Виктор Петелин
Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Григорий Рычнев1
Ясеновка2
Из книги «Рассказы о Шолохове»
Мать Шолохова, Анастасия Даниловна Черникова, была родом из хутора Ясеновка. Сейчас этого селения нет. Оно распалось окончательно после коллективизации. И все же, что осталось на его месте? Бугорки глины на месте домов, ямы погребов, заросшие травой, колючим татарником, сердечным пустырником. А по балке – заброшенные левады и сады.
С московским литератором Виктором Левченко мы побывали на том месте, где стоял дом «пана» Попова, у которого работала в прислуге Анастасия Даниловна. На бывшей усадьбе теперь летний лагерь для скота и гора навоза, подступающая к саду. Старый сад, полуусохший, но еще цветущий по веснам сквозь сухие ветки вишневых деревьев.
В тридцатые годы ясеновцев раскулачили, посослали кого куда, а уцелел кто – разъехались по ближним хуторам.
Одного из них я разыскал в Вешках. Соколов Павел Иванович, 1906 года рождения.
При знакомстве у меня сразу возникла мысль: нет ли здесь какой связи с героем рассказа «Судьба человека»? Попросил фотографию как можно позднего времени.
– Фронтовая карточка есть, а больше не фотографировался я, – говорил Павел Иванович, выкладывая на стол альбом, какие-то документы.
И вот у меня фронтовая фотография Соколова. Павел Иванович сидит слева внизу, в шапке-ушанке со звездочкой, справа – два его товарища в буденновках. Боже мой, но как на этой фотографии Павел Иванович похож на Сергея Бондарчука!
– Это нас снимали на фронте в сорок первом или в сорок втором… – пояснил Павел Иванович и сел на стул. – Ясеновка, Ясеновка… Ясеновка была из крепостных крестьян. У нас были и русские, и украинцы, и татары, и калмыки. Жили оседло. Работали у помещика. Его паном называли.
Рассказывали, военно-полевой суд был в Усть-Медведицкой станице, панского сына судили. А отец поехал и взял его на поруки.
У пана было три сына. Один был революционер, вот его и судили, а отец взял документы у попа, будто он умер… А он жил тут, в Ясеновке.
Жена у пана была полячка. У них было два сына и две дочери.
А в семнадцатом году был Ленина указ, чтобы спихнуть помещиков, оружие забрать, лошадей – для армии нужно было.
И вот в первозимье приезжает сорок ребят, обстреляли дом и вошли в него. А наши крестьяне побегли – не трогайте, а то вы уедете, а нас порубят.
Двадцать первый год. Хотели забрать панское имущество, дом, а наши сказали: нехай учат наших детей. А в доме мать жила и девки с ней. Мария Александровна – мать, а девки – Анастасия Дмитриевна, вторая – Ольга Дмитриевна и братья – Илья и Евгений. Они в гражданскую не вернулись.
Поповы до двадцать восьмого года жили в хуторе, до колхозов жили в этом же доме.
Одна дочь вышла замуж за агронома Кулебаба (приезжий был, в Вешках работал в землеотделе). А вторая, младшая, домой принимала, Вальтера Христофоровича Фельдмана. После революции он тут в Вешках появился. В Чукарине его назначили председателем кредитного товарищества. А потом их, по-моему, лишили права голоса на собраниях, и они быстро продали все: дом, амбары, конюшни… даже сад продавали (наши покупали, а потом с Топкой Балки приезжали). Дом купило Каргиновское потребительское общество. И вроде как в Ростове остановились сестры Поповы. Кто из них остался, я не знаю. У Фельдмана был сын Борис, но он, говорят, пропал в войну.
До революции у нас сестра была двоюродная, она у панов жила, Аксинья Дмитриевна Новикова. Она прижила со старшим сыном Поповых девочку, и когда они уходили – забрали девочку, не отдали ее Аксинье.
В Ясеновке жили два брата и племянники Анастасии Даниловны. Братов ее я знал: Герасим Данилович и Гаврил Данилович. Дома у них в основном были саманные.
Анастасию Даниловну я узнал в революцию. Одну зиму она с Михаилом у нас зимовала, в двадцатом году, в доме Волоховых, одну комнату снимали (а Александра Михайловича я не видал), они вдвоем жили – в двадцатом или двадцать первом году это было.
Раз я Мишу Шолохова видал, за хутором с собаками шел, а второй раз через двор проходил, звала его старшая дочь Попова, какая учила нас.
Мой отец хорошо знал Шолоховых, бывал у них в Каргине. С двадцать шестого по тридцатый год приезжал Шолохов к нам в Ясеновку с Марией Петровной, с тестем Петром Громославским. По стрепеткам ездили. Громославский стрельнет – полетел, а Шолохов был отменным стрелком.
Как-то говорю: «Должно быть, клубника поспела уж», – и мы поехали, лазили по траве, ели ягоду. С ними вторая какая-то белая женщина была, не знаю, кто такая.
…Последний раз я был у Шолохова в тридцать третьем году. У меня брат Андрей Иванович Соколов был, жил он во Фроловке, он тоже знал Шолохова, был на фронте, ранетый под Сталинградом.
– Когда вы были у Шолохова? – переспрашиваю я и держу наготове шариковую ручку.
– И последний раз я был у него в тридцать третьем году. У меня осудили отца на два года за невыполнение хлебопоставки. У Шолохова в это время сидел мужчина лет пятидесяти и говорил, чё в Вешках делается. А потом он мне: «Бери выписку из приговора и подавай в кассацию». Я так и сделал, и отца освободили.
А потом как-то увидал я Шолохова, а он мне и пожалился: «У меня сена для коровы нет». Ну, я ему воз наклал и отвез, а он взял и деньги мне хорошие за это заплатил.
Хорошо, конечно, в гостях быть, тем более говорить с интересным собеседником, но пора и честь знать, и мы расстались с таким уговором: встретиться как-нибудь в другой раз и продолжить разговор о Ясеновке.
На улице я раскрыл записную книжку и сделал для себя пометку: улица Есенина, 13, дом с голубым деревянным карнизом, стены обложены белым кирпичом, ворота – железные.
На ловца, говорят, и зверь бежит. Поехал я в хутор Колундаевский, рассказал о своих поисках старому учителю Владимиру Васильевичу Солдатову. Тот долго смотрел куда-то в сторону, катал между пальцами сигарету, а потом чиркнул спичкой:
– Григорий, дуй к Лапченкову Стефану Ванифатьевичу, а в другой раз и я тебе о встрече с Шолоховым расскажу. Но… магарычовое дело.
Домик Стефана Ванифатьевича – на левой стороне речки Зимовной, у самой горы.
Был уже вечер, когда я постучал в дверь и вошел в комнату: передо мной встал небольшого роста сухонький старичок с впалыми щеками и совершенно белым, коротко стриженным на голове волосом.
Мне хозяин поставил стул рядом с русской печью, где под загнеткой3 стояли чугуны и разрезанная надвое желтая тыква.
Стефан Ванифатьевич подвинулся к столу, локтем оперся в крышку, а ладонью в щеку:
– Я Вешенский рожак. При Советской власти сразу пошел сидельцем в ревком – бумаги разносил. Потом всю жизнь бухгалтером работал.
Когда в Вешках в 1921 году случился пожар, – в мае месяце, на Троицу где-то, – выгорело 360 дворов, то нам, погорельцам, дали квартиру на бывшем поместье пана Попова, и вселилась наша семья в пустовавший там флигель.
До нас на усадьбе жил казак Тихон, он больше на конюшне находился. Как я его припоминаю, – рыжеватый, выше среднего роста.
В революцию дочери Поповы, говорили тогда, уезжали в Усть-Медведицкую, а когда фронт ушел к морю, – вернулись в свое имение, распродали все и куда-то уехали. Но это уж было ближе сюда к коллективизации.
Анастасия Даниловна, мать Шолохова, начинала работать у Поповых горничной. Это верно.
Отца ее я хорошо знал. Он был из крестьян. Мне запомнился его украинский говор.
Я видел молодого Михаила Александровича Шолохова у дочерей помещика, которого ясеновцы, бывшие крепостные, звали паном. Так вот, Шолохов приезжал на усадьбу и дарил сестрам Поповым свои первые книжки: «Нахалеиок», «Бахчевник». Эти книжки одна из сестер, Настя, давала читать и мне.
В 1985 году я угодил в больницу. Напротив меня лежал на кровати старик с белой бородой. Время от времени он вставал, вспоминая что-нибудь из своей прошлой жизни, гладил бороду, философствовал о житье-бытье, как будто размышлял вслух.
Деда звали Иван Матвеевич Чукарин (ему было 83 года, как я узнал позже). Когда приносили на обед перловку, он ковырялся в ней ложкой и всякий раз приговаривал:
– Каша – мать наша: думами нас кормит и в походы с нами ходит… Да, зовут меня Иван Матвеевич Чукарин. У нас полхутора Чукарины.
И хутор у нас называется Чукарин, а выше туда, в степь, Ясеновка была. В другой раз он встал и спросил:
– Такое вот стихотворение не слыхали? Дед пригладил бороду и прочитал:
Эх, судьи, я нож в грудь ему вонзила,
А ведь я ж его любила.
В руках у судей приговор.
Он недочитанным остался…
Да… в Ясеновке жил пан Дмитрий Евграфович Попов. У него было два сына – Илья и Евгений – и две дочери – Настя и Ольга. Ольга – старшая. А жена у пана была полячка.
Пан был хороший, уважительный…
Из Ясеновки была родом мать Шолохова. Она у пана в прислугах работала.
Михаила Шолохова я знал. На охоте встречался с ним. С Чукариным Прокофием Нефедовичем пошли мы в буерак Кельч, в сторону Токийского хутора, глядим – стоит машина в степи. По куропаткам охотились тогда мы. Ну, машина и машина, а потом видим – Шолохов к нам навстречу идет. А он тоже охотился дюже. У нас насчет пороху мало было… а он стрелял ой-ей…
Михаил Александрович расспросил нас обо всем. Мы пожалились, что пороху нет, а он достал патронташ зарядов на сто и сказал: «Берите». Мы и поделили патроны.
Пошел Шолохов к машине, потом вернулся и угостил нас огромным арбузом. Мы тут же сели с Прокофием и съели его.
У нас были ружья двадцатого калибра, шомполовки, а патроны оказались двенадцатого калибра. Мы разрядили дома патроны, пересыпали порох в свои гильзы.
Отец мой умер в восемнадцатом году. Тифом заболел и умер. Пятеро нас было в семье…
Ясеновка еще до войны разошлась. Расходиться хутор стал при колхозах. Большинство в хуторе богато жило, всех и раскулачили.
Имение у пана было ишо на Кардаиле (это там идей-то на Хопре). Дед еще был жалован землей за геройство в войне 1812 года.
Дом у Попова стоял деревянный, под жестью. Хозяин коней хороших держал – рысаков.
В нашем хуторе пан Попов построил церковь, в 1934 году сломали ее.
Путевая жена построит дом, а непутевая развратит… Поп перевенчает – черт развенчает… Всякое бывает в жизни.
Вот на мне сапоги: один из них давит. А мастер хороший шил! Какой сапог давит?.. Вы не знаете, а я знаю. Вот так и в семейной жизни.
– А Харлампия Ермакова вы знали? – спросил я, имея в виду прототипа Григория Мелехова из романа «Тихий Дон».
– Служил я у него. Во время революции, в восстание девятнадцатого года. Мне шестнадцать лет было. Если бы не пошел – голову бы отрубили… А банды сколько миру побили?..
Иван Матвеевич помолчал и добавил:
– Бабушка, ты купи мне очки, – говорит внук. «Куплю», – отвечает, и купила ему букварь… – смеялся в бороду дед, продолжая:
– Ды че там говорить, не пошла она жизня поначалу ни у Анастасии Даниловны, ни у Александра Михайловича. Чужая семья – потемки. Так-то. И Мишка у них родился не в этом доме, иде жили в Кружилине. Вот приезжай – укажу.
Телицыну Клавдию Степановну трудно застать дома. Несмотря на свой преклонный возраст, она постоянно занята общественной работой. Но вот наша встреча состоялась.
Клавдия Степановна сидела перед телевизором. В комнате было не топлено, и она куталась в свое поношенное осеннее пальто, говорила быстро, эмоционально, разводя при этом руками и то прищуривая, то широко раскрывая веки больных отечных глаз:
– В 1909 году отец Михаила Александровича Шолохова предложил моему папе Степану Шутову купить у него в долг дом, а то, мол, из казаков купцов не находится, им такая маленькая усадьба не нужна (а мы иногородние были тоже, по квартирам ходили, сразу дом купить не могли).
Перед отъездом Шолоховых в хутор Каргинский (позже его переименовали в станицу) я познакомилась с Мишей. Мне тогда было 4 года. Мишу запомнила в коротких штанишках, в рубашке с матросским воротничком. Я подошла к нему, взяла его игрушки, а он их стал отнимать. Тут я расплакалась: считала, что игрушки теперь мои. Подошла к нам его мама, Анастасия Даниловна, тихо сказала, чтобы он отдал мне игрушки. И Миша тут же выполнил ее просьбу.
Когда я уходил, Клавдия Степановна пошла в сарай и вытащила откуда-то два рогожных мешка, сплетенных из липовой коры:
– Вот это из шолоховской лавки. Я их всю жизнь хранила. Возьми, в музей сдашь.
Память станицы
Сентябрь. Станица Каргинская. Отсюда начинал свой творческий путь Михаил Александрович Шолохов. Здесь каждый проулок, каждый дом, кажется, дышат далекой, но такой еще близкой стариной.
Невольно вглядываешься в лица: те и уж не те каргиновцы, что описаны в произведениях писателя. Да и одежда местных старожилов, их детей и внуков как будто бы та, да и не та: все больше в ней чего-то недостает, все меньше в ней былого народного колорита, но когда прислушаешься к говору станичников, послушаешь где-нибудь на свадьбе их песни, посмотришь на танцоров – и убедишься: нет, жива еще казачья народная душа.
Как на что-то самое дорогое смотрю я на старинные дома – курени на высоких фундаментах с деревянными карнизами. Такие дома помнят казачьи «привилегии», за которые платили службой Отечеству, а чаще своей буйной головушкой…
Новое поколение живет теперь в станице. Но память трудового казачества хранит в сердцах любовь к тем, кто в суровые дни испытаний с оружием в руках отстаивал нынешнюю жизнь. Не зря ведь все лето на братской могиле героев Великой Отечественной войны лежат цветы. Приносят их к постаменту с чугунным отливом имен поседевшие ветераны, школьники, гости.
На бетон кладутся гвоздики, пионы, ромашки…
Тополя, как солдаты в почетном карауле, роняют по улицам первую осеннюю листву.
Осенью в Каргинской пора свадеб. В выходные дни легковые машины в разноцветных лентах, сигналя прохожим, катят по улицам. Свой первый семейный букет цветов молодожены тоже везут к обелиску.
Память. Она будет жить в нас вечно. Без нее мы – никто.
А еще всегда будем помнить: здесь, в хуторе Каргинском (переименован в станицу в 1918 году. – Г. Р.), таким же теплым сентябрьским днем переступил порог школы будущий писатель с мировым именем Михаил Шолохов. Отсюда же увезет его отец, Александр Михайлович, в подготовительный класс московской гимназии, а в 1915-м – в гимназию города Богучара Воронежской губернии.
О том, с чего начинались школьные годы Михаила Шолохова, рассказывала Надежда Тимофеевна Кузнецова, о которой мне тоже хотелось бы сказать несколько слов: блондинка, вечно юная, разговорчивая, с проницательным испытующим взглядом и не теряющая в нужную минуту чувства юмора; посвятив всю свою жизнь преподавательской работе, она и теперь, выйдя на пенсию, отдавала себя шолоховедению4.
Надежда Тимофеевна – добрейшей души человек. Она хорошо знала Михаила Александровича и всегда готова часами рассказывать о нем.
– Мой папа, Тимофей Тимофеевич Мрыхин, был первым учителем Шолохова. И началось знакомство вот с чего: Александр Михайлович как-то пожаловался моему папе: «На речку Минька повадился ходить. Кусок хлеба возьмет и уходит рыбалить. Давай его как-то отучим от этого… переключим с рыбалки на науку». И отец согласился давать ему уроки на дому. Так маленький Миша за шесть-семь месяцев освоил письмо и счет и в семь лет пошел сразу во второй класс приходской школы. И когда у Миши спрашивали, кем он хочет быть, – отвечал: «Военным». Но мой отец не хотел в нем это поддерживать и говорил Александру Михайловичу: «Нет, у него склонности к гуманитарным наукам», – и всячески старался развивать его способности.
Как-то с фотографом Виктором Потаповым мы выбрали свободный денек и поехали в станицу Карпинскую. Задумка была такая: заснять места, где бывал Шолохов, записать воспоминания старых казаков.
Прибыв в станицу, мы сфотографировали дом-музей писателя, школу, где он учился, старую мельницу Донпродкома, Шевцову яму, куда ходил юный Шолохов на рыбалку, а потом отправились в хутор Латышев к Александру Ивановичу Поволоцкову, 1905 года рождения.
Александр Иванович копал на огороде картошку. Это был высокого роста и крепкого телосложения мужчина. Горбоносый, осенний загар румянил его морщинистый лоб и плитняки щек с мелкими ниточками красных вен.
Хозяин был одет в полосатую вылинявшую рубашку. Выслушав нас, он степенно прошел к колченогому столу, что стоял в саду, не торопясь сел на скамейку и положил перед собой клещневатые ладони, на тыльной стороне которых выпирали из-под кожи струны сухожилий и голубые напруженные вены.
– Я сам плотник, сапожник, гармонист. В войну прошел от Сталинграда до Берлина. Воевал в инженерно-технических войсках. Поганец Гитлер, сколько миру перевел. Нас сколько, да ихних…
Да, я в первый класс ходил в Каргин и точно помню, что учился с Мишей Шолоховым. Но только один год, а потом я не знаю, куда он делся. Ага, поп Омельян преподавал у нас закон Божий. Учили русский язык, математику… дробь простая, десятичная… На парте по три человека сидели. И по четыре – такие парты были. Много поступало учеников. Наша церковноприходская, пять классов было, а во второй школе, приходской, – три класса. Человек сто нас училось… Помню, дед у нас на перемене всегда стоял с кнутом: побегут какие по партам, а он за ними. И Шолохов тоже развитой был, и ему, бывало, попадало.
Шолохова отец вроде бахчевником работал у нас в Латышах. На квартире жил и бахчевником работал. Вот у Михаила потом и рассказ появился: «Бахчевник».
В двадцатые годы у нас в хуторе в кулацком доме был ликбез, молодой Шолохов уж преподавал. А потом этот дом сгорел.
В слободке, под Каргиным, жила тетка Шолохова, и он ее часто навещал. Муж ее, Платон, тут у нас бывал и хвалился: «Шолохов приезжал…»
Время так быстро летит, что синица из руки. Глядь, а уже и нет тех людей, которые жили рядом с Шолоховыми. Вот тут и упрекнешь себя: да где же мы были раньше?! Так мне больше и не удалось разыскать в станице Каргинской и окрестных хуторах других казаков в возрасте Александра Ивановича.
Правда, называли нам фамилии, но смущало более позднее время рождения новых адресатов и заученные по книгам публикациям общеизвестные истины из жизни писателя.
Кроме этого, берясь за «сбор» воспоминаний, я не ставил перед собой цель на «монополию» (да это и невозможно), а лишь старался записать то, что могло быть навсегда потеряно.
Известно, до 1917 года Шолоховы жили в станице Каргинской. Крытый жестью дом стоял в самом центре. Во время игры Миша засорил глаза соломой, и отец отвез его в Москву в глазную больницу и одновременно определил в подготовительный класс гимназии. К сожалению, обо всем этом подробно нам теперь никто не расскажет. Но будем надеяться!
Очередная моя поездка была в составе экспедиционной группы в город Богучар.
Город Богучар
В «Дозорной книге» первые упоминания об этом городе относятся к 1615 году. Первыми его поселенцами были казаки. После Булавинского восстания, в 1717 году, на месте нынешнего Богучара была основана слобода, а в 1779-м, в связи с образованием уезда, она переименована в город.
До Великой Октябрьской социалистической революции Богучар слыл бедным провинциальным городишком, но в то же время был и самым крупным культурным центром юга Воронежской губернии.
В 1909 году в Богучаре была образована гимназия. Три года провел Миша Шолохов в этом учебном заведении (1915–1918 гг.). И мы, участники экспедиции, по предложению энтузиаста-шолоховеда А.В. Кандарюк, побывали в классе, в котором учился писатель, посетили актовый зал, предназначенный раньше для уроков закона Божьего.
В «Адрес-календаре Воронежской губернии на 1917 год», изданном статистическим комитетом в 1916 году, говорится, что директором Богучарской гимназии был действительный статский советник Г.А. Новочадов, законоучителем – священник Д.И. Тишанский. Русский язык и литературу преподавали Г.И. Карманов и О.П. Страхова, математику и физику – А.Р. Слапчинский и Н.Л. Хохряков, древние языки – И.И. Сийлит, историю – П.П. Новицкий и B.C. Клепчиков, французский язык О.И. Вольская, немецкий – Н.П. Овчаренко, природоведение и географию – И.Н. Морозов, законоведение – Заборовский, гимнастику – А.В. Олейников, чистописание, рисование и лепку – М.Я. Разиньков, пение – П.М. Копасов.
Отец перевел Мишу в Богучар из московской гимназии, устроил его на квартиру к священнику Дмитрию Ивановичу Тишанскому, о котором все отзывались как о человеке степенном, культурном. За успехи в народном образовании в духе православной церкви ему была «дарована» серебряная медаль.
Дом священника сохранился до наших дней, и мы побывали именно в той комнате, в которой жил гимназист Шолохов.
– У Тишанских, где теперь я живу, была отдельная комната, – рассказывала хозяйка квартиры ветеран труда А.И. Клюйкова и показывала: – Вот тут два окна помню, в углу умывальник стоял, тут был письменный стол, библиотечка.
Жена Дмитрия Ивановича, Софья Викторовна, работала в женской гимназии надзирательницей, или, как говорили гимназистки, «классной дамой». У Тишанских было пять детей. С одним из них, Алексеем, учился Миша Шолохов.
По-разному сложилась судьба Тишанских. В гражданскую войну они были вынуждены покинуть город. Кто-то оказался в Ростове, кто-то на Украине, а вот Алексей Дмитриевич Тишанский, майор Советской Армии, в Великую Отечественную войну навсегда остался в Венгрии при освобождении города Мишкольц. За проявленный героизм майору Тишанскому был установлен памятник.
Сейчас в бывшей гимназии – школа-интернат. В своем музее, как бесценную реликвию, хранят ребята письмо Михаила Александровича.
Вот оно:
«Дорогие ребята! Учился я в Богучарской гимназии с осени
1915 г. по весну 1918. Никакой комнаты, по-моему, «оформлять» не надо, а вот что касается приезда к вам – как только выберу свободное время – непременно приеду.
Желаю всем вам успешно учиться.
19.1.65 г.
М. Шолохов».
Но ввиду болезни Михаил Александрович так и не смог побывать в Богучаре.
В городе именем писателя названа улица, пионерская дружина, а совсем недавно ребята из группы «Поиск» сообщили мне, что на их школе и доме, где учился и жил М.А. Шолохов, вывешены мемориальные доски в память о нашем великом художнике слова.
Но самой интересной встречей считаю знакомство с Георгием Константиновичем Подтыкайловым, одноклассником писателя по Богучарской гимназии.
Портретная характеристика его: во всем теле – чрезмерная старческая полнота и утяжеленность, под глазами – мешки, обвисшие щеки напирали на складки упитанной шеи, а из-под рубахи вываливался пузырем живот. Ну, что поделаешь: старость – не радость. И никого эта проклятая болезнь не обходит. Вот и он, Подтыкайлов, всю жизнь проработал врачом-терапевтом, а тоже бессилен перед природой.
Сидя на стуле с широко разведенными коленями, Георгий Константинович оттопырил нижнюю губу и потупил взгляд.
– Как сейчас помню: идет письменная работа по русскому языку и литературе. Учитель раздает нам картинки, и мы пишем сочинение по ним. И вот врезалось в память: на другой день учитель принес тетради и прочитал нам сочинение Миши Шолохова всему классу как самое лучшее.
Андрей Петрович Денисенко, участник гражданской войны на Дону, всю жизнь работал в партийных и советских органах родного города.
Пришли мы к Андрею Петровичу, представились, включили магнитофон:
– В 1927 году я окончил заочную юридическую школу. Мне предложили держать экзамен в Миллерово. После направили в станицу Казанскую на шесть месяцев.
В августе приезжал в станицу Шолохов, квартиру он снимал у Ульяны Ивановны (фамилию забыл).
И вот вызывают меня в милицию: «Доверим вам охрану Шолохова. Вы богучарец, он учился у вас… Даем двух милиционеров».
Заступил на дежурство. Сидел, сидел на порожках, а потом спрашиваю хозяйку: «Когда Шолохов придет?» – «Он уже пришел», – отвечает.
Захожу в комнату. Михаил Александрович любезно принял, стал спрашивать о Лелехине, Подтыкайлове…
Потом он взял гитару и долго пел «яблочку».
В 1964 году по решению власти наш район стали соединять с Кантемировским. Районный центр тоже собрались переводить из Богучар в Кантемировку. Люди были недовольны этим, и я решил съездить за советом к Михаилу Александровичу как к депутату Верховного Совета СССР. Принял он меня, внимательно выслушал и сказал: «Центр останется в Богучаре». Так и вышло. И все жители города мне потом благодарность высказывали. А что я? Шолохову спасибо. Принял. Выслушал мнение народа. Помог.
Красив Богучар в утренние часы: из-за Дона всходит солнце, играют в окнах домов золотистые зайчики, голубеет даль поймы Дона и окрестных степей.
От центральной площади улицы взбегают на вершину горы, к церкви с краснокирпичными стенами и серыми куполами, а вправо от нее – белые многоэтажки новостройки.
Вспоминаются открытки с видами города на начало века: улицы с маленькими домишками, торговыми лавками, кузнями и среди них, как корабль у причала, трехэтажное здание гимназии, построенное в классическом стиле.
Фотографируемся возле памятника погибшим воинам и идем в редакцию районной газеты. В отделе партийной жизни мне подсказали новый адрес: идти вот туда и туда, спросите, мол, Фирскину Антонину Александровну, 1902 года рождения… работала корректором в «районке».
…Когда я вошел во двор, то увидел, вопреки моему ожиданию, не старческого возраста женщину, а довольно моложавую и энергичную хозяйку. Выражение ее лица было каким-то недоверчивым, но постепенно Антонина Александровна разговорилась:
– В богучарских мужской и женской гимназиях много училось до революции ребят и девчат из Казанской, Мигулинской, Вешейской станиц. Мальчики-гимназисты носили серую форму, она у них как будто мукой была присыпана, и поэтому их дразнили мукомолами.
В мужской гимназии преподавал закон Божий Дмитрий Иванович Тшпанский. Его звали отец Дмитрий. Он держал у себя на квартире ребят за небольшую плату. С 1915-го по 1918 год жил у него, знаю, и Миша Шолохов.
Я держала экзамен в женскую гимназию в 1914 году. Изучали мы Пушкина и Толстого, Лермонтова и Гоголя.
С Тишанским все здоровались с почтением: уважали его за ум, порядочность, скромность. В его присутствии никто из детей не позволял себе шалостей.
В нашей гимназии преподавал закон Божий отец Павел. Он с попадьей, бывало, едет на одноконке, кучер впереди правит, а ребята-гимназисты бегут следом и кричат: «Жижа, Жижа, Красногоровку спалил…»
Жижа – прозвище кучера, и он его не любил. Едет, едет… остановит лошадь, отдаст вожжи отцу Павлу, и бежит красногоровский мужичок с кнутом за ребятами, разгоняет их.
Зимой гимназисты выкатывали сани – козырки на гору, подвязывали оглобли, наваливались в короб кучей и мчались вихрем вниз к речке…
Летом все дети ходили купаться в устье, где Богучарка впадает в Дон.
Наш городок тогда был небольшой, все забавы и игры были на виду.
И гимназист Шолохов был не только свидетелем всему этому, но и участником.
На Дону
В 1918 году началась гражданская война, и Миша Шолохов оставил Богучарскую гимназию, приехал в хутор Плешаков к родителям, в дом Дроздовых, который стоял крыльцом на север, в сторону Дона, с резными стойками и навесом, покрытым жестью.
…За хутором – горькая полынь-трава, лысая, обветренная меловая гора, по дороге – белесая, перегоревшая под солнцем в древесную золу пыль. Жара стоит над Доном. По хутору словно мор прошел – ни души не видать. Но ребятам все нипочем. Кровянистая вишня вызрела – пошли по садам. Николай Королев, Алексей Дергачев, Игнат и Иван Мельниковы – товарищи Миши Шолохова.
Во дворах у каждого своих фруктов и овощей хватает, ан нет – на огородах у других все слаще. Набегаются, подразнят своими набегами старых ворчливых бабок, и все – пропало настроение.
Бредут загорелые мальчишки по пыльной дороге. Впереди идет теперь Шолохов.
– Пойдем к отцу камни колоть, – предлагает он.
Ребята соглашаются с радостью и направляются на мельницу. Александр Михайлович любил детей, умел пошутить с ними. Вот и на этот раз он принял их добродушно и, выслушав, сказал сыну:
– Вы, Мишка, не будете колоть.
– Будем, – настаивал Михаил, и отцу ничего не оставалось, как разрешить мальчишкам поработать на строительстве ямы под нефть.
Невелика была помощь ребят, но Александр Михайлович одобрял самостоятельную инициативу детей и после работы каждому из мальчишек давал по монете, а они бежали за конфетами в лавку.
Такие вот воспоминания сохранились в памяти о детстве Миши Шолохова у Ивана Андреевича Мельникова, одного из немногих свидетелей юности писателя.
С осени 1918 года Миша Шолохов несколько месяцев учился в Вешенской гимназии, где в настоящее время размещается литературная выставка «М.А. Шолохов. Жизнь и творчество», но закончить гимназию удалось не всем, так как на Вешенской земле разыгрались страшные события так называемого «расказачивания».
Об учебе Шолохова в Вешенской гимназии мне рассказал Евгений Акимович Щетников, одногодок писателя:
– В 1917 году была организована Вешенская смешанная гимназия. Первым директором ее был Какурин Андрей Артемович из станицы Мигулинской. Но скоро его избрали в казачий круг в Новочеркасске, а вместо него прислали Кашменского Федора Гавриловича.
Класс, где учились я и Шолохов, был четвертый. Помню, как Мишу привели к нам. Вошел он, всех оглядел смело так. «Вот, ребята, вам новый ученик, переведенный из богучарской гимназии», – по обычаю представили ученика.
Шолохов был небольшого роста, полненький, в форме гимназиста.
Запомнил я его еще по рисунку. А было так: учителем пения был у нас Ефим Иванович (дразнили его «сапог»), он со скрипкой не расставался – в лес с ней ходил, по станице, а одевался плохо, был бедным… Михаил все это за ним подметил, взял и нарисовал в перемену на доске сапог и к этому сапогу пририсовал скрипку.
Вошел Ефим Иванович – обомлел. Нас стали тягать в учительскую. Но никто его не выдавал. А он, Шолохов, сам встал и сказал: «Я нарисовал».
Думали, исключат его. Нет, оставили. Посчитали за баловство.
Нас было восемнадцать или двадцать два ученика в классе. С нами учились Мирошников Тимофей, Бандуркин Сергей…
Постарше классом, кажись, учился в гимназии Чепуркин Николай, он все писал революционные стихи и подписывался обратными буквами своей фамилии.
У гимназистов фуражки были синие, с белым кантом и черным козырьком и спереди над кокардой было «ВСГ»: Вешенская смешанная гимназия.
Помню, на пении начинали мы гимн: «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон и послушно отозвался на призыв монарха он…» Директор запретил нам так петь, заменил: «…на призыв свободы он…»
В 1919 году, во время восстания, нам дали окончить гимназию и уже в конце мая дарили друг другу книги: «Свидетельствую на добрую долгую память ученику такому-то от учащихся 4 класса Вешенской смешанной гимназии…» И на первом листе каждый расписывался.
