Виктория Ллойд-Барлоу
Маленькие птичьи сердца
Взбивая сливочный крем для именинного торта Дэвида, я слушала Виту, которая тараторила в саду.
Сначала я решила, что ее муж вернулся домой, потому что она явно с кем-то разговаривала. Но вскоре, прислушавшись к словам – «ковер испорчен», «непослушное животное», – я поняла, что она отчитывала свою собачонку. Вита, впрочем, обращалась к ней не так, как обычно говорят с малышами и питомцами, – она говорила серьезно и не делала пауз, ее четкая интонация вопросительно взмывала вверх, после чего она отвечала на собственный вопрос.
Я услышала, как пришла Долли, но подождала, пока она сама окликнет меня из пустого коридора, а потом позвала ее на кухню. Тем летом она была очень хорошенькой; я часто представляю ее такой, как в тот день: в школьной форме, с бледными волосами, стянутыми в небрежный хвостик, и сумкой с учебниками на плече. Она редко красилась, одевалась проще своих подруг и оттого выглядела моложе своих лет. Я льстила себе, считая, что она подражает мне, ведь меня тоже не сильно заботил внешний вид, хотя на самом деле ей просто было некогда краситься и наряжаться из-за школьной нагрузки – уроков и подготовки к экзаменам.
– Доллз, ты опоздала. Как прошел день? – я обняла ее и почувствовала, как она напряглась, нехотя вытерпев мое объятие, но не ответив на него.
– Все хорошо. Без сюрпризов. Ну, знаешь. Экзамены. Ужинать будем? Мне надо готовиться. Торт к чаю?
Она неосознанно продублировала последнюю фразу жестом «торт»: сложенная чашей ладонь поверх другой. Тогда мы уже редко пользовались языком жестов, но мне казалось таким трогательным, когда она это делала, пусть даже неосознанно; она прибегала к языку жестов только для обозначения слов, связанных с детством – обниматься, мама, пирог, спокойной ночи, любовь.
Когда Долли была маленькой, а Король уходил на работу, мы часто проводили в уютном молчании целые дни. Нам нравилось общаться жестами; мы выучили язык жестов по библиотечному учебнику и могли только с помощью рук договариваться, чем заняться или что приготовить на обед. Одевая дочку в пальто и перчатки, я не говорила, что мы идем в магазин покупать ей новые резиновые сапоги, а объясняла жестами. Становилась на колени и показывала: мы поедем на автобусе. За сапогами, а потом добавляла: дождь. Гроза. Лужи.
Долли же с надеждой показывала: мороженое, мама? Шоколадное! Я люблю мороженое! Ты любишь мороженое!
У сицилийцев, которых часто завоевывали другие народы, некогда был свой язык жестов, который знали только на острове. Тот, видимо, возник в результате исторической необходимости: местные жители хотели иметь возможность тайно переговариваться в присутствии колонизаторов. Король не позволял нам секретно общаться между собой, не хотел, чтобы мы скрывали от него свои мысли. Впрочем, он скоро обнаружил, что как раз наши мысли его и не устраивают.
Если дочь замолкала и отказывалась говорить, как делала я, он заставлял ее, отняв любимую вещь; рано или поздно она не выдерживала и просила вещь вернуть. «Скажи словами. Если хочешь, чтобы я отдал, скажи словами», – это была его любимая присказка, и мы с Долли обе заметно напрягались, когда ее слышали. Он, разумеется, не хотел, чтобы она говорила своими словами, он хотел, чтобы она говорила его словами. Но главное – он не мог допустить, чтобы она ушла в комфортное молчание, как я. Этот подход был мне хорошо знаком, со мной в детстве поступали так же. Среди вещей, которыми Долли сильнее всего дорожила, был мягкий белый кролик, подаренный ей на четырехлетие, перчатки в черно-желтую полоску и большеголовая кукла с огромными глазами, такими же пронзительно-голубыми, как ее собственные. Король регулярно прятал эти вещи и ждал, пока она прекратит игру в молчанку и станет меньше похожа на меня.
Я накрыла на стол и принялась раскладывать еду по тарелкам; поставила тарелку перед Долли. Долли села за стол с царским видом и стала ждать, когда ее будут потчевать. Я ожидала ее к ужину еще час назад и держала его на подогреве все это время; еда засохла и скукожилась, как кальмар, выброшенный на солнце.
– Торт на день рождения Дэвида. Завтра принесу кусочек… – но она меня уже не слушала.
Я убрала торт и села напротив нее за стол.
– Великолепно, – процедила она, глядя в свою тарелку. – Белая еда. Опять. Ням-ням.
Теперь, когда мы обе сидели за столом, я заметила, что еда действительно белая, точнее, кремовая, но дело было в четверг, а в четверг мы всегда ели рыбу с рисом. Обычно я подаю салат или зелень, но, когда много дел, забываю; чем больше у меня дел, тем белее наша еда. Белая еда для меня – естественная отправная точка, к которой я всегда возвращаюсь, и лишь отвращение в глазах Долли напоминает, что с этой привычкой что-то не так. Я предложила поджарить ее кусок рыбы на гриле до золотисто-коричневой корочки.
– Но это все равно будет белая еда, – возразила она. – Просто подгоревшая, – она начала есть, но без энтузиазма.
– Утром опять приходила соседка, – сказала я. Долли не отреагировала и по-прежнему уныло смотрела в тарелку. – Вита. Я рассказывала, – добавила я.
– Кто?
– Вита, – я кивнула на соседний дом. – Помнишь, я говорила, что они переехали в дом Тома? Ты ее еще не видела? Это их красная машина на улице.
– Не видела, – она встала и достала из холодильника бутылку томатного соуса.
– Она сказала, что ее муж тоже учился на математическом и мог бы как-нибудь с тобой поговорить.
– О боже, мам. Как интересно, – ее тон был равнодушным, но она улыбнулась. Мое состояние сильно зависело от выражения лица Долли и ее настроения, и, когда она улыбалась, я тоже чувствовала себя счастливой. Я подумала о том, как она, наверно, устала после очередного дня экзаменов, к которым готовилась несколько месяцев. Она густо полила соусом еду и удовлетворенно вздохнула, оглядев ярко-красное дополнение к белой еде на тарелке. – Ну вот. Больше не белая, – впрочем, свой порозовевший ужин она все равно не доела и открыла морозилку. – Пора за уроки, – сказала она вместо прощания и вышла из кухни с ведерком ванильного мороженого.
– Мороженое тоже белое, – заметила я, повысив голос, чтобы она услышала. – Нельзя есть столько мороженого! – крикнула я.
Но Долли меня не слышала, она уже поднялась в свою комнату, а я разговаривала сама с собой в пустой кухне.
Наутро я открыла коробку с тортом на работе, чтобы презентовать его Дэвиду, и мы увидели, что от торта отрезан большой кусок.
Я нахмурилась, Дэвид вскинул брови и показал: Долли, покачав на руках невидимого младенца. Я не так обозначала имя дочери, ему это было известно.
Я проговорила ее имя по буквам: да, ты прав. Это Д-О-Л-Л-И.
Он взглянул на торт, на аккуратную глазурь и круглые коржи с оттяпанным треугольным куском. У Д-О-Л-Л-И хороший вкус. Не ругай ее. В этот раз он тоже показал каждую букву по отдельности, и мы улыбнулись друг другу. Лицо Дэвида читается как открытая книга; он хочет, чтобы его понимали, в отличие от отца Долли и ее бабушки с дедушкой, чья мимика трудноуловима и изменчива. Мы несколько раз пропели жестами «С днем рождения», как всегда, синхронно размахивая руками и словно исполняя танец, который придумали вместе.
Дэвид сказал, что мы должны съесть по куску торта во время перерыва и еще по куску в обед. Торт был высоким, двуслойным и густо покрыт белой глазурью; все равно осталось бы что взять домой. Кусок, съеденный Долли, тоже погоды не сделал. Но я все равно не отложила ей еще один, как обещала.
В тот день Долли делала уроки с друзьями и не планировала возвращаться до позднего вечера. Я съела тарелку холодных хлопьев с молоком, приготовила ей куриный салат и поставила его в холодильник. Я убирала на кухне, когда в дверь позвонили. На пороге стояла Филлис, наша бойкая пожилая соседка, которая жила в конце улицы; она выжидающе смотрела на меня. Когда мои родители умерли, Филлис вызвалась быть моей опекуншей по суду до достижения мной восемнадцатилетия. Каждый день она ненадолго заглядывала ко мне в гости, и благодаря ее визитам я продолжала жить в доме родителей, а могла бы попасть в приют.
По правде говоря, Филлис подходила на роль опекунши гораздо больше моей собственной матери.
Она была не без странностей, держала небольшую ферму, и ей было некогда беспокоиться о том, как я жила, но при необходимости она всегда помогала в практических вопросах – записаться к доктору, оплатить счета. А еще она в меня верила и часто говорила об этом, особенно в присутствии других людей, например, соцработника, назначенного мне судом. Она продолжала верить в меня, несмотря на то что мое состояние оставляло желать лучшего и я часто путалась, но по ее просьбе мы никому об этом не рассказывали. Уже тогда я понимала, какую огромную ответственность она на себя взвалила; думаю, мы обе испытали облегчение, когда мне исполнилось восемнадцать и наша договоренность подошла к концу. Хотя мне до сих пор приходилось напоминать ей, что уже не обязательно заглядывать ко мне, справляться о моем самочувствии и спрашивать, не нужно ли мне чего. Я напоминала ей об этом несколько раз и в конце концов зачитала письмо, в котором Филлис официально освобождалась от своих обязанностей; я прочла его вслух от начала до конца, а она стояла, слушала и кивала. А потом сказала, что получила такое же письмо. Но мое прочтение вслух, глаза в глаза, кажется, помогло ей осознать, что мы освободились друг от друга, и она прекратила ежедневно меня навещать, а если приходила, то больше не спрашивала, можно ли войти, а оставалась на пороге.
Каждую неделю Филлис разносит овощи со своей фермы и бежевые яйца от своих кур по нашей улице, и в тот день был наш черед. Филлис бережно вручила мне тонкий целлофановый пакет с морковкой и помидорами, коробку яиц и многозначительно улыбнулась, словно намекая, что мы обе знали, как я ждала этой доставки и теперь радуюсь. Подарок она всегда сопровождает словами: мне столько не съесть, жалко будет, если пропадет. Она и впрямь не смогла бы съесть все овощи, которые выращивала, и все яйца, которые откладывали ее куры – их у нее было пятнадцать, а жила она одна с тех пор, как овдовела много лет назад.
Мне не были нужны ни овощи, ни яйца: когда Долли еще жила со мной, свекры разрешали брать фермерскую продукцию бесплатно в их лавке. Я, впрочем, не злоупотребляла их щедростью и регулярно напоминала дочери, чтобы та следовала моему примеру. Долли же иногда водила в лавку подруг, и те набивали рюкзаки домашним печеньем, тортиками с глазурью и дорогими шоколадными конфетами, чего я с моими скромными еженедельными запросами никогда себе не позволяла. При разводе мы с Королем не договаривались о выплатах и алиментах; дом принадлежал мне, а у него в то время почти ничего своего не было. Но его родители были очень щедры к нам с Долли, и особенно к Долли, давая ей все, что мог бы давать отец. Однако я понимала, что, как только Долли уедет в университет, никто меня кормить бесплатно не станет. Ричард уже начал заранее готовить меня к этому – когда мы с ним встречались в лавке, он задавал риторические вопросы: ты же станешь реже к нам заходить, когда останешься одна? Наверно, когда Долли уедет, тебе будет удобнее ходить в супермаркет? Впрочем, так, видимо, было правильно; я не могла зависеть от них вечно, раз их внучка больше со мной не живет, – кто я, собственно, им такая.
– Спасибо, Филлис, – ответила я, – ты очень добра.
Я не стала повторять известный ей факт, что свежие овощи и яйца мы берем на ферме. Я уже несколько раз ей об этом говорила, но она все равно упорно таскала мне яйца, и проще было взять, чем спорить. Я начала закрывать дверь, держа в одной руке пакет с продуктами.
– …познакомилась? – донесся до меня конец ее вопроса.
– Что? – я снова открыла дверь.
– Говорю, ты уже с ними познакомилась? С новыми соседями? – осторожно проговорила она и указала на дом Виты.
Тут я – как покупатели в лавке, произносившие имя Короля, потому что им нравилось его приятное и интересное звучание, как дети, топившие на языке кусочек шоколадки, – захотела произнести имя Виты и повторить его несколько раз, дабы оно перестало казаться экзотичным и начало казаться обычным, чтобы присвоить себе ее кусочек. Что на языке, то и в сердце, предостерегала в детстве мать. Это была ее любимая поговорка, звучавшая за семейным столом чуть ли не каждый день во время моих периодов тишины. Мать считала, что мое молчание – признак, что в сердце у меня пусто, зато в груди моей разговорчивой сестрицы, натурально, билось сердце, полное дочерней любви. Говоря о моем пустом сердце, мама верно угадала одно – ей в этом сердце не было места. Она не знала, что однажды у меня родится дочь и будет неожиданно и сладко засыпать на моей груди во время обедов и ужинов, разговоров и игр, словно сраженная внезапным бессилием. Долли могла уснуть, даже разворачивая подарки, и оберточная бумага колыхалась у ее лица в такт тихому сопению. Ее привычка засыпать в любой момент растопила что-то у меня в груди и ранила мне сердце, но я не хотела, чтобы рана затянулась. Эти ежедневные детские акты доверия хлынули в сердце, которое моя мать считала пустым и приучила так думать и меня, и заполнили его, как вода. Что касается моей матери, та знала все о пустых сосудах, лишенных любви. Даже Уолтер знал, что в сердце моей матери нет ничего, кроме озерной воды, текущей холодной и одинокой струйкой. Птичье сердце Уолтера тоже было жестоким, но по-своему: в нем жила любовь, но предназначалась она только для жены.
Филлис на пороге терпеливо ждала моего ответа.
– Да, познакомились, – ответила я. – Ее зовут Вита. Она… – тут я замялась, поняв, что ничего про нее не знаю, хотя за последние два дня разговаривала с ней больше, чем с любым другим человеком на протяжении долгого времени. Впрочем, я кое-что вспомнила. – Она училась в Кембридже. На истории искусства, – я говорила о ней как гордый родитель.
За спиной Филлис возникла Долли, похлопала старушку по плечу и проскользнула мимо нас в дом.
– Филлис! – тепло проговорила она уже из прихожей. – Надеюсь, вы принесли нам вкусные яйца от ваших курочек!
Филлис довольно заморгала:
– Какая милая девочка твоя Долли. И так на тебя похожа. Ничего общего с отцом. Совсем ничего, – Филлис – одна из немногих, на кого чары Короля не производят ни малейшего действия, и она не боится об этом говорить. Она подождала, пока Долли скроется в конце коридора, словно мы говорили о чем-то тайном и, возможно, не предназначенном для детских ушей. – Я к ним заходила, к твоим соседям, приносила яйца, но мне никто не открыл. Ни разу. Уже несколько дней хожу. Даже когда спортивная машина стоит перед домом, никто не открывает, – она округлила глаза и нахмурилась; загадочное отсутствие соседей не давало ей покоя, а морщины, и так довольно глубокие, залегли глубже. – А я еще помню то время, когда тут жили Фрэн с Артуром. Помнишь их? Милая была пара. Но сейчас-то, конечно, все по-другому. Все изменилось, – она беспомощно развела руками и бессильно уронила их вдоль туловища. На самом деле на нашей улице не изменилось ничего; тут жили почти все те же самые люди, что и в моем детстве, а на фотографиях, сделанных моими родителями вскоре после их свадьбы, изображены те же деревья, ровно подстриженные живые изгороди и дорожки, что сейчас могли лицезреть вокруг мы с Филлис. – Слышала, «Лейквью» собираются продать. Вместе со всеми детьми!
«Лейквью» был местным детским домом, расположенным в красивом строгом здании на краю города. Я могла бы оказаться там дважды: сразу после рождения, если бы желание матери осуществилось, и в шестнадцать лет, если бы Филлис не предложила стать моей опекуншей. Из ее слов я поняла, что дом собираются продать вместе с детьми, то есть там по-прежнему будет интернат. Видимо, она сообщила мне этот шокирующий факт как приманку для продолжения разговора; Филлис любила поболтать.
– Не может быть. Уверена, Филлис, ты что-то напутала, – сказала я и приготовилась закрыть дверь. Еще раз.
Но она не собиралась уходить.
– Мне пришлось убить Флоренс, – как ни в чем не бывало сказала она.
Я неохотно открыла дверь. «Ха!» тут не отделаешься.
– Так, – сказала я.
– Она стала жрать яйца, на нее не было управы. Потом Мэри стала ей подражать, и другие наверняка стали бы, если бы я ничего не сделала. Мэри удалось отучить – я наполнила яйца разведенной горчицей, – но Флоренс уже вошла во вкус, ее было не остановить.
– И ты ее убила? – я не могла поверить, что Филлис прикончила одну из своих курочек, которых носила на руках по саду, как младенцев, называла человеческими именами и представляла всем прохожим, даже если те не проявляли к ним интереса.
– Удавила, и Мэри удавлю, если она снова возьмется за свое, – Филлис сжала костлявые пальцы, видимо, вспомнив, как душила курицу.
Вены на бумажно-тонкой коже вздулись, отчего ее руки сами стали как куриные лапки. Ее крысиное личико навострилось пуще прежнего; она словно ждала, что я осужу ее за ее поступок. А я еще не решила, что об этом думаю и изменилось ли мое мнение о Филлис теперь, когда та стала птице-убийцей.
– Что ж. Ну удавишь и удавишь, – ответила я невпопад, как начальник почтового отделения, обвинявший меня в ухудшении погоды, и наконец закрыла дверь.
Долли окликнула меня с дивана, где сидела с банкой колы и салатом, – это ты приготовила, мам? Цветная еда! Она хотела, чтобы мы вместе посмотрели телевизор. Показывали наш исторический сериал, дурацкий, плохо снятый, но он казался смешным нам обеим, а смеялись мы так редко, что ради этого стоило смотреть любую ерунду. Молодые актеры становились знаменитыми и покидали сериал, найдя более высокооплачиваемую работу, поэтому по сюжету все время кто-то умирал. А на следующей неделе в диалогах всплывали новые герои, о которых раньше никто ни слова не слышал – моя сестра живет на побережье, муж ее викарий… – и уже в следующей серии этот викарий появлялся в кадре, разумеется, вслед за трагической внезапной кончиной супруги. Главная героиня была молодой и хорошенькой, но очень сильно красила глаза, хотя дело было в девятнадцатом веке; даже утром она просыпалась уже накрашенная. Она любила повторять: «Папа не допустил бы такого в своем доме!» Каждый раз, услышав эту фразу, мы с Долли соединяли мизинчики в миниатюрном рукопожатии и сами повторяли ее при любом удобном случае: за грязным столиком в кафе; когда я забывала помыть голову; когда она возвращалась домой в неурочный час; когда ужин получался переваренным или я неуместно одевалась.
Мы уютно устроились, сидя на диване; Долли положила ноги мне на колени. Она была высокая, намного выше меня, и ее длинные ноги казались и родными, и чужими. Их тяжесть успокаивала; я водила пальцами по выступающим косточкам на ее стопах. Когда-то я знала эти стопы, это тело лучше своих собственных, ведь я носила ее на руках и кормила, когда она была еще мягкой и кругленькой. Я купала ее, одевала и бережно клала в кроватку каждый вечер с благоговением жреца, совершающего выверенный священный ритуал.
Потом пухлая малышка превратилась в тонконогого эльфа и оставалась такой несколько лет. Эта дочка ковыляла по дому как маленький пьяница, и считала меня естественным продолжением себя. Каждый день ей открывалось что-то новое, незнакомое – от блинчиков до светофоров, и она встречала эти новшества презрительным смешком и косо брошенным на меня взглядом – мол, какая нелепость, да? В те годы мы каждое утро с любопытством наблюдали, как живший напротив школьный учитель захлопывал дверь, а потом начинал остервенело дергать ее, пытаясь попасть в свой дом без ключа. Следя за ним, мы ели тосты и указывали маленькими треугольничками в окно на особо важные детали. Как он сегодня приоделся. Новый портфель? – спрашивали мы друг друга за утренними посиделками. Подстригся, что ли? Никуда не годится. Слишком коротко. В магазинах мы изучали привычки и предпочтения соседей и обсуждали их покупки – что кто полезного купил, что странного. Иногда категорично и вслух, иногда молча, на языке жестов.
Потом эта дочь снова стала другим человеком, а еще через два года ей предстояло снова измениться и уехать от меня в университет. Она сбрасывала старую кожу с легкостью, которой я никогда не обладала. Я бы хотела, чтобы она не менялась, оставалась всегда одинаковой и моей, как тот некогда безупречный крошечный младенец. Ведь когда-то давно мы создали друг друга из ничего, но я с тех пор не менялась, а она менялась регулярно и с каждой новой трансформацией все сильнее от меня отдалялась. В тот момент я поняла, почему Филлис убила свою любимицу Флоренс и почему наверняка убьет и Мэри. И решила, что в следующий раз с благодарностью приму ее яйца и буду слушать ее болтовню на пороге столько, сколько понадобится.