Виктор Устинов
Украденная победа 14-го года. Где предали русскую армию?

Будучи кронпринцем, Вильгельм высоко чтил канцлера Бисмарка, беря у него уроки государственной мудрости и дипломатической прозорливости, но, став императором, он не потерпел никакого вмешательства в проводимую им внутреннюю и внешнюю политику и грубо удалил Бисмарка от дел.

Бисмарк был последний государственный деятель в Германии, кто мог удержать императора Вильгельма II от авантюризма в политике с великими державами Европы и тем более «войны против всех», какой в действительности оказалась Первая мировая война для немцев. После такого отношения к великому канцлеру сильные умы в Германии замолчали и их сменили карьеристы, единственной заслугой которых была способность бесстыдно льстить кайзеру, за что они быстро возвышались к престолу и в личные друзья Вильгельма II.

Воинственные заявления кайзера цитировались германскими публицистами, руководителями промышленности и торговли, писателями и преподавателями высших школ и офицерами армии и флота и становились программой их деятельности.

Военные расходы Германии по смете на 1913 год достигли 1850 млн. марок и составляли свыше 50 % ее имперского бюджета^[16]. С таким военным напряжением бюджета государство долго жить не могло и все промышленные, финансовые и политические силы Германии подталкивали Вильгельма II к войне. И кайзер отвечал им теми же настроениями. Празднуя столетие освободительной войны 1813 года и выступая в Кенигсберге, Вильгельм II заговорил о всегдашней готовности пруссаков «лечь костьми за благо и величие отечества» и закончил свое выступление фразой уже употребляемой Бисмарком, что «немцы никого на свете не боятся, кроме Бога»^[17]. Ему вторил германский канцлер Бетман-Гольвег, пожелавший всем пруссакам, чтобы «всякий, кто способен носить оружие, был солдатом»^[18].

Сухопутная армия Германии уже к 1914 году осуществила программу своего усиления, а 31 марта закончила мобилизационную подготовку. Рост военных расходов и увеличение численности сухопутной армии и флота не мог продолжаться бесконечно и в деловых кругах Германии понимали, что если своевременно не использовать эти преимущества, то громадные капиталы, вложенные в развитие вооружений, перестанут приносить доходы, и Германия может столкнуться с кризисом, с каким ее национальная экономика не справится. В правительстве и в прусских руководящих кругах постепенно сложилось и утвердилось мнение, что нужно воспользоваться достигнутыми преимуществами в экономике и военной мощи для завоевания господства на всем европейском континенте.

Овладеть всей Европой Германии мешала Великобритания, но в Берлине существовала крупная группа влиятельных лиц полагавших и уверявших себя и кайзера, что прочные национальные и династические узы, связывающие немцев и британцев, удержат Англию, в случае конфликта немцев с Францией и Россией, в рамках нейтралитета. Отсутствие сильных политических деятелей вокруг Вильгельма II только усиливало это ошибочное мнение, и среди его окружения не нашлось человека, кто по силе своего духа и ума мог сравниться с Бисмарком и предостеречь германского императора от роковых решений.

Политическая и идеологическая подготовка к войне, целью которой ставилось завоевание Европы и мира, велась в Германии и Австро-Венгрии настойчиво и непрерывно, и в ней участвовали лучшие умы германской нации. Германские ученые и публицисты, члены образованного в апреле 1891 году Пангерманского союза, изо дня в день твердили немецкому обывателю в газетах, журналах, брошюрах и в научных трудах, что германский народ имеет биологическое, историческое и нравственное право на владение Европой, Азией и Африкой и что для этого он имеет материальные средства для реализации своего прирожденного права «народа господ» на мировую гегемонию. Фактически термин «всенемец» (или «пангерманец») Alldentscher был заимствован у поэта Арндта, певца национального возрождения того времени. Но если у поэта он означал единение во имя национальной солидарности всех немцев, тогда разъединенных по отдельным германским государствам, для совместной борьбы с французскими угнетателями, то в устах пангерманцев он означал объединение всех немцев Европы и мира во имя превосходства германского народа для завоевания колоний и «жизненного пространства» в самой Европе^[19]. Надуманное превосходство германского народа доказывалось необычайными его успехами во всех областях человеческой деятельности и успехи эти объяснялись наличием в крови всех немцев «особых мистических расовых качеств, которые и надлежало держать в особой чистоте»^[20].

Избрав центром своей пропаганды среди австрийцев столицу Баварии Мюнхен, недалеко от австрийской границы, пангерманцы основали там издательство под многоговорящим названием «Один» (от северогерманского языческого бога Одина, соответствовавшего южно-германскому Волену), и оттуда забрасывали Австрию своей литературой, распространяя ее на Чехию, Богемию, Румынию, Болгарию и другие страны Европы. К концу XIX века пангерманские союзы были созданы во всей Восточной Европе и Турции, а в России, помимо этих союзов, образованных во всех западных ее губерниях, в столице империи, в царском дворе была создана немецкая партия, ставившая вначале своей целью подчинение политики России интересам германской империи, а после русско-японской войны – отторжения от России Польши, Финляндии и всех ее западных земель. В 1895 году вышла книжка одного автора под названием «Пангерманец. Великогермания и Срединная Европа в 1950 году» – нечто вроде гороскопа Германии через примерно полстолетия. Само слово «Великогермания» в заголовке указывало на содержание книжки. Да, Германия присоединила Австрию, но не только ее одну: она примет в свои объятия всех зарубежных немцев, где бы они ни жили, – в Венгрии, или Трансильвании, в Северной Америке, на Волге, в Прибалтике: все они должны вернуться на «историческую родину».

Через школу, печать, церковь, различные формы искусства, многочисленные патриотические общества и кружки немецкому народу прививались шовинистические чувства. Большую роль при этом играли различные организации и союзы, стрелковые и спортивные клубы. Специально подобранными фактами населению внушали, что всем германцам грозит опасность со стороны соседей. Одновременно свое государство изображалось миролюбивым, слабым и беззащитным. Так, германская буржуазия доказывала своему народу, что всем вместе им нужно завоевать «место под солнцем». Один из идеологов прусского милитаризма, граф Альфред фон Шлиффен, бывший начальник германского генерального штаба, изображал Германию слабой и беззащитной, окруженной вооруженными до зубов соседями, готовыми напасть на Германию. Он писал: «В центре ее (Европы – авт.) стоят незащищенные Германия и Австрия, а вокруг них расположены за рвами и валами остальные державы… существует настойчивое стремление соединить все эти державы для совместного нападения на срединные государства»^[21].

Милитаристская пропаганда в Германии проводилась главным образом через Пангерманский союз, в котором в полувоенных организациях число членов достигло 2644 тыс. человек^[22]. Среди самых активных членов союза числилось более 20 тыс. крупных промышленников и земельных магнатов, банкиров, торговцев и буржуазных интеллигентов.

Пангерманский союз через своих представителей создавал массовые шовинистические и военные организации и умело руководил ими по всему миру. Особенно большое внимание уделялось военной подготовке молодежи через организации союза «Юнг Дейчланд», который уже в 1912 году объединял в своих рядах до 300 тыс. членов. На цели милитаризации молодежи правительство отпускало крупные суммы; только в 1911 году прусский ландтаг выделил союзу один миллион марок. Все эти организации, входящие в Пангерманский союз, оказывали большое влияние на воспитание у населения милитаристского и шовинистического духа. Через печать они широко пропагандировали воинственные настроения среди населения, восхваляли войну, распространяли огромное количество милитаристской литературы и издавали до 35 наиболее распространенных газет и журналов.

В 1911 году на книжном рынке появилась книга высокопоставленного автора, скрывшегося под псевдонимом Отто Рихард Танненберг, под названием «Великая Германия – труд XX века». Вся книга была проникнута ненавистью к России, к русскому народу и славянству в целом, которому автор объявлял беспощадную войну. «Мир, – писал Танненберг, – дурное слово, мир между немцем и славянином подобен бумажному договору между огнем и водой»^[23]. «Великая Германия», по замыслу Танненберга, должна была включать всю Европу и целый ряд немецких империй в Азии, Африке, Океании, на Дальнем Востоке и в Южной Америке. Начать следовало с Европы. Россия изгонялась с берегов Балтийского и Черного морей, и власть русских царей ограничивалась владениями за Волгой. Прибалтика, Польша, Литва, Белоруссия, Украина и Кавказ включались в пределы «Великой Германии». Немецкая Австрия, Чехия, Словения, Далмация и Хорватия включались непосредственно в Пруссию. Остаток Габсбургской монархии вместе с Румынией и всем Балканским полуостровом должны были составить одно государство, находящееся в подчинении Германии. Западные «немецкие» государства – Швейцария, Люксембург, Бельгия, Голландия и Дания со всеми своими колониями также присоединялись к «Великой Германии» под разными видами зависимости. В этом новом германском образовании немцам предоставлялись все политические права и все гражданские свободы, всем другим народам предоставлялись ограниченные права, которые могли быть расширены, если бы они верно служили германским идеям. Слабая и завоеванная Россия «давала немцам землю, а Франция – деньги», резюмировал Отто Танненберг результаты победы над Россией и Францией. Англии была уготована роль самостоятельного государства при условии ее нейтралитета и что она признает установленный немцами «новый порядок» в Европе.

В 1912 году вышла из печати еще одна книга известного пангерманского писателя Пауля Рорбаха – «Немецкая идея в мире». Этот автор предлагал «пропитать весь мир» немецкой национальной идеей и немецким духом, которые облегчат физическое завоевание мира. Под тонкой личиной покровителя немецкой культуры скрывался откровенный пропагандист новых территориальных приобретений для немцев. Он утверждал, что Германии жизненно необходимы новые земли, так как ее экономика развивается на очень узком базисе современной европейской Германии, в то время как английская и американская развиваются на внеевропейских континентах. Рорбах привел и теоретическое «обоснование» права Германии на территориальную и духовную экспансию. «Мое поле – весь мир», – гласила надпись на доме ганзейского купца. Весь мир является ныне, писал Рорбах, исторической ареной немецкого народа. Но если ганзейский купец был озабочен подчинением себе мировой торговли, то современные немцы должны вместе с немецкими товарами распространять немецкую национальную идею, которой тесно в любых границах: «ей нужен весь мир»^[24].

В это же время вышла еще одна книга, которой было суждено завершить «эпоху» в истории развития и формирования пангерманской завоевательной идеологии и в истории подготовки Первой мировой войны. Автором ее был генерал Бернгарди и называлась она «Германия и ближайшая война».

Бернгарди отстаивал правомерность войны и ее необходимость как постоянного явления человеческого общества, так как иначе, цинично писал он, низшие расы размножались бы подобно тварям и «задавили бы своей массой и капиталом развитие более сильных и здоровых элементов», в результате чего наступил бы общий упадок. «Война и только она одна улучшает человечество с биологической точки зрения, без нее оно бы приняло болезненное развитие, исчезла бы всякая возможность улучшения народов, а вместе с тем и культуры»^[25].

В Англии внимательно изучали не только официальную политику германских правящих кругов, где существует сдержанность и тайна замыслов и планов, но и ту, где от этой сдержанности не могут отказаться из-за необходимости готовить общественность и народ к войне. Консервативные английские журналы и газеты по поводу книг Танненберга, Рорбаха и Бернгарди в начале 1913 года писали, что они должны заставить замолчать тех английских политиков, кто противится усилению морской мощи Британии и кто для своего «спасения» избрал путь соглашения с Германией. «Мы были бы сумасшедшими, если бы не приняли к сердцу это предупреждение», – подытожил общее настроение правящих кругов Великобритании правительственный журнал «Fortnightlhy Review».

Для развязывания войны нужно было найти повод и кайзеровские поджигатели войны обратили свой взор для ее инициирования на Балканы, где все еще тлел не притухший пожар двух балканских войн, и на Сербию где острее всего чувствовалась неприязнь австро-венгерского правительства к сербам и куда были направлены исторические интересы и симпатии русского народа. Эта страна оказалась идеальным местом для международной провокации, мимо которой могли спокойно пройти правительства Франции и Великобритании, но не России, где верное политике Берлина прусское окружение русского царя могло извлечь из этой провокации необходимый материал для разжигания военного пожара в Европе. Убийство сербскими националистами наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараеве 28 июля явилось для германских милитаристов поводом для развязывания войны в Европе. Берлин не смущала абсурдность и нелепость идеи взорвать непрочный мир на Востоке, в то время как они сами стремились развязать войну на Западе. Такая нелепость могла произрасти в умах воинственных кругов Германии из твердой уверенности, что высшее политическое и военное руководство России проделает за них всю работу по развязыванию войны между Центральными державами и Антантой, и оно же способно будет удержать русскую армию от активных боевых действий до тех пор, пока германские войска будут расправляться с французской армией. Вся история русско-японской войны, когда царским генералам во главе с Куропаткиным удалось держать русскую армию в бездействии, а потом и привести ее к поражению, придавала им уверенность повторить такое же развитие событий, но теперь на европейском театре войны. Эта вера, эта убежденность кайзера Вильгельма II и его окружения опиралась на могущество немецкой партии в России, распространившей свое влияние на все стороны жизни российской империи, в которой они занимали главенствующее положение. Германский император Вильгельм II считал Николая II неспособным для управления своей великой империи, и он спешил воспользоваться при своей жизни предоставлявшейся возможностью укрепить позиции Германии в Польше и Прибалтике, вплоть до отторжения их от России. И, действительно, в России был царь, но он не был хозяином в своем царстве. Беда в семье, когда в ней нет хозяина. Но государство и общество помогают таким семьям, чтобы они выжили. Но никто не помогает и никогда не будет помогать государству, когда во главе его оказывается слабый или неспособный руководитель. Тогда высшие представители этого государства и народ должны будут перенести внутренние потрясения и внешние удары, пока они не освободятся хоть каким угодно способом от недостойного вождя, после которого в стране обязательно подвергаются ревизии все государственные институты и создаются новые, чтобы на последующем историческом этапе не могли повториться ошибки прошлого.

Пока политики Германии и Австро-Венгрии искали повод для начала войны, их генералы стали убеждать императоров Вильгельма II и Франца Иосифа, что промедление с открытием военных действий равносильно поражению, которое можно избежать только победоносной войной. Кайзеру Вильгельму II Генеральный штаб подготовил справку, что 1914 и 1915 года являются самыми благоприятными для призыва и развертывания большой армии для войны. Это преимущество будет утрачено к 1920 году по естественным демографическим причинам^[26].

Стратегическая идея германского плана войны состояла в том, чтобы, воспользовавшись длительными сроками развертывания русской армии быстро разгромить французскую армию за 6–8 недель и заставить капитулировать Францию, после чего немцы намеревались повернуть свои силы на восток для разгрома России.

Победу должен был принести план, разработанный А. Шлиффеном, начальником Генерального штаба Германии в 1891–1905 гг., в основе которого лежали следующие стратегические принципы: победы в войне следует искать во Франции, бросив на запад почти все силы, а на русском фронте была положена идея обороны незначительными силами^[27]. Нарушая бельгийский нейтралитет, германская армия должна была главными силами обойти французский левый фланг с севера и, отбросив французскую армию к швейцарской границе, нанести ей сокрушительное поражение; при этом не учитывалось, что в войне на стороне Франции и России может выступить Великобритания. В первом из этих планов, составленном в 1900 году, Шлиффен предусматривал сосредоточение шести германских армий на линии Сен – Вит (к северу от Люксембурга) – Трир – Сарребург – Страсбург и одной армии для обеспечения правого фланга от возможных действий бельгийской армии с севера. Оставление Шлиффеном Пруссии без защиты войск от возможного вторжения русских вызвало недовольство прусских юнкеров, и 1 января 1906 года он получил извещение об отставке. Его преемник на посту начальника Генерального штаба генерал Мольтке оказался более покладистым и для защиты Восточной Пруссии он выделил целую армию, но Шлиффен даже перед смертью повторил свой завет Мольтке: «сосредоточить против Франции все силы, не оставляя против России полевых и резервных войск»^[28].

Для переброски крупных масс пехоты и артиллерии из одного района в другой германский генеральный штаб в интересах войны и развития инфраструктуры своей промышленности дал высокий импульс развитию железнодорожной сети в стране, устроив через Германию с востока на запад 11 линий двухколейных железных дорог и 4 линии одноколейных железных дорог и по 3 продольных линий вдоль французской и русской границ. На самой границе они устроили многочисленные станции для высадки войск; на русской границе таких станций было 65, а на французской – до 50^[29].

Франции не боялись. Легкая победа над ней в 1870–1871 году создала в прусских и германских правящих кругах устойчивое мнение, переданное молодому поколению, что французская армия не может представлять собой достойную силу, с которой необходимо считаться германской империи. Совершенно было забыто и не бралось в расчет великое прошлое французской нации и слава ее воинских знамен, поверженных во время франко-прусской войны не из-за недостатка доблести и мужества ее граждан, а из-за трагических ошибок правящего класса, часть которых предала свою страну, а другая часть, среди которых находился и император Наполеон III, утратила веру в силу своего народа и Франции. Неприязнь к французам у пруссаков осталась со времен Бисмарка, который завещал: «с Францией мы никогда не будем жить в мире, а с Россией у нас никогда не будет необходимости воевать, если только либеральные глупости или династические промахи не извратят положение»^[30].Французы жили под постоянной угрозой новой войны, и это угнетало движущие силы нации, особенно ее молодое поколение, и в передовых кругах французского общества зарождались лидеры, готовые взяться за возрождение национального духа и могущества своего отечества и снять с Франции вечно висящую угрозу войны. Нация, не отвечающая на вызовы времени, обречена на увядание и медленную смерть.

Такие политические деятели, как Пуанкаре и Клемансо, Бриан и Жорес появились на политической сцене Франции как выразители настроения буржуазии и народных масс Франции, жаждавших возрождения былой славы Франции и реванша за поражения от пруссаков. Раймон Пуанкаре был одним из самых ярких представителей умеренных республиканцев, прошедшим многостороннюю практику участия в государственных делах, которая дала ему право стать в 1913 году президентом Франции. Он родился в Лотарингии, в той ее части, что осталась за Францией, в зажиточной интеллигентной семье, в которой чтились предания старины и великих дел империи и республики и где никогда не угасала вера в величие Франции. Французы избрали его президентом, так как он соответствовал взглядам громадного большинства населения о безупречном государственном деятеле, а его программа развития Франции отвечала их настроению и взглядам на будущее развитие страны. В короткое время он поднял авторитет власти на местах и правительственный, очистив пошатнувшиеся либеральные и демократические ценности от демагогии и пустозвонства. В своем первом послании правительству и сенату Пуанкаре уделил много внимания национальному единству и армии: «Мир не декретируется волей одной державы, и изречение, унаследованное нами от древности, никогда еще не было вернее, чем в настоящее время. Народ может быть действительно миролюбивым только при условии всегдашней готовности к войне. Уменьшенная Франция, доступная по своей вине унижениям и придиркам, не была бы уже Франциею. Допустить ослабление нашей страны среди наций, неустанно развивающих свои военные силы, значило бы совершить преступление против цивилизации»^[31].

Заботясь о сохранении мира, французское правительство постоянно укрепляло границу с Германией, превращая города на востоке в крепости. Генерал Сере де Ривьер построил вдоль всей германской границы длинную полосу сильных укреплений между крепостями Верден-Туль и Эпиналь-Бельфор, оставив неукрепленным только небольшой 50-километровый промежуток между Тулем и Эпиналем, проходивший через труднопроходимые пограничные горы Вогезы^[32].

Эти построенные французами линии обороны заставили германское командование искать пути их обхода, и в германском генеральном штабе был составлен план вторжения немецких войск во Францию через Бельгию и Люксембург. На этом пути нет естественных препятствий; есть только три отдельных укрепленных пункта – города Льеж, Намюр и Мобеж, против которых немцы хотели выставить заслон или взять их штурмом.

В правительственных кругах Франции и в ее глубинных народных толщах никогда не верили в долгий мир с Германией, и, начиная с 1905 года, общая численность ее вооруженных сил постоянно увеличивалась. Так, если в 1910 году они насчитывали в общем свыше 630 тыс. человек, то к 1913 году их численность достигла 985 тыс. человек. К началу Первой мировой войны французская армия была достаточно полноценной как по численности, так и по своей боеспособности. На август 1914 года в ее составе имелось: армейских корпусов – 21, пехотных и резервных дивизий – 83, кавалерийских дивизий – 10. Численность активной французской армии после мобилизации (на 15 августа 1914 года) выражалась в 3,9 млн. человек^[33].

Готовясь к войне, французская армия воспитывалась в духе наступательных действий. Достижение стратегических целей считалось возможным только путем уничтожения противника в наступлении. Официальные руководства по вождению крупных войсковых соединений утверждали, что «военные операции имеют целью уничтожение организованных сил противника»; «только наступление ведет к положительным результатам, беря в свои руки инициативу, создает обстановку, вместо того, чтобы ей подчиняться»; «оборона ведет к верному поражению, ее нужно совершенно отбросить».

Важнейшей чертой доктрины, на которой воспитывалась французская армия того периода, являлось стремление разгадать план противника, с наибольшей точностью определить его силы, и лишь только по выяснению обстановки принимать решение для общего наступления.

Высший военный совет Франции состоял из командиров корпусов и дивизий, кто с началом войны должны были стать командующими армиями, при которых состояли сотрудники, кто должен был возглавить штабы. Руководил этим высшим военным советом начальник Генерального штаба Франции Ж. Жоффр, и он постоянно отрабатывал различные тактические и оперативные задачи, которые могли возникнуть при вторжении германских войск во Францию, с отработкой маневра войск своим ходом и с применением железнодорожных перевозок. Вот эта предусмотрительность французского генерального штаба и стала той вершиной, с которой французские генералы осматривали поля будущих сражений, где они должны были сражаться и принимать решения, от которых зависела судьба страны и каждого француза. В царской России Совет Обороны был местом успокоения для престарелых и не годных для службы генералов, которые ни во что не вникали, и с их мнением тоже никто не считался.

В основу стратегического планирования Франции был положен план за номером 17, который предусматривал переход в наступление силами правого крыла армий в Лотарингии и силами левого крыла против Меца, где, по мнению Генерального Штаба, должны быть сосредоточены основные силы Германии^[34].

Однако беспокойство за судьбу Бельгии и неуверенность высшего военного руководства Франции в успехе наступления повергло все довоенные планы на бездействие. Только 2 августа был рассмотрен и утвержден вариант к основному плану, который содержал уточнение: в случае наступления германских войск через Бельгию развивать боевые действия на левом крыле французский армий до р. Маас от Намюра до Живе. Но французское правительство, признавая основательность этих соображений, все-таки думало, что Германия не нарушит нейтралитета Бельгии, который она же сама и гарантировала в 1839 году. Наконец, в Париже считали, что если бы даже германская армия и решилась нарушить гарантированный ею нейтралитет Бельгии, то все же главный удар она должна была, по мнению французского главного штаба, направить через франко-германскую границу, так как с ее стороны было большим риском вести большие силы через страну с враждебным населением. Слабость этих соображений была осознана правительством Франции только за несколько месяцев до начала войны, за которым последовало усиление старых крепостей Лиля и Мобежа на бельгийской границе, но завершить эту работу не удалось, так как началась война, и немцы ринулись на Францию именно через бельгийскую границу, пользуясь хорошо развитой железнодорожной сетью, построенной ими в этом направлении. Были и другие соображения, вплоть до ввода в угрожаемый период французских войск в Бельгию, но взять на себя инициативу войны французы не хотели, к тому же примешивалось и чувство осторожности, вызванное неуверенностью военных в подсчете германской военной мощи. Французы оценивали ее силу на западе в 68 пехотных дивизий, а в действительности она достигала 83,5 дивизий^[35]. Участие английской армии в войне держалось в большом секрете, хотя оно и было детально отработано, и они должны были действовать на левом фланге французских армий^[36].

Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево во Франции было осуждено, но французское правительство за этим событием сумело сразу рассмотреть зловещую его сторону, и, словно предугадывая цепь последующих событий, в Париже стали готовиться к худшему. Президент Франции Пуанкаре вместе с высшими правительственными лицами 20 июля на крейсере прибыл в Кронштадт, где его встречал Николай II в окружении большой свиты, среди которой выделялись генералы прусского происхождения, за вежливостью и улыбками которых скрывалась их ненависть к демократической Франции. Высокого гостя из Франции царь повез в Петергоф, где у входа в Большой дворец их встречали министр императорского двора генерал-адъютант граф В. Б. Фредерикс, обер-гофмаршал двора граф П. К. Бенкендорф, обер-церемониймейстер барон П. П. Корф и личный адъютант германского кайзера генерал-лейтенант Хелиус^[37]. От такого избытка прусских выходцев и прусского духа при дворе русского царя представителям французской делегации показалось, что они приехали не в Россию, а в Пруссию – так разительно все отличалось от русских обычаев и русских традиций. Два последующих дня пребывания французского президента в России прошли в Красном Селе, где французам были показаны многочисленные и красочные построения русских войск, собранных для демонстрации силы, которой в действительности нельзя было обнаружить. В честь президента Франции Пуанкаре в Большом Петергофском дворце состоялся парадный обед, где в присутствии дипломатического корпуса Николай II выступил с пространной и воинственностью речью. В адрес Германии, ничем еще не угрожавшей России, царь сделал несколько воинственных высказываний, и всем показалось, что вопрос войны с немцами уже «созрел»^[38].

Положение Франции перед угрозой войны оставалось трудным. В России царь Николай II и его окружение заверяло Пуанкаре в верности франко-русскому союзу, в то время как в Петербурге нарастали стачки и забастовки рабочих Путиловского завода и заводов за Московской заставой, спровоцированные офицерами царской охранки, открывшими огонь по рабочим без всяких на то причин, а железнодорожники угрожали остановкой всего железнодорожного транспорта. Работники германского посольства во все дни пребывания французской делегации в Санкт-Петербурге разъезжали по улицам города и открыто призывали рабочих и население столицы к неповиновению властям. Зная истоки этих провокационных выступлений, и кто их инициировал, среди членов французской делегации не было уверенности, что русское правительство, возглавляемое немощным Горемыкиным, способно выполнить свои союзнические обязательства. Но как только в Петербурге 23 июля было получены сообщения из Австрии об ультиматуме Сербии, а германские послы в Англии, Франции и России в тот же день заявили правительствам этих держав, что Германия находит требования Австрии правильными и «отмечает с особой определенностью»^[39], что весь этот вопрос подлежит решению исключительно между Австрией и Сербией, без всякого вмешательства со стороны других держав, то в столицах стран Антанты стало ясно, что в Германии и Австро-Венгрии уже принято решение начать войну. Пуанкаре сокращает свой визит в России, но по пути на родину он делает еще один важный политический шаг – посещает Швецию и добивается от шведского правительства заверений в сохранении нейтралитета в назревавшем конфликте на европейском континенте.

Расстановка сил на европейском континенте в конце июля обозначилась, непонятной оставалась позиция Англии даже в тот момент, когда решался вопрос о войне и мире. 1 августа Франция, получив из Германии провокационный запрос – останется ли она нейтральною в случае войны Германии с Россией, сообщила об этом английскому правительству, заявив при этом, что остаться нейтральною она не может и просит, чтобы Англия открыто объявила себя на стороне Франции. Английское правительство немедленно ответило на этот запрос прямым отказом, что оно «не может в настоящее время принять на себя никакого обязательства»^[40]. Ответ англичан поверг французов в шок, из которого они быстро вышли, осознав, что война для них неизбежна. Французы считали для себя неприемлемым требование германского правительства, чтобы Франция в виде залога за свой нейтралитет «передала Германии крепости Верден и Туль»^[41], с потерей которых утрачивалась всякая способность французской армии и страны к сопротивлению.