Виктор Слипенчук
Свет времени (сборник)
©Слипенчук В., 2009
©Издательский Дом «Городец», 2009
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
От автора
Что такое поэзия?
Сорок три года назад[1] с трибуны семинара молодых поэтов Алтая было сказано, что поэзия – это редчайшее изобретение, которое, если случается, то без него уже не обойтись. Более того, представить невозможно, что ещё вчера этого изобретения не было.
Поэт Марк Соболь внёс поправку – не изобретение, а открытие (в семинаре участвовали в качестве руководителей некоторые московские и ленинградские поэты).
Возник импровизированный диспут. Никто не отрицал, что поэзия – открытие, но и акт поиска открытия некоторые семинаристы объявляли фактом поэзии. Я не хочу подвергать сомнению ответы 43-летней давности, для меня очевидно, что каждый человек, любящий поэзию, находит ей своё объяснение. Слава Богу, мы ушли от официоза, когда один критик-вождь мог навязать всем без исключения свои воззрения. Другое дело, что, подготавливая данный сборник, я обращал внимание на качественность времени в стихах. Проще говоря – устарели они или интересны и сегодня. Тут поневоле вспоминается предположение замечательного русского астронома Николая Александровича Козырева о том, что источником звёздной энергии является не что иное, как время. Помимо пассивного, геометрического свойства длительности, измеряемого часами, оно обладает ещё и активными, то есть физическими свой ствами. По Козыреву, время – явление Природы, а не просто четвёртое измерение, дополняющее трёхмерное пространство. То есть время является источником энергии звёзд, в том числе и Солнца. Именно поэтому наша Вселенная практически не стареет и всегда молода.
Так и Поэзия.
И ещё – это мой первый поэтический сборник. В основе его – стихи, написанные с 1963 по 1968 годы. Что касается стихов, написанных в другое время, – они обозначены соответствующей датой.
Тысячелетие и миг.
Песчинка и планета.
Во всём проявлен Божий лик.
Во всём дыханье света.
Здравствуй, Простор широкий!
Здравствуй, простор широкий!
Сидел я на обочине дороги,
Среди полей, угасших без воды,
И длинный день,
Как порожняк, в итоге
Бесславно уходил из Кулунды.
Районный «газик»
Пропылил сторонкой.
Я видел озабоченные лица
И не приметил сразу жеребёнка,
Явившегося вместе с кобылицей.
Они шагали медленно и грустно,
И кобылица глаз не поднимала,
Хоть обещанье сына —
Быть послушным,
Она, как мать, всецело одобряла.
Ей было стыдно
За свои бега,
Ведь не она ль ребёнку обещала,
Сводить его на сочные луга,
Где в молодость свою она гуляла.
Откуда знать ей было, кобылице,
Про новую политику страны,
Про орден
В председательской петлице —
За освоенье трудной целины.
Они прошли,
Остановились – дважды
Она глядела долго вдоль межи.
Потом заржала тихо и протяжно,
Как будто вопрошала: подскажи —
Ты ж – человек,
Ты понимаешь больше…
И уронила крупную слезу. —
Как объяснить ей,
Что и я лишь лошадь
В политике, которую везу.
«Человека пытали в застенках советских…»
Человека пытали
В застенках советских —
Заставляли признаться в измене.
А на улицах май встрепенулся на ветках
Узким листиком сонных растений.
Человеку казалось,
Что всё это бред —
Люди в форме, звёзды, винтовки,
Но зачем-то лежал на столе партбилет,
Славный отблеск далёкой маёвки.
Человек улыбнулся,
В ресницах глаз
Шевельнулась слеза, оживая, —
В первый раз он не мог,
В первый раз,
В первый раз!
Он не встретил Первое мая.
Человека толкнули прикладом в плечо,
Мотыльки засверкали, как ливень —
У нас могут,
Могут ещё,
По-кулацки врагов ненавидеть.
Только он, Человек,
Вышел сам на бугор,
И теперь не боялся упасть,
И Советская власть стреляла в упор
В Человека,
В Советскую власть!
В этом месте
Пионы сейчас зацвели,
Их приходят школьники рвать,
И не знают они,
Да и знать не могли,
Как далась нам
Советская власть.
«Разойдутся друзья по домам…»
Разойдутся друзья по домам,
Разбредутся домой в полусне.
Расползётся дым по углам,
Словно комнатный плющ по стене.
Я нажму выключатель и – щёлк!
Я включу темноту. И впотьмах
Я услышу шуршащий, как шёлк,
И скрипящий, как пепел, страх.
Всюду страх: на полу, под столом…
Всюду страх, только страх, страх!
И не думая о былом,
Я увижу его – в двух шагах.
И тогда выключатель опять
Я нажму, чтобы выключить то —
Что меня заставляет не спать
И о чём – не узнает никто.
Комсомолу
Под будённовками чубы вспенены —
На портретах иная эпоха.
Комсомольцы, знавшие Ленина,
Нам сегодня без вас плохо.
Комсомол наш сейчас не у дел,
Нынче жирным стал комсомол,
Он от ваших геройских дел
Лишь оставил с графинчиком стол.
Стол, как прежде, накрыт кумачом,
Хотя здесь он совсем ни при чём.
Постарел комсомол, постарел —
Напрокат всем кумач, как камзол,
А ведь раньше шли в комсомол —
Равносильно, что шли на расстрел.
Комсомольцы, покиньте портреты,
Нас в Магнитку введите, как в Храм.
Нужно цену поднять комбилету —
Помогите,
отцы,
нам.
Но портреты живой революции
По райкомам висят
для проката,
И под ними строчат резолюции
Начинающие бюрократы.
Баба-яга
Во деревне – ах, что такое?!
Над сугробами – в дым снега,
Там, где шоркнет своей метлою
Развесёлая баба-яга.
Как несётся, как завывает —
Аж пронизывает насквозь!
Зазывает, с дорог сбивает —
Баба-эх! – Оторви да брось!
Отчего она так веселится?
Не боится – о, вражий дух!
А кого ей бояться? – Милиции —
Из детей, стариков и старух?!
Молодёжь-то в деревне не сыщешь,
С электричеством не найдёшь.
Молодёжью деревни – нищи,
Нынче в городе молодёжь.
Вот и носится, и завывает:
Новоселье – веселья ночка!
Дом ещё один забивают
И причём не на курьих ножках.
Что ж ты, молодость, уступаешь?
Удираешь?
Бежишь? —
Беги!
Но зачем в комсомол вступаешь,
Ты ж боишься бабы-яги?
«Я для тебя взлелеял этот сад…»
Я для тебя взлелеял этот сад.
Весною в нём возможен листопад,
А осенью весеннее цветенье, —
В нём царствует моё воображенье.
Как это просто – увидать в ночи
Полярного сияния лучи.
И ощущать, как сонная вода
Струится с крыш, и тикают года.
И, выбрав улочку,
Идти по ней легко,
И видеть близко то, что далеко.
И встретиться с тобою на пути,
И, повинившись, прошептать – прости!
И вдруг понять:
Тебя уж не обнять,
И не ввести в волшебный дивный сад,
Где живо всё, как много лет назад,
Где все эти цветы воображенья —
Не стоят твоего прикосновенья.
Царь
Какая всё же чепуха,
Нет-нет, так – не годится —
Держать за крылья петуха
И говорить – жар-птица!
Но царь на то, наверно, царь.
Подальше – от греха…
Но как похожа эта тварь
У нас на петуха?!
Рискуют люди головой:
Хоть ты и царь – шалишь,
Но только правду под полой
От нас не утаишь.
А царь всю ночь опять не спал,
Томился от досады —
Он птицу счастья людям дал,
Чего ещё им надо?!
«Набив отцовский патронташ…»
Набив отцовский патронташ
Патронами с «гусиной» дробью,
Я с вечера иду в шалаш,
Поставленный над самой Обью.
Внизу река, среди полей
В сиянье призрачном и строгом
Она, как лунная дорога,
Но тише, слышишь журавлей?
Патроны в ствол, и лунный диск
Уже на мушке покачнулся…
Но выстрел слуха не коснулся —
Ты слышишь журавлиный крик.
И только дома, за столом,
Всё вспоминая понемногу,
Увидишь лунную дорогу,
Услышишь свой ружейный гром.
Выпускникам АСХИ[2]
Я долго думал,
Перед тем, как выйти к Вам:
Что мне сказать
И как держать мне речь.
Хоть жизнь
Не познаётся по стихам,
Гражданский долг мой —
Вас предостеречь
От тех ошибок,
Что ещё во мне,
Как червь, переедают всё внутри.
И если я не лажу по стене,
То это ни о чём не говорит.
Я помню твои стены, институт,
Да и они, наверно, не забыли,
Как вильямцев охаивали тут,
Как вильямцев
За вильямцевство били.
Я тоже был героем этих дней
И целину, как знамя, поднимал —
Боролся за величие идей,
В которых ни черта не понимал.
Скажи мне, институт,
Кому в вину
Свои заслуги ставить – и остыну,
Кому отдать медаль «за целину» —
За превращенье Кулунды в пустыню?
Я знаю,
Ты мне скажешь – не наглей.
Но я бы высек самой острой розгой
Того, кто ныне в эрозии полей
Эрозию скрыл собственного мозга.
От вас, Выпускники,
Я не прошу,
А требую любви и пониманья:
Земли, животных —
И не согрешу,
Что в них основа,
Суть естествознанья.
От них не отступайте никогда.
Природа не прощает самозванства.
И к нам вернётся с хлебом Кулунда,
И мы поднимем сельское хозяйство.
«Бывает, так устанешь за день…»
Бывает, так устанешь за день,
Что, к лагерю добравшись лишь,
У шалаша на лавку сядешь
И, словно каменный, сидишь.
И нету сил расправить плечи,
Снять сапоги, залезть в шалаш,
Где ты ночлегом обеспечен
В уборочный ажиотаж.
И ничего душе не нужно,
Как будто всё уже сбылось.
Однако не заметить трудно,
Что многое не удалось.
Хоть и настырного ты склада,
Хоть и удачно так хитришь,
Что ничего тебе не надо,
Что ты здесь просто так сидишь.
«Ты не из наших был. Пацан…»
Ты не из наших был. Пацан.
Но как-то люди узнавали
И говорили – весь в отца,
С улыбкой руку подавали.
А годы льются, как вода,
Подмыт твой берег – дик и крут.
И нет от прошлого следа,
Тебя уже не узнают,
Но руку всё же подают.
То ль обознались по лицу,
А может, просто в том причина,
то уважение к отцу
Мы переносим и на сына.
Как жаль, загублен он войной,
Ему бы жить, носить медали,
Чтобы не путали с тобой,
Руки тебе не подавали.
Родительский день 1967
Пусть этот день страна забыла
В календари свои внести.
Мы всё равно пришли к могилам,
Покой душевный обрести.
Мы не забыли в скорбном тлене
Далёких, близких и родных,
И люди плачут на коленях,
И я не осуждаю их.
Я сам, как все здесь, плачу тоже
Навзрыд, не зная почему.
Из русских кто рыдать не может —
Войной обучены всему.
Но горем я не упиваюсь,
Я просто плачу от весны.
Сквозь слёзы дядьке улыбаюсь —
Он был весёлым до войны.
Я просто плачу, что устало
Старик лопатку очищает
И после, словно одеяло,
Могилку внука поправляет.
Что, обнажая горечь дней,
На холмик водку льёт юнец
И горько плачет:
Папка, пей,
Пей, папка, вдоволь, наконец.
И тонут в этом плаче беды,
И свято верю, говоря:
Великий праздник День Победы
Совпал с Родительским – не зря.
Пусть он нигде не обозначен
В календарях, что из того?!
Мы в этот день поём и плачем,
Что б не случилось ничего.
«И что ж в глазах у женщины вы видите…»
И что ж в глазах у женщины вы видите,
Когда она в вас смотрит так влюбленно,
Так преданно и так освобожденно,
Что кажется, вот-вот её постигнете,
И тайну тайн сознанием уловите,
И миг, как доктор Фауст, остановите.
А может, вы не видите, не видите,
Что взглядом изучающим обидите
Ту женщину, в чьём сказочном сиянье
Начало и основа мирозданья.
С девчонками, смеющимися свету,
С мальчишками, увлёкшими планету
Навстречу солнцу, к звёздам накренив,
Чтоб видели вы мир, как он красив.
А может, вы её постигли где-то,
Да-да посмели, кто вам возбранит?
Пеняйте на себя, теперь планету
Для вас никто к звездАм не накренит.
«Она лежала тихая, нагая…»
Она лежала тихая, нагая.
Рассвет голубизною изливался
И, словно бы сквозь окна обольщаясь,
Всё ближе,
ближе к ней пододвигался.
Казалось, он нарочно голубел
И лился сквозь проёмы обнаженно,
И, заполняя комнату, звенел
Всё громче,
Всё понятней,
Всё тревожней.
И вот он миг – великое начало.
О, звуков частота
и чистота.
Свет прикоснулся нежно и устало,
И заалели вдруг её уста.
И голоса небесной литургии
Вдруг пролились —
Божественный урок.
Не так ли свет приблизился к Марии,
Когда к ней прикоснулся Бог?!
«Человек на пенсию идёт…»
Человек на пенсию идёт,
И сослуживцы произносят речи,
Короткие, но сладкие, как мёд.
А Человек сидит, сутуля плечи,
В президиуме, словно на суде,
Где выступленья не проходят даром,
Где он – виновник – должен на кресте
Принять любви заслуженную кару.
А между тем весёлые подарки
Преподнесли: рюкзак, набор сетей…
На пенсию, как будто на рыбалку,
Порою провожаем мы людей.
Чтоб не поддаться грусти – мы хохочем,
Цветы и адреса – всё это для
Того, чтоб не сказать нам только: в общем,
Прощай, старик, ты списан с корабля.
«Я в маленьком и сером кабинете…»
Я в маленьком и сером кабинете,
Среди депеш и гербовых бумаг,
Как на необитаемой планете,
Схожу от одиночества с ума.
Мне почтою их в полдень доставляют,
И холод пробегает по спине,
Я их боюсь, и я подозреваю,
Что шлёт их сумасшедший мне.
Бумаги эти я не редактирую.
Я сам для них – лишь галочка пера.
Я только их копирую, копирую,
Как попугай, с утра и до утра.
Мне не покинуть клетки-кабинета,
Он – добровольная моя тюрьма.
Пятнадцать лет учился я на это,
Копировать сошедшего с ума.
Мне страшно, страшно! Но страшнее рокот
Грядущего – кто я и что тогда,
Когда в мой кабинет ворвётся робот
И вскроет вены моего труда?
«Кого винить? Кого мне упрекать…»
Кого винить? Кого мне упрекать,
Что жизнь моя сера, как половик?
Мне б надо оборвать её, пока
Всего на четверть века к ней привык.
Ведь с каждым годом будет всё трудней.
Привычка быть – она не даст уйти,
Она солжёт, что цепь прожитых дней —
Ещё не жизнь, что жизнь вся впереди.
И я не возражу ей, и не вы —
Она сильна. Она – привычка.
Но человек сгорает с головы,
Как самая простая спичка.
И стоит ли себя мне утешать,
Что всё ещё, как старость, впереди —
Если сегодня трудно мне дышать,
Дожившему до двадцати пяти?!
Слово о нетипичных
Наверно, что-нибудь про Русь
Я напишу, когда напьюсь.
Когда не надо будет думать
Типичен я иль мой сосед,
Что по ночам ворует свет.
Причём не то чтоб жажда кражи
Была в крови – ну хоть убей!
А просто он – электрик Саша!
И счётчик всё-таки глупей.
И про соседку бабку Лору,
Что потеряла документ
И ныне ходит к прокурору,
Как нетипичный элемент.
Ах, бабка думала без бед
На пенсии пожить в усладу,
Но не выходит, ищет правду,
А силы нет – и правды нет.
И зря в обиде свой укор
Она возводит на ЦеКа,
Ей нетипичный прокурор
Попался лишь наверняка.
И о Ефимке я осмелюсь —
Он по субботам в стельку пьёт
И после целую неделю
На хлеб чекушечки сдаёт.
Да мало ль их, что денно, нощно
И пашут, мелют и куют,
И после смены – сверхурочно —
План производственный дают.
Они, возможно, нетипичны,
И в эти рамки не берусь
Я их вгонять, но неприлично
Без них показывать нам Русь.
…Но стих ещё не явлен миру.
Ещё не начата строка.
Зато, как огненную лиру,
Уже в руке держу бокал.
