bannerbannerbanner
По метеоусловиям Таймыра

Виктор Кустов
По метеоусловиям Таймыра

Полная версия

– Лежишь? – Ляхов толкнул Женьку. – Не належался за день… Работать надо.

– Мы уж вроде начали, да бурилы всё нет и нет, затосковали без его командирского голоса, как кавалерийские кони…

Ляхов выжал из мужиков всё, сам вымотался до предела, но через четыре часа ванны были заполнены. Петухов, в очередной раз поднявшийся на буровую, только хмыкнул:

– Опасный ты человек, Ляхов, – то ли с неодобрением, то ли с завистью сказал он. – Когда захочешь, чёрт-те что можешь сделать…

– А ты не знал?.. Между прочим, я у тебя уже четвёртый год работаю.

– Знать-то знаю, да вот привыкнуть никак не могу.

– К тому, как я работаю?

– К тебе… Поужинайте, и пусть мужики отдохнут. Потом, пока светло, подчисти в тёмных углах, завтра начальство приезжает, а Коробов ночью, где посветлее, марафет наведёт. И подёргивай иногда, вдруг отлипнет, только не лихачь, видел ногу?

– Коробов варил?

– А что?

– Тогда не буду, жить хочу.

– Ну и договорились.

…После ужина Ляхов полчаса подёргал инструмент, но прихват был жёсткий, трубы поднимались сантиметров на двадцать, и, потеряв всякую надежду вырвать колонну, опасаясь тянуть посильнее – не веря ни в вышку, ни в канат, ни во всю эту железную оснастку – Ляхов подозвал Устина.

– Верховой где?

– Наверху был.

– Чо его на крыши тянет, вроде осень, не весна. – Попытался пошутить Ляхов. – Нечего ему там прохлаждаться, зови вниз и по очереди погоняйте, а я к мастеру схожу.

Устин покричал Женьку, но тот не отзывался, и Ляхов, уже спустившийся с буровой, полез наверх сам.

Женька спал, завернувшись в телогрейку.

Ляхов ткнул его сапогом, закипая злобой к человеку, которого он не смел тронуть, и не только не смел – боялся, а это было унизительно для него, Ляхова.

Женька вскочил на ноги, словно и не спал, полоснул Ляхова злым взглядом, но Ляхов уже не мог сдержаться, рванул его за плечо, пригнул к настилу.

– Ты, – задыхаясь от ненависти, прошипел он, – ты, сопляк… Думаешь, забыл я, как тогда на тропе, думаешь, простил…

Он гнул Женьку всё ниже и ниже, чувствуя, как тот сопротивляется, и испытывая удовольствие от того, как это непокорное тело всё же подчиняется ему; он мог сделать сейчас с ним всё, что угодно, и сделал, если бы не увидел потемневшие глаза верхового и не прочитал в них силу, которую он не мог преодолеть. Руки вдруг ослабли. Он выпрямился, пошёл к лестнице, слыша тихий Женькин голос:

– Запомни, бурила, не жить нам с тобой на одной земле. Запомни…

Хотел вернуться и выбить из Женьки то, что он сказал, но не чувствовал в своём теле давешней силы, она ушла куда-то, растворилась, стекла по металлическим трубам в землю. Ляхов засмеялся, тонко, затаённо, удивляясь своему смеху, и не в силах его сдержать.

Он прошёл мимо Устина, потом мимо конторы мастера, столовой, направляясь к стоящему на отшибе вагончику, где жили поварихи, заезжавшие на буровую корректоры да геофизички.

Стоя на верхней площадке лестничного марша, Женька смотрел ему вслед, всё ещё продолжая что-то шептать побелевшими губами, без слёз плача от унижения, от своего бессилия, одиночества, ненавидя тот час, когда согласился пойти в вахту Ляхова, и понимая, что теперь уже нет выбора и он ничего не в состоянии остановить: будет так, как будет. Он видел, как Ляхов исчез в дверях вагончика, и, кусая губы, стал спускаться вниз.

Стоящий у лебедки Устин окликнул его:

– Что вы там опять, значит, не поладили?

– Да так, поговорили… – отозвался он.

– Дерьмо, а не человек, – бросил Устин, и Женька понял, о ком это сказано, ему стало немного легче. – Иди погуляй часок, я постою, потом сменишь…

…Перед самым концом смены Ляхов зашёл к Петухову.

Мастер сидел за столом, наклонив настольную лампу так, чтобы яркий круг света падал на схему разреза скважины, разложенную на столе.

– Что тебе? – недружелюбно спросил он.

– Да я ненадолго, не помешаю, – непривычно тихим голосом произнёс Ляхов. – Так что потерпи немного.

– Не крути, – поморщился Петухов. – По делу?

– Поговорить с тобой хочу, мастер. Начистоту.

– Давай.

– Не то у меня на душе, надо поговорить, – будто не слыша, продолжал Ляхов. – Решил вот с тобой без свидетелей…

– Короче можешь?

– А короче не надо, – обиделся тот. – Или слушать не хочешь?.. Но я всё равно скажу. Всё скажу. Принципиальный ты, конечно, мужик, я это понял. Хотел тебя в друзья-товарищи взять, а ты всё, как налим, ускользаешь. Будто ничего не понимаешь… А всё ты понимал, всё… Даже молчал, если выгодно было и с меня же кое-что имел, правда?..

– Что ты несёшь?

– Уеду я скоро, вот и решил всё сказать, больше ведь никто не осмелится, особенно Коробов, дружок твой, а я скажу, все твои махинации у меня вот где, – он постучал по лбу. – А память у меня – не жалуюсь… Обижал я многих, грубый, невыдержанный – знаю, но не просто так, мастер, людей я не люблю, непросто. И твоя принципиальность чего стоит?.. Слышал, ты собираешься бумагу на меня накатать, чтобы за границу не выпустили? Не делай этого, мастер, давай по-доброму разойдёмся…

– По-доброму? – Петухов повернул плафон лампы так, чтобы видеть лицо Ляхова. – Доброты чужой захотелось тебе, Ляхов, вот оно что… Доброты… А ты сам был когда-нибудь добрым?

– Идейного из себя не строй. – Ляхов отвернул плафон. – Я тебя как облупленного знаю. И как ловчишь, начальство вокруг пальца водишь, знаю, и как с метрами крутишь…

– Уходи, – выпрямился Петухов. – Думал, в тебе хоть мало-мальски человеческого осталось, да, видно, одно дерьмо…

– Не оскорбляй, мастер, у меня ведь память хорошая… На этот раз прощаю. – Ляхов сжал зубы.

Петухов наклонился к нему.

– А ты не пугай, пугали меня, Ляхов. Жалею только, что метры перетаскивал из разных месяцев, жалею, потому что и ты ведь премию получал, и ты благодаря этому в передовики выбился… А теперь иди…

– Не пиши, мастер, так будет лучше и для меня, и для тебя… А чтобы не напоминать о себе, утром я уеду на попутном лесовозе в посёлок, скажешь завтра начальству, что, дескать, заболел. И больше на буровую не выйду, у меня отпуск за два года не использован, вот и возьму, погуляю перед заграницей. Договорились, мастер?

Ляхов постоял, ожидая ответа, но Петухов наклонился над разрезом. Он потоптался и вышел.

6 сентября. Ночь

Смену Коробов принял у Устина. Отсутствие Ляхова его нисколько не удивило: и прежде случалось, что тот уходил раньше, оставляя помбуров управляться одних. Не любил Ляхов буровую, не любил то, что так нравилось Коробову: равномерный говор дизелей, запах промывочной жидкости, ручейком бегущей по желобам, ночную стылость металла, гул медленно вгрызающегося далеко внизу в забое долота и одиночество у рычага лебёдки, когда шло бурение. В такие часы Коробов отправлял мужиков с буровой, а если отдавал рычаг, то с жалостью. Ляхов же сам уходил в вагончик, и бурил в основном Устин. «Мужское дело – подъём-спуск, – говорил Ляхов. – Тут мастерство своё и показывай, а на забое стоять любой сможет». Может, от этой нелюбви, если выпадало ему бурить, и проходка была значительно ниже, чем у Устина, непросто это – чувствовать далёкий забой. Порой Коробову казалось, что, не будь у Ляхова такого помощника, не было бы и сверхплановых метров проходки, не было бы и премий…

Погоняв инструмент, он выключил лебёдку, помог Анатолию и Лёше убрать буровую, отправил их в дизельную, где сейчас было тепло и нешумно. Оставшись один, обтёр кожухи, ополоснул металлический пол у ротора, обошёл ванны с промывочной жидкостью. Вроде всё было в порядке. Зашёл в дизельную, постоял возле дремлющих в тепле мужиков. Потом толкнул Лёшу.

– Хватит клевать, идите поспите в вагончике… Идите, идите, всё одно делать нечего.

– Приказано – исполняй, – поднялся Лёша и позвал студента. – Пошли, Толя, спать.

Пока шли до вагончика, сон пропал.

Ночь была звёздная, со слабым осенним морозцем, похрустывающей под сапогами подмёрзшей грязью, пахнущая арбузом, и, не доходя до вагончика, Лёша свернул в сторону, поднялся по подъездному пути к дороге, разбитой лесовозами, возившими хлысты с делянок леспромхоза, присел на ствол корявой березы. Подошёл Анатолий, сел рядом.

– Замёрз? – спросил Леша.

– Нет.

– Спать хочешь?

– Уже не хочу.

– Тогда посидим, я люблю ночь слушать. Только на буровой не слышно ничего, а тут – пожалуйста…

Анатолий прислушался. Скоро тишина и вправду наполнилась звуками. Где-то далеко шла машина, и её гул, плутая по распадкам, то усиливался, то исчезал совсем. Иногда щёлкал ледок под чьими-то осторожными шагами, а может, от крепнущего морозца. Посвистывал, путаясь в ветвях, ночной ветерок.

– Слышишь? – вдруг прошептал Леша. – Сохатый пошёл…

Анатолий ничего не слышал.

– Да как же, валежины трещали… – В Лёшином голосе прозвенело удивление.

– А может, кто другой? – виновато спросил студент.

– Нет, сохатый… Шаг уверенный. – Лёша подумал. – А может, кто другой… Интересно, мы здесь сидим, а вокруг всё живёт своей жизнью…

Анатолий вздохнул.

Он думал о другом.

О последнем вечере в посёлке перед очередной заездкой на вахту, когда выпал первый в этом году снег и они с Любой гуляли в белой ночи. Казалось, что и не ночь вовсе, так много высыпало на улицы людей: они играли в снежки, лепили снеговиков… А они с Любой целовались…

Анатолий снова и снова вспоминал полураскрытые ожидающие губы, искорки снежинок на русых волосах, глаза, любящие, ждущие и вновь переживал то, что чувствовал тогда.

В ту ночь и сейчас он любил её, Любу.

Но тем не менее каждую неделю продолжал писать и получал письма из города, начинавшиеся словами: «Милый мой…»

И не мог разобраться в себе самом.

Не мог понять, где же настоящая любовь.

– Ты не заснул? – прервал его мысли Лёша.

– Нет, я слушаю.

 

– А я маму вспомнил… Мы ведь без отца выросли, считай… Двенадцать нас было, я старший. Батя в леспромхозе работал. Когда Санька, двенадцатый, родился, лесиной отца прибило. Я семь классов закончил и пошёл работать, сначала на базу слесарем, потом на буровую… Деревня наша маленькая, среди тайги стоит, вот я и считал, что все люди одинаковые. Думают одинаково, говорят одинаково, живут одинаково. Долго верил в это. А на буровую пришёл, и оказалось, что всё не так. Первый мастер, Жуков был такой, меня своей правде учил: ты, говорит, живи для себя и на всех чихай. Без рубля – пальцем не пошевели, цени свой труд! Уважать будут тогда больше… Женился, жинка с тёщей по-своему учить стали, чтоб дом – полная чаша… Чувствую, запутался вконец, стал газеты читать, самообразовываться, общую правду выискивать. Но газеты одно, с ними не поспоришь. Ты вот грамотный, поэтому мне с тобой поговорить приятно, только, наверное, и ты про меня думаешь разное. Коробов вот умный человек, а тоже… Странный ты, говорит, Алексей, скоро сорок, а всё чего-то ищешь. А я так понимаю, если человек перестаёт искать, так он уже и не человек… Я в газету писал, ответ получил, длинно пишут, сложно, одно понял – правда у нас одна. А я другое вижу…

– Наверное, ты не совсем понял, что тебе написали, – боясь обидеть, осторожно сказал Анатолий.

– Может быть… Грамотёшки-то у меня… Я ведь в школе плохо учился… Ночь-то какая… А только по-разному мы с тобой её слышим… Парадокс…

– Иначе и быть не может… Я – это я, у меня свои мысли, ощущения, у тебя – свои. К тому же надо прежде в терминах определиться, что ты имеешь в виду под понятием «правда»?

– Я понимаю, ты не думай. Хоть и учился мало, а читал много. И про истину, и про индивидуальность. Больше в газетах, конечно. Только иногда путаться начинаю. Помню, читал, хвалили тех, кто тайгу корчует, а теперь вот ругают. Или раньше хорошо писали о начальниках, которые в трудные моменты вместе с рабочими были, пример показывали. Потом тех хвалили, которые в кабинете сидят. Может, через десять лет и мне скажут: не так, не по правде ты жил, Алексей, не о том думал, не так делал…

– Брось ты, Лёша, никто так не скажет, о тебе ведь в газетах не пишут, – улыбнулся Анатолий. – Ну а ругать нас за наши дела, может, и будут. Новое время – новые проблемы…

– И нашу жизнь, выходит, перечеркнут… Как мы – дела тех, кто до нас тайгу покорял?

– Никто не перечёркивает их дела. Мы просто говорим, что теперь этого не нужно делать. А тогда это было правильно.

– Тогда правильно, сейчас неправильно, запутал ты меня… Я хочу, чтобы всегда ясность была. Чтобы всегда правильно всё делать…

Лёша замолчал.

Анатолий хотел что-то сказать, но тут далеко в ночи послышался то ли крик, то ли плач.

– Что это? – шёпотом спросил он.

– Птица, наверное. – Лёша встал. – Филин. А то заяц… Может, спать пойдём?

– Расхотелось уже, погреться лучше.

– Тогда на буровую.

До буровой дошли, думая каждый о своём.

Лёша – о сыне, которого, если бы тот был, он очень любил и с которым можно было бы поговорить, поделиться своими мыслями, сомнениями…

Анатолий поёживался, не в силах забыть странный крик и думая о леших и всякой нечисти, которой, конечно нет, но которая вполне может и быть под этим небом, как живёт под ним всё остальное…

Коробов удивился их приходу, но ничего не сказал.

Они сели в дизельной на лавку возле стены, блаженствуя в тепле, лениво разговаривая и незаметно проваливаясь в сон и возвращаясь обратно…

…Под утро заглянул на буровую Устин. Был он в рабочей одежде. Пожаловался на бессонницу, оттого и пришёл так рано, присел рядом с Коробовым.

Прислушался к разговору.

Говорил Лёша.

– Книжки взять, к примеру… Которые в прошлом веке написаны были. Умные герои в этих книжках. О чём только не разговаривают. Порой даже обидно станет: жили раньше, а говорили лучше. Выходит, прогресс никак на мне не сказался?.. С жинкой начну беседовать на всякие такие темы, например, почему религия опиум для народа или как будут люди в двухтысячном году жить, а она отмахивается. Женщина, говорю, что же это получается, сто лет прошло, а где твоя высокая ступень культуры по сравнению с Анной Карениной?

Мужики засмеялись.

– А она что? – спросил Коробов.

– А она, ясное дело, возьму сковороду, говорит, да опущу тебе на голову, чтобы спать не мешал. Ты, говорит, только меня знаешь, а Анну Каренину и в глаза не знал, мало ли что понапишут в книжках, а насчёт её любви, так я и почище могу.

– Не баба у тебя, а бритва опасная.

– Я ведь понимаю насчёт женского ума. Он как был ограничен природными факторами, так и остался. Баба только в молодости вперёд бежать хочет, а потом к месту прирастает.

– Не скажи, – вмешался Устин, – не всякая баба.

– По своей сужу. – Лёша вздохнул. – Конечно, грамотёшки мне не хватает, а может даже, не столь знаний, в газетах обо всём пишут, а системы… Вот мозг – безграничный ряд ячеек… как соты, и в каждую что-нибудь откладывается. Отложится и лежит, пока не потревожишь, пока импульс не подашь. Так вот, я понимаю, если, к примеру, в мой мозг подать этот самый импульс, во мне такие знания поднимутся…

– Информация. – Анатолий зевнул. – Информация, Лёша, у тебя в ячейках, а это только основа для знаний, которые, в свою очередь, только база для рождения собственной мысли…

– Видишь, что образование значит, – после паузы произнёс Лёша. – Всё по полочкам… и понятно стало.

– Ни черта тебе не понятно, – засмеялся Коробов. – Что ты всё время чужой жизнью жить пытаешься – живи своей. Своими мыслями, своей головой. То правду ищешь, то систему какую-то…

– Газеты, Васильич, читаю, а там пишут, что жизнь – это вечный поиск.

– Мало ли чего там понапишут.

– А про счастье что пишут? – неожиданно спросил Устин.

– Про счастье?.. Что-то не помню. Да я и сам знаю.

– Что же?

Лёша оглядел мужиков, стараясь понять, смеются они или всерьёз спрашивают, и, решив, что всерьёз, ответил:

– Я по-простому понимаю, счастье – это и есть жизнь.

– Силён ты, – после паузы сказал Коробов. – Ну, прямо философ. А ты, Устин, как считаешь?

Устин растерянно взглянул на Коробова, поднялся:

– Спать хочется. Пойду посплю, вот и счастлив буду…

– Квелый он, – сказал Лёша, когда Устин ушёл. – Совсем молчуном стал.

– С женой у них неладно. – Коробов примял сапогом окурок, тоже поднялся. – Погоняю ещё, рассветёт скоро. А вы по свету вокруг буровой пройдите, лишний мусор с глаз долой, начальство сегодня будет…

6 сентября. День

Начальство прилетело раньше, чем ожидал Петухов. Сквозь сон он услышал шум вертолёта и, на ходу одеваясь, выскочил из вагончика.

Солнце ещё только-только показалось над верхушками деревьев, высветив половину вышки. На буровой, запрокинув голову, стоял Коробов и глядел на делающий круг вертолёт.

Тот прострекотал над деревьями и исчез; площадка была отсыпана в стороне, рядом с дорогой.

Петухов заскочил в столовую, мельком отметил заплаканное лицо поварихи, поморщился, но разговаривать было некогда, и он только бросил:

– Татьяна, ты бы себя в порядок привела. И сделай порций пять лишних.

Та кивнула, склонилась над плитой.

…Вместе с главным инженером прилетел мастер по аварийным работам Тихонов. Усмехнувшись над этой страстью Безбородько перестраховываться, Петухов поздоровался, подолгу задерживая ладони, чтобы сразу почувствовать, с каким настроением прибыло начальство и как лучше поступить, чтобы его не прогневить. Судя по насупленным выражениям лиц, с неприятностями лучше было выждать, и Петухов повёл всех в столовую.

Завтракала вахта Ляхова.

Женька и Устин ели молча, а Цыганок гремел ложкой и сопел от удовольствия: на завтрак был плов, который он любил.

Безбородько и Тихонов сели за столик в углу.

Петухов принёс наполненные с верхом тарелки.

– Как в санатории живёшь, – поворачивая ложкой дымящийся плов, сказал Безбородько. – Ешь хорошо, а метры не даёшь.

– Метры будут, – буркнул Петухов, пристраивая табурет рядом. – Своё наверстаем.

– Ну-ну… А где Ляхов, что-то я не вижу, его же вахта?

– Ляхов? – Мастер оглянулся, выразительно посмотрел на Устина: он не любил, когда рабочие видят, как начальство его допекает.

Устин поднялся, поставил тарелку, вышел, подталкивая впереди себя Женьку и недовольного Цыганка.

Татьяна Львовна вышла следом.

– А плов, мастер, отменный, повариха у тебя хорошая… Чего ты её выпроводил?

– По делам пошла.

– Так где, ты сказал, Ляхов? Спит?.. А ты сейчас выгораживать его станешь.

– Чего мне выгораживать. – Петухов помедлил. – Отпустил я его.

– Куда?

– В посёлок.

– Ты что это своевольничаешь? – Безбородько положил ложку. – Ты что?.. На буровой авария, а он, понимаете ли, бурильщика отпускает!

Хотел закончить длинной тирадой о безответственности и её последствиях, но плов сделал своё дело, желания длинно говорить не было, и он обошёлся одной фразой:

– Сам встанешь к лебёдке… Давай, что там есть погорячее, раз хозяйку выслал.

«Пронесло, – подумал Петухов, разливая по кружкам крепкий чай. – Одно пронесло, теперь подпорка. Но о ней пока говорить нельзя».

После завтрака пошли на буровую. Главный инженер делал мелкие замечания, интересовался больше внешним видом, а Тихонов сразу отошёл, и как Петухов ни крутил головой, так и не смог уследить за ним. Это его обеспокоило, он знал Тихонова давно. Старший сын Петухова и дочь Тихонова учились в одном классе. Петухов знал, что за двадцать лет работы мастер по ликвидации аварий научился видеть не только всё на поверхности, но и, как шутили буровики, на пятьсот метров в глубину. Если Безбородько можно было показать, что выгодно, то Тихонов с провожатыми никогда не ходил и видел всегда гораздо больше.

Испортит обедню, тосковал в душе Петухов, стараясь подгадатъ минуту, когда можно будет самому рассказать о прогнувшейся подпорке, но такой минуты всё не выпадало. Тихонов попросил потянуть на сто тридцать тонн. Увидев, как вибрирует инструмент, главный инженер совсем расстроился, и Петухов понял, что день этот ничем хорошим не кончится.

– Ну, мастер, пойдём к тебе, покумекаем, что делать…

Было время связи, и Безбородько сел за рацию.

Дежурного инженера он заставил пересказать, как обстоят дела на других буровых, накричал на всех сразу и послал к праотцам вертолётчиков, которые никак не могут завезти долота на самую отдалённую буровую и та уже третий день простаивает.

Когда, наконец, главный инженер положил трубку, Тихонов уже исписал расчётами пару листов большого знаменитого блокнота, в котором, по слухам, были описаны все аварии, случившиеся за двадцать лет.

– Эх, продашь ты нас когда-нибудь, Станислав Иванович, с потрохами, – дежурно пошутил главный инженер, с явной опаской кивая на этот блокнот. – Ну, с кого начнём, с мастера?

– Пожалуй, лучше я начну, – предложил Тихонов. – А Иван Петрович поправит, если в чём ошибусь.

Петухов бросил на Тихонова быстрый взгляд, который должен был означать одно: хитёр ты, брат. «Что поделаешь, – прочитал он в ответ. – Одному тебе с Безбородько не справиться, а он рисковать не любит». Заметил, догадался Петухов, вот чёрт лысый, всё заметил.

– Давайте, Станислав Иванович, – разрешил главный.

– Прихват большой, жёсткий, на пуп не возьмёшь. Вот здесь, – он развернул схему разреза и ткнул карандашом, – доломитовая линза. Мощность её невелика, но, если она обвалилась, инструмент мы не поднимем… Надо пробовать нефтяную ванну. Не поможет – кислотную. Потом поднять инструмент, техническую колонну цементировать и бурить новый ствол.

– А ванны не помогут?.. – Безбородько повернулся к Петухову. – Будем отрывать, деньги выбрасывать… – Главный инженер встал, заходил по вагончику, натыкаясь то на стол, то на ящик, то на кровать. – Чёрт, что у тебя тут за ящики, – выругался он. – Как в сарае, а не в жилом помещении… Или забуриться не сможем новым стволом – и скважину закрывай, выбрасывай миллион…

Последние слова никому не адресовывались. Они повторялись на каждой буровой, где случалась авария.

– Чего молчишь, мастер? Тебе вопрос, твоя скважина, ты допустил до аварии…

– До аварии не допускают, Владимир Владимирович, сами знаете, от нас не зависит то, что произошло, – тихо сказал Петухов, подумав, что о канате с дефектом он и не заикнётся.

– Зависит! На буровой всё от мастера зависит, – не терпящим возражений тоном отрубил Безбородько. – Да, Станислав Иванович, что-то ты умолчал о реальных шансах вырвать инструмент?

– Я говорил, Владимир Владимирович, прихват жёсткий, и к тому же, – Тихонов посмотрел в сторону насторожившегося Петухова, извиняюще развёл руками: надо, мол, куда денешься, – не знаю, когда Петрович заметил, но решение он принял правильное, укрепил прогнувшуюся подпорку. Метров на сто её ещё хватит, а там надо будет что-то решать.

 

– Какую подпорку? – круто повернулся Безбородько. – Почему не доложил?

– Не успел, Владимир Владимирович. Днём вчера перед прихватом обходил буровую, ну и заметил, что прогнулась… Труба подходящая была, Коробов приварил, а доложить не успел, забегался, сами понимаете…

– Я понимаю… Да я понимать ничего не хочу! – закричал Безбородько. – Ну, погоди, разделаемся с аварией, за всё у меня ответишь.

Выкарабкаешься из неё благополучно – сойдёт, а не выкарабкаешься – всё припомню… Так понял эту фразу Петухов.

Он согласно кивнул.

– Станислав Иванович, сколько ты там нефти насчитал на ванны?

– Кубов десять.

– Есть у вас? – сердито спросил главный инженер Петухова.

– Найдётся.

– Так чего стоишь? Давай, командуй, ты же мастер здесь…

Оставшись вдвоём с Тихоновым, Безбородько ещё раз посмотрел схему разреза, провёл ладонью по красному одутловатому лицу, вздохнул:

– Ну и подарочек сделал Петухов, – пожаловался он. – Лучший мастер, можно сказать, и словно подменили на этой седьмой. С подпоркой явно что-то темнит, бурильщика отпустил, когда в каждой вахте людей не хватает… Как думаешь, Станислав Иванович, спасём скважину?

– Гадать не умею, Владимир Владимирович. Хотелось бы, всё-таки за три тысячи ушли.

– С дочкой поладили? – перевёл разговор Безбородько, зная, что шестнадцатилетняя дочь Тихонова собралась замуж за студента-практиканта. И, не дождавшись ответа, сказал: – Дети сейчас взрослее нас, палец в рот не клади. Ума нет, а всё по-своему норовят… Ничего, образуется, я с этим донжуаном как следует поговорил… Тут вот тоже практикант – с дочкой мастера Сорокина гуляет, а ему чуть не каждый день от городской крали письма приходят. И она знает, а всё-таки ходит… Да «ходит» – не то слово, прилипла… Никакой гордости…

– Влюбилась, наверное, – провёл ладонью по лысине Тихонов.

– Влюбилась… Так меня ведь просят и тут вмешаться… На пенсию спокойно не уйдёшь… Загубим скважину, такой почёт мне будет, такие проводы, помереть захочется, – поделился своими опасениями Безбородько.

Он ждал, что Тихонов успокоит его, пожалеет, но тот молчал, и Безбородько сказал:

– Пошли, посмотрим, как там дела…

Вечером главный инженер опять вышел на связь с базой. Сказывалась многолетняя привычка быть постоянно в курсе всех дел, и даже сейчас он не хотел воспользоваться коротенькой передышкой, отдохнуть от неурядиц, нерешённых вопросов. Он уставал, жаловался, порой ненавидел свою работу, но привычка неизменно брала верх, она была как болезнь и как лекарство одновременно.

Не услышав никаких радостных новостей, Безбородько отругал начальника производственного отдела и приказал срочно выслать на буровую машины-цементаторы. Всё было готово для аварийных работ. Закачанная в скважину нефть должна была просочиться между трубами и породой, смазать, разжать каменные тиски. Должна, но могла и не справиться с этим, и Тихонов по рации отдал распоряжение приготовить кислоту и утром отправить. В свою смену Коробов подготовил для цементаторов площадку, сделал настил, чтобы удобнее было подносить цемент.

Ночью Безбородько разрешил заступившей вахте Ляхова спать: если придётся цементировать, работы хватит на всех, остался дежурить только Цыганок, он первым и встретил прибывшие из посёлка цементаторы. Разбудил Петухова, а вместе с ним и начальство. Тихонов заснул только под утро, всё не шла из головы дочь с её любовью… Хотя какая любовь в шестнадцать лет?.. А Джульетта?.. Классику Тихонов помнил, но одно дело – Джульетта, совсем другое – его Верка… Он не выспался, был раздражён.

Безбородько проснулся в распрекрасном настроении, но стоило ему увидеть застывшую в непривычной неподвижности буровую, как настроение испортилось. Не выправил его даже вкусный завтрак.

У Петухова настроение и не могло быть хорошим, поэтому все трое появились на буровой мрачнее тучи.

Пока Петухов и главный инженер расставляли цементаторы, Тихонов спустился к устью скважины, зачерпнул в ладони немного промывочной жидкости, понюхал, что-то ему не понравилось, и он стал ещё угрюмее.

«С таким настроением только покойника хоронят», – глядя на них, подумал Коробов, сжимая в нетерпении рукоятку тормоза лебёдки.

– Начнём? – не выдержал он, и Безбородько посмотрел на него так, что пропало желание разряжать обстановку.

– Не обращай внимания, – успокоил его Лёша. – Начальство всегда пасмурное, это так заведено. Плохо что-нибудь – пасмурное, хорошо – чуть посветлее, но всё равно с облачностью.

Студент улыбнулся.

– И я таким буду?

– А то как же, – не сомневаясь, сказал Лёша. – Как только станешь начальником, сразу и маску наденешь соответствующую. Я книжку такую читал, «Социальная психология», там написано, что на каждом месте своя маска. Человек пришёл на работу – вроде надел её на лицо, пошёл в кино – другую, домой – третью…

– Готовы?! – крикнул Безбородько. – Хватит болтать!

Коробов включил лебёдку, насосы, посмотрел на стоящего рядом Тихонова. Тот покачал головой: не спеши, нагнулся над отверстием в полу, что-то высматривая в вытекающей из скважины промывочной жидкости с маслянистыми пятнами нефти, потом махнул рукой, и Коробов отпустил тормоз. Дизели загрохотали, стрелка побежала по диску, отбивая всё новые и новые деления и приближаясь к предельной, выступающей среди других, чёрточке.

«Надо было всех увести с буровой», – запоздало подумал Коробов. Бросил взгляд на стоящих неподалёку Петухова и Безбородько, а за ними всё время видел большие глаза Анатолия и спокойное лицо Лёши-Правдоискателя.

Стрелка вплотную подошла к черте, а инструмент всё так же стоял неподвижно.

– Выключай! – прокричал на ухо Тихонов.

Коробов выключил лебёдку.

Стало тихо.

Упала вниз стрелка.

Он хотел повернуться, спросить, что делать, понимая, что надо пытаться ещё, не медлить, но Тихонов опередил его:

– Давай, быстро!

Снова взревели дизели, и теперь стрелка ещё быстрее добежала до предельной черты, до ста пятидесяти тонн, которые ещё могла выдержать погнутая и наскоро приваренная им ещё одна подпорка. Может быть, не хватало одной-единственной чёрточки, так заманчиво было переступить порожек, понадеяться, рискнуть, поддаться азарту, но этого нельзя было делать, и Коробов знал, что именно об этом сейчас думает каждый из стоящих на буровой.

– Пошла, – услышал он тихий голос Тихонова и в следующее мгновение увидел, как линия, проведённая графитной смазкой на трубе, медленно, миллиметрами, поползла вверх, вытаскивая трёхкилометровую колонну, и уже грохотала лестница под Лёшиными сапогами, стоял с крюком наготове Анатолий, и Петухов натягивал верхонки, примеряясь, как ловчее зацепить ключ, развернуть муфту. Свеча пошла в дальний угол, щёлкнул замок элеватора, и Коробов закинул ручку тормоза до предела вверх. Элеватор со свистом полетел вниз, Петухов поймал его, почти на лету застегнул на новой свече, и Коробов подумал, что не мешало бы этого мужика взять к себе в вахту, потом вспомнил, что это мастер, и расхохотался.

– Ты что?! – подскочив, закричал Петухов. – Тяни, Федя, тяни, друг!

Одна за другой, позванивая, вставали в магазин свечи, мутными струйками стекала по ним промывочная жидкость, и всё больше начинал верить Коробов, что удалось вырваться. Но только подняв инструмент в техническую колонну, спрятав его за металлическими стенами, он сбавил темп, жалея Лёшу, давно уже мокрого от пота. И Петухов скинул верхонки, махнул рукой – перекур, стёр пот грязным рукавом своей недавно чистой штормовки, показал в дизельную – глуши.

И, запрокинув голову, крикнул Лёше:

– Эй, чёрт верховой, слазь, отдохни!

Коробов прислонился к горячему кожуху лебёдки, вдыхая гарь тормозов, разогретого железа, и тут только заметил, что на буровой тесно от людей.

Поодаль, забыв о варившемся обеде, стояла Татьяна Львовна.

– Ничего мы её, – сказал он, ни к кому не обращаясь, но его услышали, заулыбались.

Вытащили папиросы, пачка пошла по рукам. Дружно задымили. Даже некурящий студент, неловко зажимая папиросу, втягивал горький дым.

– Устин, вставай на моё место, помоги подъём сделать, – после паузы сказал Петухов. – Ваша смена будет цементировать. Поднимем, зацементируем – и баста, отсыпайтесь, а завтра новая заездка забуриваться будет.

– Ты их не расхолаживай, – остановил его главный инженер. – Ещё посмотрим, как цементирование пройдёт.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18 
Рейтинг@Mail.ru