Виктор Пелевин
Искусство легких касаний
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
Эта книга нашептана мультикультурным хором внутренних голосов различных политических взглядов, верований, ориентаций, гендеров и идентичностей, переть против которых, по внутреннему ощущению автора, выйдет себе дороже.
Часть первая
Сатурн почти не виден
Иакинф
J’ai demandé à la lune si tu voulais ancore de moi[1].
Indochine
Тимофей был самым социально продвинутым из четверых – подвизался на телевидении говорящей (или просто презрительно щурящейся в камеру) головой: хмурился на центральных утюгах, с доброй надеждой выглядывал из утюжков, которым мы еще верим, шалил на интернет-утюжатах.
Он не был, что называется, фронтменом или энкором. Но хоть его телевизионная функция была ролью второго или даже третьего плана, она часто делала всю игру. Во время жарких дебатов о том, по какому пути пойдет дальше гражданское общество (и пустит ли его туда общество в погонах), Тимофей глядел сквозь экран глазами с красивой поволокой – и бросал иногда в микрофон несколько железных слов, облитых горечью и злостью: эдакий Лермонтов двадцать первого века, переключившийся на общую прокачку стиля.
Стиль у него, несомненно, был: элегантность Тимофея доходила до того, что его принимали за гея (он, конечно, не обижался, но всегда разъяснял, что это ошибка). Четкой и яркой телеиндивидуальности у него пока не выработалось – рядом с ним всегда отсвечивало еще несколько таких же Тимофеев, с которыми его путали. Скорее всего, его исход из эфира прошел бы незамеченным. Но все еще было впереди, впереди…
Андрон был банковским брокером.
Друзья слышали от него только само это слово – про тайны своей работы Андрон рассказывал еще меньше, чем Тимофей.
На вопрос «Как там дела?» он обычно отвечал жестом: делал круглые глаза и дергал головой назад, как бы указывая затылком на что-то огромное, быстро и опасно вращающееся прямо у него за спиной, о чем лучше не говорить вообще, потому что оно может навестись на звук, подкатиться и мигом разорвать в клочья. Ясно было одно – Андрон работает в области высоких энергий и мгновенной ответственности за базар.
Спускаясь в мир из своего, как он выражался, «фильма ужасов», он снимал галстук и преображался в московскую версию большого Лебовского: мягкого и как бы неуклюжего добряка – хайратого, накуренного и небритого. Он сознательно поддерживал это сходство и с удовольствием откликался на обращение «dude». Но за плюшевым хипстерским фасадом скрывалась несгибаемая воля: каждое утро в семь ноль-ноль он укладывал свой длинный хайр в воинский пони-тэйл и шел на жизнь, на бой, на рынок.
Иногда он делился с друзьями эзотерическим биржевым юмором: например, показывал им выложенный Илоном Маском в твиттере черно-белый клип с песенкой шестидесятых годов про «Short shorts». Для друзей это были просто «короткие шорты» – и Андрон, раздражаясь на чужую тупость, начинал объяснять, что Маск изящно рефлексировал по поводу игры на понижение: ее вели против него американские инвесторы-пираньи, а он в ответ поставил их на целый ярд грина́ одним-единственным твитом про саудовский выкуп акций, и эта шутка стала с тех пор трейдерским мемом. Правда, Андрон уснащал свой рассказ таким количеством биржевого сленга, что понять его полностью мог только другой брокер.
Третий из друзей, Иван, был замерщиком из фирмы «Балконный материк».
Такой социальный люфт совершенно не мешал походно-спортивному товариществу – наоборот, делал его крепче. Иван был накачанным, коротко стриженным и симпатичным блондином невысокого роста – «до Крыма мог бы играть эфэсбэшников в Голливуде», как исчерпывающе выразился Тимофей.
Иван про свою работу рассказывал подробно и не стесняясь – но его сага была коротка.
– Сначала прихожу я. Вежливый. Ласковый. Предупредительный, пахнущий одеколоном и аккуратно одетый. Снимаю размеры, улыбаюсь и беру деньги вперед. Это самое важное. Когда спрашивают, почему все деньги вперед, я отвечаю, что раньше нам делали заказы, а потом не оплачивали. И мы с тех пор работаем только по предоплате… Люди обычно платят, и зря. Потому что через неделю к ним приходят сборщики. Суровые сильные мужчины, которые говорят «пена́» вместо «пена» и пахнут рабочим потом. Они кое-как присобачивают рамы к балкону на этой самой «пене́» и уходят, оставив после себя швы, дыры и криво торчащие из бетона болты. Заказчик в ужасе, но ему объясняют, что скоро придет отделочник – и все приведет в порядок. А еще через три-четыре дня, когда клиент уже начал привыкать к болтам и дырам, приходит отделочник. Уже откровенно уголовный элемент, который начинает клеить на швы и дыры какие-то пластмассовые полоски, сидящие так криво и страшно, что люди думают: «Э, да он просто придуривается, а сам хочет дождаться вечера и всех нас убить…» И когда отделочник наконец уходит, они облегченно вздыхают, сдирают эти пластмассовые заплаты и улыбаются, видя перед собой привычные дыры, щели и болты… «Материк» в нашем названии – это не континент, а мат. Замаскированный «матерок», так сказать. Но никто сначала не догадывается. Вот этим и живем…
Свой домашний балкон Иван принципиально не стеклил.
Четвертый из походного товарищества, маленький чернявый Валентин, был социологом-евромарксистом и, как он всегда добавлял, социальным философом. Он попеременно носил майки с портретом Алена Бадью и эмблемой евро, а свою профессиональную сущность проявлял главным образом через комментарии к чужим рассказам. Сагу Ивана, например, он разъяснил Тимофею с Андроном так:
– Мы вчетвером – модель России. Новой России. Вот смотрите – один человек, условно говоря, работает. В том смысле, который вкладывали в это слово раньше. Этот человек – Иван. Я говорю «условно», потому что не работает на самом деле даже он, но он хоть как-то связан с людьми, которые работают. Он для этих монтажников и отделочников заказы собирает – и, возможно, даже кого-то из них видел. При этом он не особо их жалует. И за дело, кстати – работают они херово. Россия – страна низкой культуры производства, потому что в ней в свое время растлили рабочий класс. Рабочих на самом деле не освободили, а поработили еще глубже, но при этом отвязали их физическое выживание от результатов труда. Они у нас до сих пор в этом смысле отвязанные, поэтому ракеты падают и все такое. И конкурировать с остальным миром мы не можем. Но работяги – пусть плохо, пусть коряво – но что-то делают. А мы? Один ежедневно создает перед камерой невероятное напряжение мысли вокруг того, куда все двинется дальше – хотя оно никогда никуда не двинется, а останется на том же самом месте и в том же самом качестве. Другой торгует шортами, которых ни один из упомянутых монтажников и отделочников не то что не натянет на жопу, а даже и в гриппозном сне не увидит. Причем торгует в таких объемах и на такие суммы, что трудящимся этого лучше не знать во избежание социального катаклизма…
– А четвертый? – спросил Тимофей.
– Четвертый осмысляет опыт первых трех, – ответил Валентин с ухмылкой, – и с этого живет. Но кормит всех тот самый полуосвобожденный пролетарий, которого никак не могут нормально закрепостить назад. Из всех нас его пару раз видел Иван. Пролетарий и балконы стеклит, и нефть качает, и электричество для биржи вырабатывает, и так далее… Приносит нам твердые западные деньги – квинтэссенцию мирового труда. Остальная экономика, если не брать военно-промышленный комплекс – это экономика пиздежа. Причем это слово имеет сразу три смысла – рукоприкладный, воровской и близкий к нему гуманитарный…
– Если бы ты понимал в мировой экономике побольше, – сказал ему Андрон, – ты бы так не говорил. Твердые западные деньги, чтобы ты знал, это не квинтэссенция мирового труда, а регулируемый вакуум, который отжимает все у всех и тянет куда надо. Со всего мира. Но говорить про это в мэйнстриме нельзя. У нас тут экономика пиздежа, а у них… Не знаю, таких комплексных деривативов в русском мате просто нет. Мы рядом с этими ребятами невинные лохи…
Тимофей подозрительно нахмурился, чувствуя поношение святынь, открыл было рот, но вовремя вспомнил, что он не на службе.
В общем, трудно представить четырех людей, у которых нашлось бы меньше общего, если не считать молодости – пожалуй, даже еще юности. Но одна совместная страсть у них все же была.
Трекинг.
Они познакомились в Непале на Латанге – в разряженном горном воздухе русские люди сходятся друг с другом легко и быстро. Потом, уже вместе, ездили на тропу Голицина, Софийские озера в Архызе, к Белухе на Алтай и еще на несколько маршрутов попроще. Мечтали, попав следующий раз в Непал, сходить к базовому лагерю под Эверестом – «возложить цветы», как шутил Иван.
Поездку в Кабарду даже нельзя было назвать трекингом в высоком спортивном смысле. Это был откровенный расслабон и любование видами – «бухинг», как выразился Валентин. Заранее не наметили даже точного маршрута, решив все определить на месте.
В поезде до Нальчика изрядно выпили – и остановились на день в городе, чтобы прийти в себя (а если совсем честно, чтобы продолжить). В результате до базы «Долина Нарзанов-2» добрались вечером следующего дня, уже почти в темноте, и протрезвели полностью только в горах.
Водитель схалтурил – высадил у крутой тропы, спускающейся от дороги, и сказал, что турбаза внизу. Но там оказался просто частный дом с реально злыми собаками, терпение которых не хотелось испытывать. Все же удалось поговорить с какой-то старушкой – выяснилось, что поворот на турбазу проскочили и теперь надо вернуться на дорогу и спуститься по ней почти на километр вниз.
Друзья не роптали. Любой вечер в горах прекрасен, а на грунтовке было к тому же тихо – машины уже не ходили. Если б не рюкзаки, был бы вообще рай.
К турбазе шли молча – здесь совсем по-другому дышалось и думалось. Как обычно, каждый давал себе слово переехать когда-нибудь жить в горы, покончив с липкой городской сажей навсегда – а для этого, зажмурившись покрепче, по возвращении в Москву вонзиться в сажу так глубоко и безжалостно, так эффективно и метко, что после этого последнего окончательного погружения… и т. д., и т. п.
Мысль была обычной для гор и одинаковой для всех четверых, словно их в очередной раз накрыло одним и тем же ватным одеялом. Но социальный философ Валентин прицепил к паровозу общей мыслеформы свой уникальный вагончик:
«Культивируя подобные намерения, – медленно и веско думал он, – мы вовсе не решаем выбраться из дерьма и переехать в горы. Мы на самом деле решаем нырнуть еще глубже в дерьмо, но не просто так, а во имя гор – и в этом именно сущность человеческого взаимодействия со всем высоким и прекрасным… Мало того, если разобраться, именно для поощрения особо глубоких и перманентных погружений в дерьмо социум и культивирует всяческую красоту, эксклюзив и изыск наподобие пятизвездочных курортов на десять дней в году… Но это, кажется, уже какой-то социологический фрейдизм…»
Выражение «социологический фрейдизм» стоило того, чтобы его записать, и Валентин уже потянулся за телефоном, но с мысли сбил хриплый стон, прилетевший сверху.
Потом донесся еще один, и еще – и сделалось наконец ясно, что кто-то громко и немузыкально поет. Песня приближалась, и вскоре стали различимы слова:
– Э сютю некзисте па! Димва пурква жекзисте ре!
Тимофей, знавший немного по-французски, засмеялся.
– Что он поет? – спросил Иван.
– Если бы ты не существовал, – ответил Тимофей, – скажи, зачем тогда быть мне?
– «Ты» – это кто? Бог, что ли? – спросил Андрон.
Тимофей пожал плечами.
– Ну и че он, экзисте? – не успокаивался Андрон.
– Кто?
– Про кого поют.
– Не знаю, – ответил Тимофей. – Джо Дассен, который эту песню пел, все обдумал и умер. Так что, наверное, не экзисте.
– Культурный уровень населения неудержимо растет, – сказал Валентин. – Это ведь не на Елисейских полях происходит. В горах на Кавказе. Ночью…
Дорога сзади серпантином уходила вверх – когда невидимого певца скрыл край горы, песня стихла, но скоро раздалась опять, уже ближе, и на кустах появилось пятно света. Кто-то спускался на велосипеде с гор.
– Фига себе. На велике. Откуда он едет-то? Там дальше ни одного населенного пункта на сорок километров. Или на все восемьдесят. Только чабаны.
– Может, просто кататься ездил. Возвращается…
Фара уже слепила глаза, и друзья расступились, чтобы дать велосипедисту проехать.
Сперва тот был скрыт яркой иглой света, бившей с его руля – а потом фара проплыла мимо и ночной ездок стал виден: это был мужчина с длинными седыми волосами и бородой, в черном спортивном костюме со светоотражающими наклейками.
«Какой-то гэндальф», – подумал Валентин.
На руле велосипеда горела не просто фара, а мощный электрический фонарь. Валентин успел заметить в ушах велосипедиста наушники, и стало ясно, отчего тот так фальшивит. Он от всей души подпевал своему музлу – дурным голосом, как всегда выходит у людей, лишенных музыкального слуха.
– Какой интересный тип, – сказал Тимофей, когда велосипедист унесся в ночь. – Не похож на местного джигита.
– Может, теперь джигиты такие, – ответил Иван. – Куда он едет?
– На нашу базу и едет. Куда еще?
И точно: исчезнув за кустами, свет фары через минуту появился ниже – и осветил открытые ворота, плакаты у дороги и домики. Велосипед повернул в ворота, проехал между домиками, и фара погасла.
– Она, – кивнул Тимофей. – Как на фотках.
– Это Господь нам ангела послал, – сказал Иван. – Дорогу показать.
– На ангела он чего-то не очень, – ответил Андрон. – Был бы я один, обосрался бы.
– Узнаем завтра, кто это такой.
***
Ночь пришлось провести в единственном открытом коттедже типа «гарден вью»: администрация ушла спать. Возможно, в тот самый дом с собаками, у которого водитель ссадил друзей.
Коттедж был просто дощатой хижиной, но в нем, к счастью, оказалось три кровати. Никто даже не стал распаковываться. Иван спал на рюкзаках.
В девять утра на ресепшене зародилась жизнь.
– У нас заказано два полулюкса, – объяснил хмурой смуглой женщине Тимофей. – И еще нам нужен проводник для трекинга. Дней на пять.
– Полулюксы моют, – ответила женщина, – заселение в два. А насчет проводника не знаю. Трекинг в стоимость не входит.
– У вас на сайте написано, что услуга предоставляется по договоренности. Вот мы как раз и хотим договориться.
– Побеседуйте тогда сами. Или с Мусой, или с Акинфием Ивановичем. Не знаю, сколько они возьмут.
– А где они?
Женщина раскрыла разлинованную тетрадь и погрузилась в изучение каких-то зеленых каракулей.
– Мусы следующие три дня не будет. Акинфий Иванович здесь. Вон его велосипед…
Глаза Тимофея блеснули.
– Это его мы вчера на дороге видели? Едет в темноте и поет.
Женщина улыбнулась.
– Его. Он катается по горам. Велосипед свой увозит вверх на машине, а потом, когда туристов нет, спускается вниз с песнями. Чтобы не слишком педали крутить. Поет так, что собаки в ответ воют. Такая у него личная оздоровительная программа.
– Он местный? – спросил Иван.
Улыбка исчезла с лица женщины.
– Вот вы его сами спросите, раз договариваться будете. Он вам скажет, откуда и чего. А я не знаю. Я вам лучше талоны дам на завтрак, пока не забыла. Еще успеете.
– Где этот Акинфий Иванович?
– Завтракает. Идите кушать, в ресторане его и найдете.
В ресторане ночного певца не было. Друзья устроились на террасе и принялись молча есть – голодны были все.
Завтрак оказался приличным: свежие фрукты, мюсли, местный кислый сыр, яйца с беконом. Вот только в хлебе было что-то тревожное – его мелкие серые ломти наводили на мысли об армии и тюрьме.
«Впрочем, – думал Валентин, – это вопрос восприятия. Западному человеку, наоборот, показалось бы, что это продвинутая органика с отрубями. А у нас ранние детские впечатления приводят к тому, что…»
– Вы трекингом интересовались?
От неожиданности Валентин выронил ложку.
Вчерашний незнакомец стоял возле террасы и внимательно смотрел на гостей. Днем он выглядел так же странно, как ночью – седые длинные волосы и борода, и при этом молодое лицо с блестящими темными глазами. Из-за такого сочетания трудно было определить его возраст даже примерно: от сорока до шестидесяти. На нем был вчерашний спортивный костюм со светоотражающими вставками и вьетнамки на босу ногу.
– Мы интересовались, – ответил Тимофей. – А вы Акинфий Иванович?
Незнакомец кивнул.
– Садитесь к нам.
– Я уже поел. Подходите в мой офис, как закончите.
И Акинфий Иванович показал на небольшой сарайчик, стоявший за кухней в стороне от жилых корпусов.
– Офис, – повторил Андрон, когда Акинфий Иванович отошел. – Офис.
Друзья тихо засмеялись.
– За офис будет надбавка процентов в пятьдесят, – сказал Иван. – Мы эту бизнес-модель знаем и используем.
– Посмотрим, – ответил Тимофей.
Внутри сарайчик действительно оказался оборудован под мелкий офис: стол с монитором и древний факс, который, кажется, был подключен к компьютеру вместо принтера.
Акинфий Иванович сидел за столом и заполнял какую-то разлинованную таблицу вроде той, что была у женщины на ресепшене. Он поднял руку, прося дать ему еще секунду, и друзья принялись осматривать помещение.
На стене висела огромная карта местности с проведенными синей ручкой маршрутами и красными флажками. Рядом помещался стандартный портрет Путина в пилотке за военно-морским штурвалом и большая фотография: Акинфий Иванович с группой счастливых туристов на зеленом горном склоне.
На другой стене экспозиция была несколько необычнее. Там висел лакированный череп с ребристыми мощными рогами, а по бокам – почему-то две маски сварщика с короткими рукоятками. Словно бы Акинфий Иванович охотился в горах на сварщиков, изредка переключаясь на другую живность.
– Это местный козел? – спросил Тимофей, показывая на череп.
– Дагестанский тур, – ответил Акинфий Иванович, не отрываясь от своей таблицы.
– Интересно, – сказал Андрон. – Я, когда маршрут подбирал, читал про тура сказку в интернете. Карачаевскую народную.
– Сказки любите?
– Нет, просто делал поиск по словам «Кавказ» и «тур». В смысле, «маршрут, поход». А гугл выдал животное. Сказка, конечно, совершенно индейская по своей бесхитростности.
– О чем же она? – вежливо поинтересовался Акинфий Иванович.
– Почему у Эльбруса раздвоенная вершина.
Услышав эти слова, Акинфий Иванович будто проснулся. Он положил ручку на стол, поднял глаза и оглядел Андрона с ног до головы.
– И почему?
Он произнес это презрительным тоном, словно Андрон сказал что-то невероятно наглое, даже возмутительное.
Андрон немного смутился.
– Ну, там что-то такое… Что жил у этой горы старый тур с козлятами, и один раз на тура покатился с вершины какой-то белый шар. Тур ударил его рогами и разбил пополам. Одна половина взлетела на небо и стала луной, а другая отскочила и ударилась о вершину Эльбруса. Раздался, мол, звук, как от лопнувшего мяча, и гора раздвоилась. С тех пор такая и стоит.
– Нормально, – сказал Тимофей.
– А куда вторая половина делась? – спросил Иван.
– Мне тоже интересно было, – ответил Андрон. – Но карачаевский эпос об этом умалчивает. Самое главное, из него следует, что туры жили на нашей планете до образования Луны. И футбольные мячи в это время тоже были. Аж захотелось поехать в это Карачаево и поселиться, честное слово. Бесхитростный и добрый, должно быть, там народ.
Акинфий Иванович, только что казавшийся очень напряженным и даже оскорбленным, вдруг широко улыбнулся.
– Не слышал такой сказки, – сказал он. – А раздвоенных гор тут много. Почти все. Вы на сколько дней пойти хотите?
– Дней на пять, – ответил Тимофей.
– А какой тяжести маршрут? Опыт у вас есть?
– Мы в Непале обычно ходим, – ответил Иван. – Сюда отдохнуть приехали.
– Хорошо. Вы как отдохнуть хотите, посложнее или полегче?
– Посложнее? – спросил Валентин, глядя на друзей.
– Носильщиков тут нету, сразу предупреждаю, – сказал Акинфий Иванович. – Вещички на себе.
– Ну тогда полегче. Чтобы не напрягаться. Так, воздухом подышать, по сторонам поглядеть.
– Хорошо, – сказал Акинфий Иванович.
Он поднял со стола запечатанный в пластик лист бумаги и протянул Тимофею.
– Вот варианты с расценками. Карточек не принимаем, только наличные.
Тимофей проглядел список.
– Вот это что такое – «фирменный маршрут «Иакинф»?
– Да просто по горам. Я тут давно обитаю, подобрал, чтобы не слишком напряжно было и всю красоту увидели. Если с рюкзаками и чтобы без напряга, самое то.
– Почему он самый дорогой?
– Записываются охотней, – улыбнулся Акинфий Иванович. – Проверено.
– А что такое «Иакинф»?
– Это мое имя. Раньше оно так писалось в русском языке. Очень древнее греческое имя.
Тимофей повернулся к друзьям.
– Ну че, пойдем тропой Иакинфа?
Возражений ни у кого не было.
– Выйдем сегодня? – спросил Тимофей.
– Завтра рано утром, – сказал Акинфий Иванович. – Сегодня отдыхайте, вам акклиматизироваться надо. А я пока в горы съезжу, заложу дровишки для костра и еще кой-чего… И с чабанами пообщаюсь насчет кошей.
– Это зачем? – спросил Андрон.
– Ну, ночевать… Вы, кстати, водки с собой возьмите по бутылке хотя бы. Или по две. Купить можно в нашем ресторане.
– Будем бухать? – ухмыльнулся Иван.
– Нет. Оставим чабанам за гостеприимство.
Полулюксы отличались от вчерашнего коттеджа люстрами из фальшивого хрусталя и душевыми кабинками с китайской сантехникой. В комнатах было душновато, но никто не роптал. Всем вдруг захотелось спать.
Акинфий Иванович был прав – день на акклиматизацию определенно требовался. И еще прилично времени ушло на формирование походного минимума: две палатки, рюкзаки. Сменка, еда, вода.
– Вода на маршруте будет, – сказал Тимофей. – Акинфий обещал. Так что брать на день. Нет, он точно странный мужик. И не местный явно. Не кавказец вообще. Таинственный незнакомец…
– Беглый нацистский преступник, – предположил Андрон. – Служил в дивизии СС «Шарлемань», а теперь здесь ошивается.
– Если так, хорошо сохранился, – сказал Иван.
– Надо его расковырять, – продолжал Тимофей. – Чувствую, интересная у него история. Шарлемань не шарлемань, а какой-нибудь Максим Горький взял бы такого мужика в серьезный оборот. Создал бы сочный образ, чтобы люди вдохновлялись революцию делать, а потом хорошо его продал мировой буржуазии… Надо ковырнуть.
– Времени хватит, – ответил Андрон. – Пять дней.
***
В семь утра Акинфий Иванович уже ждал друзей у выхода с базы – возле «уазика», на котором вчера возил что-то в горы. Шофер, небритый парень из местных, даже не посмотрел на приезжих. Он картинно, словно голливудский ковбой, жевал стебелек травы и глядел вдаль. Валентину показалось, что шофер немного похож на Тимофея в его сардоническом телеобразе – вот только лишней телекамеры для бедняги у Вселенной не нашлось.
– Поднимемся до плато, – сказал Акинфий Иванович, – чтобы в гору долго не переть. А там почти по одному уровню пойдем.
Через пару часов машина затормозила у огромного сиреневого камня на краю дороги. Ковбой, так и не сказавший за всю дорогу ни слова, сразу же после высадки развернулся и поехал назад. Еще с минуту долетало урчание мотора, а потом на мир опустилась первозданная тишина.
– Миллион лет до нашей эры, – сказал Иван, оглядываясь по сторонам. – Вот так же точно здесь было.
Акинфий Иванович кивнул.
– Не представляете, как здесь все сохраняется. В одном месте на скале есть надпись с ятями. О том, что в тысяча восемьсот сорок седьмом, кажется, году тут стоял гусарский полк… Вид у нее такой, будто вчера вырезали.
– Мы эту надпись увидим?
– К ней крюк километров пятнадцать, – ответил Акинфий Иванович. – Но если хотите…
– Не хотим, – сказал Тимофей. – Уже мысленно увидели.
Первый день прошел практически на плоскогорье – дорожка петляла по краю огромного горного пастбища. Вдали темнели неправдоподобно огромные силуэты быков, похожие на квадратные коричневые паруса. Белые вершины гор оставались так же далеко – но справа от тропинки стали понемногу подниматься лиловые кремнистые скалы. На них можно было смотреть часами. Говорили мало – просто не тянуло. Голова не хотела думать словами.
Когда стало темнеть, друзья озаботились ночлегом – где-то надо было разбить палатки. Но Акинфий Иванович молча шел вперед, подсвечивая дорогу мощным фонарем. Тропинка между тем накренилась вниз, рядом с ней появился длинный крутой обрыв, и шагать в темноте над пропастью надоело быстро.
– Может, пора тормознуть? – спросил наконец Тимофей.
– Еще две минуты. Тут будет кош.
Через пару минут, действительно, тропинка вывела к темной хижине.
– Здесь и заночуем, – сказал Акинфий Иванович.
Зайдя в хижину, он зажег керосиновую лампу на столе и погасил свой фонарь.
В хижине пахло керосином, сыростью и недавней смертью. Она была пуста – но здесь явно водились люди. На столе стояла двухконфорочная газовая плитка с пустой кастрюлей.
– Тут кефир, что ли? – спросил Иван, открыв один из стоящих у стены бидонов.
– Айран, – ответил Акинфий Иванович. – Можно пить. В другом бидоне вода.
– Ага, – сказал из другого угла Андрон, – я понял наконец, откуда этот запах…
Он показал на крюк с висящим на нем куском бычьей туши – ребра с клочьями мяса. Мясо было не то чтобы совсем свежее, но вполне еще годное.
– Можно было бы поджарить, – сказал Акинфий Иванович. – Но мангала нет. И дров тоже. Дрова дальше будут. Суп можно сварить.
– Обойдемся, – ответил Андрон за всех. – Кто здесь живет?
– Никто. Чабаны иногда ночуют.
– Удобно, – сказал Тимофей. – А они не обидятся, что мы в их будку залезли?
– Не обидятся. Во-первых, они в курсе. Во-вторых, мы им денег оставим и водки. Водку взяли?
– Взяли, – ответил Иван. – Кстати, и самим бы сейчас не помешало. А то подмерзли.
– У меня вискарь есть, – сказал Тимофей. – Как раз самое время принять. В качестве лекарства. Акинфий Иванович, будете?
– Ну давайте, – охотно согласился Акинфий Иванович.
В кошаре нашлись два граненых стакана. Распаковывать свои не хотелось, и пить пришлось по очереди. Тимофей предложил прикончить бутылку – чтобы меньше на себе тащить. Помочь готовы были все. Тимофей наливал Акинфию Ивановичу побольше, чем другим, и Валентин подумал, что это не просто так: после выпивки наверняка начнутся расспросы.
Так и оказалось. Когда все разлеглись на своих спальниках – лезть внутрь пока не хотелось – Тимофей спросил:
– Акинфий Иванович, а вы по-французски понимаете?
– Плохо, – ответил Акинфий Иванович.
– Мы слышали, как вы на шоссе поете, – сказал Андрон. – Так необычно. Кавказ, глушь – и человек по-французски поет.
– Я французскую попсу люблю, – улыбнулся Акинфий Иванович. – Очень песни у них красивые. Вот и подпеваешь иной раз. Но языком не владею, учил английский. Его нормально знаю.
– А где вы английский учили?
– В школе, – ответил Акинфий Иванович. – Я спецшколу кончал.
– В Нальчике?
– В Москве.
– Так вы тоже из Москвы? – изумился Тимофей. – А где там жили?
– На Арбате. Староконюшенный переулок знаете?
– Ага. А когда сюда переехали?
– В начале века, – ответил Акинфий Иванович. – Но планы строил значительно раньше. Просто тогда боязно было.
– Понятно. А почему решили? Природа, воздух?
– И это тоже, – кивнул Акинфий Иванович. – Много всяких обстоятельств сложилось.
– Расскажите, – попросил Тимофей.
– Да за вечер не успеем, – сказал Акинфий Иванович. – История долгая и странная. Еще подумаете обо мне что-то не то.
– Расскажите-расскажите, – повторил Тимофей. – Я вот сразу, как вас увидел, понял, что вы человек с биографией. Фольклорный, так сказать, субъект. Или объект. Такие даже нашему брату журналисту не часто встречаются.
– А зачем вам моя история? – благодушно спросил Акинфий Иванович.
Видно было, что выпитый им вискарь уже включился в беседу.
– Истории для того и существуют, – ответил Тимофей, уже всерьез ощутивший себя журналистом, – чтобы их рассказывать. Иначе это несправедливо.
– По отношению к кому?
– К историям.
– А… Ну да, можно так вопрос поставить. Ладно. Только я рассказчик плохой. Не лектор. Просто Ганнибал, хе-хе. Так что вы вопросы мне задавайте лучше. Если смогу, отвечу.
Акинфий Иванович допил остаток вискаря в своем стакане.
– Когда вы сюда первый раз приехали?
– В девяностые, – ответил Акинфий Иванович. – Время было лихое и голодное, вы не помните – пешком под стол ходили, а кто-то, может, и вообще фигурировал только в проекте. А вот родители ваши небось хорошо все помнят. Жизнь была опасная, часто жуткая. Но счастливая и бесшабашная, как в детстве…
Он легонько зевнул.
– А почему вы думаете, что в детстве жизнь счастливая? – спросил Валентин.
– Потому что в детстве не знаешь, куда тебя кривая вывезет. Можешь стать героем-летчиком, можешь – серийным убийцей. Можешь – миллионером, реально. Можно уйти в будущее по любой тропинке. А когда перед человеком открыты все дороги, он счастливый и веселый от одного сознания – даже если никуда по ним не пойдет. Все шлагбаумы подняты, из окна видна даль и все такое. Когда взрослеем, шлагбаумы один за другим опускаются, и путей впереди остается все меньше и меньше.
– Да, – согласился Валентин. – Взросление – это утрата возможностей. Только дело не в том, что шлагбаумы закрываются. Они, может, и не закрываются. Просто в жизни каждый день надо делать выбор, находить себе путь. А если прошел под один шлагбаум, уже не сможешь под другой.
– О чем я и говорю. Дорожки ветвятся, ветвятся, а потом из всех мировых маршрутов остается только тропинка на работу, и ты уже полностью взрослый.
– Да вы поэт, – сказал Андрон. – Хорошо сформулировали.
– Но так бывает не всегда, – продолжал Акинфий Иванович. – Вот как раз в девяностые годы старые дороги, по которым каждый человек брел в свой советский тупик, вдруг закрылись. Но зато открылись новые. Так что мы все – молодые и старые – как бы снова стали детьми, хотя время было очень недетское. Пришлось начинать сначала. И мне тоже.
– А кем вы тогда работали?
– Молодым врачом в поликлинике. Я быстро понял, что надо что-то менять… Перепрыгивать, так сказать, на новую тропу.
– Кем же вы стали?
– Экстрасенсом, – засмеялся Акинфий Иванович.
– А что это такое? – спросил Иван. – Это типа предметы двигать на расстоянии?
– Тебе сколько лет?
– Двадцать один.
– Видишь, ты уже и слова такого не знаешь. А тогда его знали все. Страна сидела у телевизоров. Они еще были старые, советские – большие деревянные коробки, часто с черно-белой картинкой. А на экране мерцал такой загадочный мистический мужчина. Телегипнотизер. Давал установку или заряжал воду…
