились. За прошедшие годы изменилось так много, и прежде всего местоположение. Раньше я добиралась до дома Данелии за двадцать минут, а сейчас я живу за городом, и добираться до Чистых прудов дольше, чем до Цюриха.
Поступило новое предложение: создать из «Джентльменов» ремейк. Пообещали сиротские копейки. Данелия согласился, а я сказала:
– Ты что, с ума сошел? «Джентльмены» – это шедевр.
– Какой на фиг шедевр? Ты помнишь «Девушку с характером»?
– Не очень.
– Ну вот, и с «Джентльменами» будет то же самое. Через пять лет забудут.
Прошло много лет, полжизни. Фильм не забыли. Я иногда думаю: почему?
В Библии сказано: «Где ничего не положено, нечего взять». А в «Джентльменов» мы вложили настоящие чувства: веру, надежду и любовь. И эти чувства вырываются с экрана по сей день.
Параллельно с кино я писала свои рассказы. Они складывались в книги. Книги покупают до сих пор. Почему? Потому что в них зашифрована моя душа. Хорош этот шифр или плох, не мне судить. Но люди хотят читать, значит, сверяют свои сигналы с моими.
Хочется добавить несколько слов о Савелии Крамарове. Савелий следил за своим здоровьем тщательно, как маньяк. У него была своя диета, и он не ел ничего другого. Ходил в гости с баночками, бутылочками, кастрюльками. Доставал оттуда вареную свеклу, гречневую кашу, ничего соленого и жирного, ничего сомнительного.
Однажды во время съемок «Афони» мы оказались с ним в сельской столовой. На линии раздачи стояли предлагаемые блюда: отварной рис, отварная гречка, паровые мясные котлеты, похожие на обветренные какашки.
Я была голодна, как зверь. Не дожидаясь кассы, я схватила котлету и кинула ее в рот.
– Фу! – крикнул Савелий, как собаке.
Я проглотила и повернула к нему лицо.
– Ну зачем? – расстроился Савелий. – Вы же не знаете, ЧТО они кладут в эти котлеты… Что там за фарш? Может, в нем мыши…
Я виновато сморгнула. Котлета благодатно плыла по моему пищеводу. Может, в ней и были мыши, но что плохого в мышах?
– Вот лежат крупы, – продолжал Савелий. – Возьмите сколько угодно. Здоровая еда. Ведь так тяжело болеть…
Мне запомнились его слова: «так тяжело болеть».
Моей дочке пять лет. Ее положили в больницу. Пиелонефрит, почки. Это опасно.
Игорь купил большую куклу, и с этой новой куклой мы оставили ее в больнице. Она вела себя довольно спокойно, но, когда я вышла из больничного корпуса и обернулась, я увидела ее личико, прижатое к стеклу, искаженное гримасой плача. Мне захотелось рвануть обратно и забрать своего страдающего ребенка, но я пересилила себя и ушла плача.
На другой день я появилась в десять часов утра. Моя девочка стояла в длинном пустом коридоре и неотрывно смотрела на дверь. Сколько она так стояла? Час? Два? Пять?
Увидев меня, она вздрогнула всем тельцем и побежала ко мне. Буквально рванула. Но откуда-то сбоку выскочила толстая нянечка в белом халате, поймала ее и поволокла в палату.
Моя дочка заорала так, что поднялся потолок.
Передо мной выросла заведующая отделением. Я даже не знаю, как она выглядела. Я не видела, потому что мои глаза были в пять слоев залиты слезами.
– Вам придется покинуть помещение, – строго сказала заведующая. – Иначе ребенок никогда не привыкнет. У всех детей вначале синдром отрыва от дома. Но потом они привыкают.
Заведующая смотрела на меня и ждала, когда я уйду. Я повернулась и ушла. А что мне оставалось делать? Врач – своего рода генерал, а пациент – рядовой, зависимый человек. Я боялась эту начальницу и не смела перечить. Мы, советские граждане, рожденные при Сталине, все были воспитаны в страхе. Сталина давно нет, а страх остался.
Моя участь – хуже не бывает. Образ моей маленькой дочки в красном фланелевом платьице среди пустого больничного коридора отпечатался в моем мозгу. И больше я ничего не могла и не хотела видеть. Я согласна была сама лечь в больницу или сесть в тюрьму, только бы мой ребенок не страдал безвинно и не бился в рыданиях где-то там, за стенами. Разве это так необходимо – мучить маленького человека? Разве нельзя пропустить мать и тем самым облегчить участь обеих?
На другой день мы с Игорем примчались в больницу, и нам выдали ребенка на прогулку. Во дворе стояла песочница. Наша девочка была угнетена и молчалива. Игорь помогал ей лепить куличики, развлекал как мог.
Кончилось время прогулки. Пришла вчерашняя нянечка и потребовала вернуть ребенка в стационар. Дочка обхватила колени отца и заорала так, что птицы взлетели с деревьев. Нянька схватила ее за руку и поволокла. Игорь догнал, отобрал свою дочь, поднял ее на руки и пошел к выходу из больничного двора, широко шагая. Нянька опешила. Я побежала следом за мужем.
– Ты что делаешь? – ужаснулась я, хотя видела, что он делает: он выкрал ребенка и понес домой.
– А ты не видишь, ЧТО с ней творится? – мрачно спросил Игорь.
– Я пойду скажу, что мы ее забрали…
Как-то неудобно было уходить, не поставив никого в известность. Я была законопослушным членом общества и всегда чего-то и кого-то боялась.
Я вернулась в корпус и нашла заведующую.
– Мы забираем ребенка, – сказала я. – Если надо, я могу написать расписку.
– Какова причина? – строго спросила заведующая.
– Ребенок страдает.
– Одно дело – страдает, другое дело – умрет.
– Кто умрет? – не поняла я.
– Ваша дочь, кто же еще… У нее почки не справляются, канальцы запустевают.
Я с ужасом смотрела в ее глаза. В этих глазах стоял тот же садизм, что у Шарикова, когда он драл кошек.
Я поняла, заведующая пугает, издевается. Как говорит наша няня, издекается. И чем дольше я буду перед ней стоять, тем охотнее она будет «издекаться».
А вдруг это правда? Канальцы запустевают, почки перестанут фильтровать…
Я догнала свое семейство, и мы поехали домой на общественном транспорте.
Настя стояла у окна и смотрела, как мы идем от автобуса к своему подъезду. Гуськом. Первым шел Игорь, за ним – Наташа в платочке. Она смотрела в землю, в ней не было ничего детского. Опустошенный человек. Настя глядела в окно и молча плакала.
Потекли дни душевной реабилитации. Наташенька медленно приходила в себя. Возвращалась в детство. Смеялась, капризничала. Мы с мужем парили над ней, как лебеди: лечили, поили клюквой, любили, баловали, распускали. Ей было разрешено все. И поразительно: такая вседозволенность ее не испортила. Она выросла скромная, ответственная. Видимо, в ней застряли хорошие гены ее предков. Что касается здоровья – все обошлось: канальцы не запустели, почки исправно фильтровали. С ядовитой заведующей мы больше не встречались, хотя хорошо было бы прийти и плюнуть ей в рожу, ничего не объясняя.
История с пиелонефритом забылась как страшный сон. Плохое забывается быстрее, чем хорошее.
Мы с Данелией стали сочинять новый сценарий. Рабочее название – «Шла собака по роялю». Героиня сценария, шестнадцатилетняя Танька, живет в деревне. У нее есть друг Мишка – привычный и поэтому неинтересный. Неподалеку от деревни – военная часть, и туда прибыл новенький вертолетчик. Он любит играть на дудочке, как пастушок.
Танька, естественно, влюбилась. Вертолетчик не поддается.
Сюжет немножко сказочный, клоунский, дурацкий, на манер «Джентльменов». Я была счастлива. На горизонте моей жизни маячил новый успех. Но не говори «гоп», пока не перескочишь.
Надо было найти правильных актеров на главные роли. Мы решили обойти театры.
Отправились для начала в Малый театр. В гардеробе нам встретился Максуд Ибрагимбеков – писатель и режиссер, значительная личность.
Максуд и Данелия были хорошо знакомы и весьма расположены друг к другу.
– Привет, – поздоровался Максуд. – Как дела?
– Написали сценарий, – ответил Данелия.
– Про что?
– Про русскую деревню.
– Что ты можешь знать о русской деревне? – удивился Максуд.
– Это будет сказка, – объяснила я.
– Гия, а помнишь, ты мне рассказывал историю про грузинского вертолетчика? – спросил Максуд. – У него еще вертолет стоял во дворе на цепи.
Данелия на секунду задумался.
Далее мы смотрели спектакль. Выражение лица Данелии оставалось задумчивым. Чувствовалось, что он катал в голове какую-то мысль.
После театра он повез меня домой на своей машине. Смотрел перед собой. Был где-то далеко.
Я спросила:
– В чем дело?
– Я не хочу снимать «Собаку по роялю». Я буду снимать про вертолетчика, – сказал Данелия.
Стало понятно, что появление Максуда – не случайность. Бог послал.
Для меня такое решение было провалом всех моих надежд, но я уже ничего не могла изменить. Если Данелия так решил, значит, так и будет. Уговаривать его бесполезно, и не хочется. В конце концов, я себя тоже не на помойке нашла. У меня вышла книга, и мне было предложено вступить в Союз писателей. В этой организации средний возраст шестьдесят лет, а мне – тридцать. У меня были все основания себя уважать.
– Ну, снимай, – отозвалась я.
Данелия на следующий же день вызвал Резо Габриадзе для совместной работы. Меня он не отстранил, хотя Резо было вполне достаточно. Мы сели писать втроем, работали в гостинице «Россия». Я сидела в номере Резо за письменным столом. Передо мной стояла пишущая машинка. В окне виднелся лозунг, выложенный электрическими лампочками: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Выключенные лампочки были серые. Вечером они зажигались и ярко сверкали. Это значит шесть часов. Конец рабочего дня.
Обедали мы в гостиничном буфете: сосиски с горошком. Очень вкусно, когда хочется есть.
В чем состоит человеческое счастье? Есть, когда хочется есть, спать, когда хочется спать, и все остальное, когда хочется. Когда осуществление совпадает с желанием.
У Данелии болели зубы. Их следовало лечить, но он не захотел тратить время, пошел к врачу и за один прием выдрал восемь больных зубов. В номере гостиницы он сидел, сунув в рот шарф. Шарф был красно-черный, мохеровый, волосатый. Данелия дышал через шерсть, согревал рот. Габриадзе меня недолюбливал, не хотел делить со мной грядущий успех, а успех был гарантирован. Там, где Данелия и Габриадзе, иначе быть не может.
Я тоже была уместна. Данелия привык со мной работать, мы понимали друг друга с полувзгляда.
Все, что я предлагала, Габриадзе критиковал. Говорил: «Это журнал “Юность”», – делая ударение на букве О.
Данелия находился в сложном положении. Ему надо было защитить меня и не потерять Резо.
Однажды мы бросили работу и пошли гулять втроем. Это был какой-то парк. Мы сели на сваленное дерево. Мимо прошли негритянка и двое негритят дошкольного возраста – мальчик и девочка. Дети бежали, перегоняя друг друга.
Резо спросил:
– А негритянские дети бывают смешные?
– Что ты глупости говоришь? – хмуро сказал Данелия. – Конечно бывают…
Не знаю почему, но я запомнила эту прогулку. Лето, сваленное дерево, прямая негритянка. Мы молодые. Вся жизнь впереди.
Началась съемка «Мимино».
Данелия познакомил меня с Фрунзиком Мкртчяном.
– Познакомься, – сказал он. – Это автор сценария.
Фрунзик внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Похожа…
Казалось бы, как может живой человек походить на сценарий? Сценарий – это рукопись, собранная в брошюру. А я – молодая женщина на каблуках. Что общего? И тем не менее общее есть. Атмосфера. Излучение. Фрунзик почувствовал родство. Таким чутьем обладает только тонкий человек. Я оценила Фрунзика.
Позже он подплыл ко мне и таинственно проговорил:
– Приходи ко мне в гостиницу.
Я удивленно посмотрела.
– Женюсь, – добавил Фрунзик.
Я ничего не ответила. Тоже мне, жених нашелся: выпивоха и уродец. Но это не совсем справедливо. Фрунзик был красивый уродец или уродливый красавец. В нем сочеталось одно и другое. Выразительные глаза как будто стекали вниз. Море обаяния.
Снимали сцену ресторана в гостинице «Россия». По сюжету Фрунзик зубами поднимал с пола платок. У него не получалось.
Данелия подошел к нему и строго сказал:
– Ты пьяный, и это заметно. У тебя договор на пятнадцать съемочных дней. Так вот, пятнадцать дней ни капли в рот. Потом делай что хочешь. Понятно? Иначе я сниму тебя с картины.
Прошло пятнадцать дней. Фрунзик подошел ко мне и доверчиво сообщил:
– Знаешь, я две недели не пил. Так хорошо себя чувствовал… – Помолчал и добавил: – Теперь я понимаю, почему эти бездарности весь мир завоевали…
Кого он имел в виду?
Однажды кто-то спросил у Мкртчяна:
– А как твое полное имя?
– Фрунзе.
– Так это же фамилия. Был такой красный командир. Его Сталин ухайдакал.
– И что теперь? – не понял Фрунзик.
– Найди себе нормальное человеческое имя и поменяй в паспорте.
Фрунзик задумался. Ему припомнилось старинное армянское имя: Мгер. Подходит к фамилии Мкртчян: единственная гласная среди согласных.
Фрунзик поменял паспорт, и в титрах стало появляться новое имя: Мгер Мкртчян.
Киношный народ удивился. Стали спрашивать:
– А кто это, Мгер?
– Так это же Фрунзик, – догадывались киношники.
Зрители даже не заметили перемены. Для зрителей Мгер был и остался Фрунзиком.
В конце концов Мгер отпал за ненадобностью.
Было во Фрунзике что-то детское, трогательное. Талант – это отсвет детства в человеке.
Я запомнила рассказ Фрунзика об отце.
Отец воевал в Великой Отечественной войне с Гитлером. Его ранило. Госпиталь. Какой-то городок на линии фронта. Немцы прорвали оборону и идут вперед. Надо отступать.
В госпиталь пришло распоряжение: раненых рассортировать. Кто может идти – взять с собой. Остальных – застрелить. Немцам не оставлять.
И вот главврач госпиталя идет вдоль коек, чтобы определить, кого можно взять, кого нет.
Молодой отец Фрунзика – копия Фрунзик, вернее, наоборот. Он смотрит на врача своими огромными, стекающими вниз глазами. В его глазах страх и мольба. Можно себе представить, ЧТО чувствовали раненые на этом обходе.
Врача удивило непривычное лицо. Он спросил:
– Ты кто?
– Армян.
– А кто это? – не понял врач.
Как ответить на такой вопрос? Отец стал перечислять выдающихся армян:
– Сарьян, Сароян, Хачатурян, Капутикян, Амбарцумян.
Отец набрал десять фамилий и замолчал. Больше он никого не знал. «Армяне кончились», – подумал он.
Судя по тому, что отец рассказал эту историю своему сыну, его не отбраковали. Взяли с собой. Он остался жить. Но какие пропасти войны обнажает эта короткая история и как сплетены в ней смешное и трагическое.
Смешное и трагическое – это и есть Фрунзик Мкртчян.
В сценарии был эпизод: в лифте стоят два японца. Входят наши герои: Буба и Фрунзик.
Японцы снизу вверх смотрят на вошедших. Один другому тихо говорит:
– Как эти русские все похожи друг на друга.
Для нас, русских, все азиаты на одно лицо. И то же самое для азиатов: все русские похожи друг на друга. Хотя наши герои совершенно не похожи: один грузин, другой армянин, один красавец, другой – отнюдь.
Настал день съемок. Директор картины привел двух казахов.
– Кого ты привел? – возмутился Данелия. – Тебе было велено достать японцев.
– А где я их возьму? – спросил директор.
– Где хочешь. Езжай в японское посольство и привези двух нормальных японцев в нормальных костюмах.
Казахи виновато моргали. Они, конечно, были узкоглазые, но это и все. Капитализмом от них не пахло.
Отложили съемку на завтра. А завтра в гостинице случился пожар. Это был известный пожар, о котором говорили по радио и показывали по телевидению.
Руководство гостиницы решило, что виновата съемочная группа. Были включены мощные приборы, которые привели к короткому замыканию. Так это или нет – неизвестно, но на другой день группу в гостиницу не пустили.
Два натуральных японца, одетые с иголочки, остались за дверьми гостиницы. Мерзли, ничего не понимали, но молчали вежливо.
Данелия стал умолять швейцара, чтобы он принес из номера занавеску. Занавеску можно было повесить на окно в любой мосфильмовской декорации и доснять недостающие сцены.
Швейцар согласился. Принес занавеску, но не отдал, а продал за деньги. Воспользовался безвыходной ситуацией. Пришлось заплатить.
Однако сцена в лифте сказала нам «до свидания».
Московский блок был отснят в конце концов. Группа поехала в Грузию. Точнее, в Кахетию. Снимали деревню в горах, где жил Мимино, герой фильма.
До сих пор живы эти островки древних поселений: Таркло, Омало. Экологическая еда, целебный воздух, затерянный рай. Когда привыкаешь к такой жизни, цивилизация кажется газовой камерой.
Однажды Данелия и оператор вышли с утра пораньше, и взору предстала картина: на горном склоне дрались два горных козла. Они пятились, потом разбегались и сшибались рогами. Данелия обернулся к оператору и заорал во все горло:
– Снима-а-ай!
Оператор не заставил себя ждать. Вскинул камеру, и камера застрекотала.
Козлы несколько раз сшиблись рогами. Потом один из них понял, что проиграл, и бросился наутек. А второй догнал его и дал рогами под зад.
Эти кадры вошли в фильм. Они оказались необходимы.
Как сценарист, я должна была присоединиться к группе. Могли понадобиться поправки в сценарии. Одно дело – писать на бумаге, которая все стерпит. Другое дело – реальное производство. Кино, как известно, синтез искусства с производством. Я поехала подгонять одно к другому: искусство к производству.
Я отправилась позже, чем группа. Мне необязательно было сидеть с самого начала до самого конца. График – свободный.
Я помню дорогу от аэропорта до гостиницы. Меня вез мосфильмовский шофер Сережа. Стемнело. Сумерки. Неасфальтированная дорога среди холмов. Неожиданно дорогу перебежала лиса. Я впервые увидела лису в естественных условиях. Увидела, что лиса – не что иное, как собака с нарядным хвостом.
На рецепции мне сказали, что номер режиссера на третьем этаже. Я хотела его обрадовать и помчалась на третий этаж через ступеньку.
Данелия пребывал на кровати в третьем дне запоя. Я научилась различать по запаху. На третий день от человека пахнет чем-то лекарственным, довольно приятно.
Данелия пошевелился и спросил:
– Это ты?
– Как ты догадался?
– Почувствовал. Я тебя чувствую. Я тебя люблю больше всех на свете. Но еще больше, чем тебя, я люблю свою маму.
Что у трезвого на уме, у пьяного на языке.
Он любит маму. Связь между сыном и матерью – космическая, как правило. Мама любит внука, поскольку это продолжение сына, и хочет, чтобы у ребенка была полная семья: мать и отец. Нормальное желание.
Я – угроза полной семье. В их доме уже давно качается пол и едет крыша. Хорошо бы меня не было. Делась бы куда-нибудь. Но я есть. И стою в его номере. А он распластался на кровати, и ему нужен покой.
Я повернулась и пошла к себе. Мне тоже полагался номер.
На другой день группа уехала на съемку. Я пошла на базар, купила нужные продукты и приготовила на плитке блюдо, которое называется «аджапсандали».
Данелия чувствовал себя плохо, но все-таки как-то чувствовал.
Вечером все вернулись, собрались в его номере. Надо было обсудить план работы на завтра. Творцы, а именно второй режиссер, оператор, главный актер, директор, собрались в номере Данелии. Увидели сковородку с аджапсандали и вдохновенно сожрали. Правильно говорить «съели». Но они именно сожрали, поскольку были молодые и голодные.
На другой день я опять отправилась на базар и повторила аджапсандали. Вечером все пришли на пятиминутку и опять все сожрали.
Так продолжалось неделю. Я поняла, что моя миссия – кухарка и посудомойка. С той разницей, что кухарке выдают деньги на продукты и платят за работу. А мне ни то ни другое.
Данелия ходил хмурый. Он плохо себя чувствовал и вряд ли замечал мои подвиги. Каждый вечер звонил домой. Отмечался.
Сценарные поправки были незначительные. Я сделала все, что требовалось, и собрала чемодан.
В аэропорт меня вез тот же Сережа. Та же дорога среди холмов, но я – другая. Я не смотрела по сторонам, не ждала лисы. Я плакала, не пряча слез. Сережа тяжело молчал. Ему неудобно было расспрашивать. Все-таки у нас разный статус. Но, независимо от статуса, он мужчина, а я – обиженная женщина. И ему хочется меня защитить. Он с удовольствием набил бы морду. Но кому? А спрашивать неудобно.
Причина моих слез в том, что я не могла жить без моего режиссера и с ним тоже не могла. Вырисовывалась схема: «ни с тобой, ни без тебя». Непонятно, что делать. Хочется умерти, как любила говорить моя любимая Настя.
Проводив меня, Сережа вернулся в гостиницу. В коридоре столкнулся с Данелией.
– Проводил? – спросил Данелия.
– Проводил.
– Все в порядке?
– Девочка плакала. Нехорошо. Обидели человека.
На другой день группа переезжала на новый объект. Все разместились в большом автобусе. Данелия лежал на заднем сплошном сиденье, отвернувшись от всех, и плакал. Его спина вздрагивала.
Буба Кикабидзе был тихо взбешен. Данелия компрометировал понятие «грузин» и понятие «мужчина».
Мужчина не должен плакать прилюдно, как баба.
Автобус тронулся. Все шло своим чередом: Данелия плакал, Буба бесился. А я вернулась в Москву и первым делом отправилась на базар. Купила все, что надо, и приготовила аджапсандали. Вечером моя семья собралась за столом и дружно сожрала прекрасное блюдо: мясо с овощами. Челюсти активно двигались, витамины разбегались по всему организму с криком «Ура!». И мои родные хорошели у меня на глазах. Становились красивые, здоровые и жизнестойкие.
В чем смысл бытия? Когда есть кого кормить и есть чем кормить.
А что же случилось со сценарием «Шла собака по роялю»? Данелия отдал его начинающему режиссеру Икс.
У Икс была красивая жена, по этой или по другой причине ему никогда не хватало денег. Он везде занимал, а потом обязательно возвращал. Икс был артистичный, остроумный, радостный. Мы дружили.
Однажды ко мне из Ленинграда приехала мама, и в этот день заскочил Икс, чтобы отдать долг. Просто прийти и просто протянуть купюру – это неинтересно. Он явился со своим другом. Они вошли в прихожую и встали на голову, вверх ногами, разумеется. Из этой позиции Икс протянул мне деньги. Пришлось за ними нагибаться.
Я засмеялась, а моя мама ушла на кухню и заплакала. Я ее спросила:
– Ты чего?
– А вот к моей Милочке никто так не придет и на голову не встанет…
Милочка – моя сестра. Она жила с мужем-полковником, суровым и дисциплинированным человеком. В доме всегда было одинаково скучно и прилично.
Уныло жить без праздников. Древние римляне требовали: хлеба и зрелищ. Зрелища необходимы так же, как хлеб. Может быть, поэтому мудрые евреи в конце каждой недели устраивают себе Шабат. Суббота. Никто ничего не делает. Все отдыхают. Вкусно кушают, развлекаются. Шабат помогает преодолевать одинаковость и скуку будней.
Получив сценарий, Икс договорился со мной о встрече. Надо было что-то обсудить, прояснить, уточнить. Мы условились, что он подъедет ко мне домой в одиннадцать утра. Икс приехал в четырнадцать. Опоздал на три часа. Это был плохой знак.
– Ты где был? – спросила я, скрывая разочарование.
– На мойке. Машину мыл.
Для него помыть машину важнее, чем приступить к работе. Работа – это любовь. И настоящий режиссер устремляется к работе, как влюбленный юноша к предмету своего вожделения. А если он по дороге заходит туда и сюда, значит, он не влюблен и никуда не торопится. И ничего ему не надо. И ничего у него не выйдет. Так и получилось.
Господь Бог, собирая Икс в дорогу, при рождении не положил в его рюкзачок (или корзину) режиссерского таланта. Другие таланты – не забыл, насыпал щедрой рукой, а этот просто не положил, и все. А чего нет, того нет, и никаким трудолюбием это не возместить.
Зато Икс был талантлив в отношениях с людьми: идеальный муж, прекрасный отец, верный друг и просто очаровательный человек. Природа часто действует по принципу «зато». Например, глупая, зато красивая. Или толстая, зато счастливая. Богатая, зато больная. И так далее… Перечислять долго.
Данелия был гениален, зато пил. Так бывает часто. Патология одаренности.
Пили Высоцкий, Твардовский, Олег Ефремов, Василий Шукшин и прочие самые яркие фигуры современности. Пил гениальный предприниматель, хозяин магазинов «Икея», Кампрад, и не хотел избавляться от пьянства. Видимо, оно что-то дает дополнительно. Питает. А может быть, уравновешивает. Творчество – вдох, а запой – выдох. Гениям не следует избавляться от запоев, иначе получается один вдох без выдоха. Гениальность уходит не прощаясь, по-английски.
Кодирование – это вмешательство в подсознание. А именно в подсознании живут талант и гениальность, и они не выносят, когда кто-то суется на их территорию. И талант уходит, уступая место трезвости. Не всякий захочет превращаться из гения в ординарность.
Лучше горькое счастье, чем серая унылая жизнь. Серую жизнь не хочет никто. Но и горькое счастье бывает слишком горьким.
Икс снял фильм «Шла собака по роялю» и даже получил приз на детском кинофестивале, но этот приз меня ни в чем не убедил. Фильм даже отдаленно не был похож на то, что мы придумали. Я стала бурчать и посылать оскорбления в сторону моего друга. Он позвонил мне и воскликнул:
– Что я слышу?
– То, что ты испоганил мой сценарий, – объяснила я.
– Ну и что? – удивился Икс. – Разве это повод портить дружбу?
Я очень удивилась такой постановке вопроса. Задумалась. И думаю до сих пор.
Существуют разные ценности. Для меня главная ценность – результат труда, успех. А для него – дружба. На весах: успех или дружба. А что главнее, я не знаю до сих пор. Иногда мне кажется, что дружба – это барабанная дробь. Она иссякает в конце концов. А успех – это хорошо сделанная работа.
Мопассан считал: смысл жизни в том, чтобы хорошо сделать свое дело. Но с другой стороны, дружба живет дольше любви. Она не зависит от физиологии, а значит, не зависит от времени. Она – вечна.
Фильм «Мимино» был снят. Шел монтажный период.
В монтажную пришел Ермаш – министр кинематографии, импозантный чиновник родом из Сибири. Приближался Московский кинофестиваль. Фильм Данелии планировали выставить на конкурс. Ермаш решил убедиться, нет ли там крамолы. Крамола нашлась: телефонный разговор Мимино с Тель-Авивом. Мимино случайно попадает в дом грузинского еврея Исаака, который эмигрировал в Израиль. Исаак тоскует. Мимино поет ему грузинскую песню. Исаак подхватывает, плача.
Эта сцена является смысловым центром всего фильма. В чем идея фильма? Хорошо не там, где хорошо, а там, где ты нужен. Там, где твои корни и где без тебя не могут обойтись.
Валико Мизандари (Мимино) нужен у себя в горах. И он туда возвращается.
Ермаш сказал:
– Надо убрать телефонный разговор. У нас плохие отношения с Израилем. Слово «еврей» не должно упоминаться. Нет такого слова.
– Как это? – удивился Данелия. – Евреи есть, а слова нет.
– Не вникай, – посоветовал Ермаш. – Убери эту телефонную сцену, тогда фильм пойдет на фестиваль.
Несколько слов о фестивале: Европа и Америка отказались принимать в нем участие. Почему? Потому что русские накануне сбили гражданский корейский самолет, в котором было двести пятьдесят человек мирных корейцев. «Боинг» рухнул из поднебесья в океан. На поверхности воды плавали куклы. Это был обычный гражданский рейс, который приняли за шпионский. Ошиблись. Ошибочка вышла.
Весь цивилизованный мир содрогнулся от ужаса. Кинематографисты игнорировали Московский фестиваль. Согласилась только Африка. Однако фестиваль международный, и Ермаш боялся потерять свое хлебное и престижное место.
Без последней сцены фильм кастрирован. Если нет телефонного разговора с Исааком, то зачем было огород городить?
Данелия задумался. Он был не из тех, кто лез на рожон. Тарковский, например, не принимал никаких поправок, не шел ни на какие уступки. Презирал начальников. Что могут понимать в кино эти серые необразованные дядьки, которых интересует только собственный паек?
Тарковский стоял как скала. Кончилось все тем, что он остался в Италии и умер там довольно рано. Отстоял свои принципы, но лишил себя старости. Умер, не успев постареть. А старость – это большой и важный кусок жизни, период осмысления.
Данелия умел лавировать. Я его понимала. Фильм – часть жизни и результат труда большого количества людей. Он должен выйти на экран. Данелия пообещал Ермашу, что уберет неугодный эпизод, но сделает это в одной-единственной фестивальной копии. Весь остальной тираж будет напечатан в первозданном виде.
Ермаш согласился. Он был хитрый и опытный чиновник. Он решил, что вначале пойдет на условия режиссера, а потом пустит весь тираж оскопленным. Но Ермаш недооценил Георгия Николаевича. Гия пометил фестивальную копию какой-то своей меткой, как Мальчик-с-пальчик из сказки, и лично проследил, чтобы в прокат вышла полноценная копия.
Ермашу надоело бодаться с Данелией. Он махнул рукой. На фестивале шла поруганная копия, но фильм все равно получил главный приз. Почему? Потому что остальные фильмы были много хуже.
Фильм «Мимино» живет до сих пор. Его часто повторяют. В чем причина? В том, что в него вложена энергия большого таланта, а талант не стареет и не выцветает.
Люба
Люба Соколова – гражданская жена Данелии. Они прожили вместе двадцать пять лет.
Все началось на съемках фильма «Хождение по мукам», режиссер – Григорий Львович Рошаль. Эта повесть Алексея Толстого была экранизирована несколько раз. Не всегда удачно. Возможно, причина в самом материале.
Любе в ту пору было тридцать шесть лет. Она пребывала в расцвете жизни. На пике своих возможностей.
Съемки происходили на юге. Двадцатишестилетний Георгий Данелия приехал на практику. Он учился на высших режиссерских курсах, был в разводе с первой женой. Молодой, свободный грузин с прямой спиной (прямоходящий), гормонально насыщенный.
На Любу он не обратил внимания. Она была совершенно не в его вкусе. Народный типаж. Ему нравились современные гламурные девушки. А Люба – сама Россия. С нее можно было рисовать плакат «Родина-мать».
