Виктория Александровна Миско
То самое место
– Посмотри, – он показал в маленькое окошко фургона, – я каждую осень приезжаю сюда – на это место рядом с камнем, где родители нашли её одежду. Первые годы приезжал на автобусе – сбегал с последних уроков и тратил все карманные деньги на билет, потом приезжал на машине и оставался до первых холодов, теперь вот купил фургон, чтобы было не так холодно. Я обживаюсь здесь, пускаю корни на этом месте, а ты спрашиваешь, как я.
– Я слышала, что у тебя были отношения.
– «Были» по той же причине. Я хотел быть здесь, а не там.
– Ты говорил с ней об этом? Говорил, что это место для тебя много значит.
В осенних сумерках поле выглядело особенно одиноко, и Лука издал звук больше похожий на стон, чем на смех.
В фургоне уютно. Над кухонным гарнитуром горит ряд маленьких лампочек, чайник и кастрюля бросают тень на столешницу. Лука снова отпил чай и тихо поставил чашку на стол.
Мария подвинула тонкую перегородку, которая в фургоне отделяла спальню от гостиной, и присела на диван.
– Это просто фанера, покрытая тканью, – её голос звучал радостно, и от этого Луке стало особенно грустно. – Ты купил этот фургон, чтобы ездить туда?
Даже название этого места Мария произносила слишком спокойно, а Лука очень хотел, чтобы ей было больно.
– Да, – холодно бросил он.
– Хорошо.
По-осеннему разноцветные ветви берёз во дворе дома, где они с Марией уже полгода снимали квартиру, унизительно весело пританцовывали. Они откликались с рыжими волосами девушки, дразнили Луку, напоминая что-то особенно дорогое, а теперь забытое. Радость.
На миг он забыл, как дышать, и наполнился гневом, за который, он знал, ему придётся расплачиваться.
– В этом нет ничего хорошего! Ничего! Ничего хорошего! – он резко встал с дивана и пол под ним скрипнул. – Я еду туда не потому, что там хорошо! Сколько раз можно это говорить!
– Хорошо, – Мария выставила ладони перед собой в жесте, который должен успокаивать. – Я не знала, что для тебя это так важно. Ты не говорил.
– Да что ты вообще знаешь, – презрительно бросил Лука.
– Я не любил её, чтобы хотеть с ней говорить, – Карина сидела перед ним, но он боялся на неё смотреть, произнося эти слова. Женщины – источники радости, которую он не заслуживает.
– Ты ни с кем об этом не говорил?
– Ни с кем, кто её не знал.
– И кто же её знал?
– Мама, отец и дед.
– Надеюсь…
Опередив её вопрос, Лука отрицательно покачал головой. Он не чувствовал себя виноватым за молчание, и ему очень не хотелось лишний раз поднимать это вопрос к своей совести. Ведь давно уже стало ясно кто и кому должен открывать душу. Никто никому ничего не должен.
– Я тебе ничего не должна, Лука, – голос пожилой женщины надорвался где-то посередине его имени.
Она смотрела на сына, который стоял в дверном проёме, и старалась его рассмотреть, изучить, но ничего не выходило. Зрение давно стало таким плохим, что даже очки не выручали.
Она вытерла мокрые руки о халат и почти произнесла «Подойди, я хочу тебя обнять», а потом вспомнила, что он это не любит. Она вообще уже очень давно не знала, что он любит.
– Ты должна была меня выслушать, – холодно бросил он и ушёл.
Наира попыталась ухватиться взглядом за его широкую спину, обтянутую подростковым свитером в клеточку, но глаза снова её подвели. Снова и снова.
Женщина повернулась к окну позади и тихо постучала, чтобы человек, который всё это время курил на балконе, её заметил.
– Ушёл, – через плечо бросил седой мужчина, выглянув во двор. – Смотрит на меня из окна своей тарахтелки, ждёт чего-то. Чего хотел?
Наира закрыла за мужем балконную дверь и снова вернулась к раковине.
– Хотел поговорить.
– Опять?
– Опять, – женщина провела губкой по тарелке, стараясь унять дрожь в голосе. – А я не могу. До сих пор.
– Ну и не надо, значит. Что за дело – говорить об этом.
Наира почти произнесла «Я бы хотела», а потом вспомнила, что он это не любит, и промолчала.
Вода стекала в слив раковины, и женщина вспомнила, как сын рассказывал ей, что в Америке вода закручивается в противоположную сторону. А если бы река была в Америке, вдруг Сара бы не утонула?
– Никому? – за окном быстро темнело, и Карина подумала, как бы успеть на автобус до города, если такси снова откажется сюда приезжать.
– Никому, кто хотел бы послушать.
Умение слушать досталось Карине от отца, и стало тем наследством, которое он оставил ей, когда ушёл. Говорят, что это не понимание чего-либо уходит, а уходит непонимание. Так и было у Карины: она родилась, чтобы избавляться и избавлять от непонимания.
Она понимала детей, которые задирали её в школе, понимала маму, которая уставала до крика, понимала тех, кто искал в ней только недостатки и злость. Она для всего находила верные слова, всех могла оправдать и простить. Кроме себя, потому что любовь к себе не досталась ей в наследство, а доставалась осознанным трудом с того самого дня и по настоящий.
– Ты хотела бы послушать?
Лука прекрасно знал, что это нечестно. Сидеть напротив и почти выпрашивать быть выслушанным, но на четвёртом десятке ему было уже не до стыда.
