Виктор Крикунов
Белый лебедь
Со второго этажа на первый решили запустить по лестнице вниз головой. Там были крутые, окованные железом ступени. Вот это было самое настоящее убийство. И когда я в воздухе это осознал, я сделал сальто и приземлился на ноги, а не на голову, как рассчитывали они. Инстинкт самосохранения развит в любом человеке, только дай ему зелёную улицу. Второй пролёт я спрыгнул, не задерживаясь, даже не считая ногами ступени, а они стояли, открыв рты, видимо, в детстве в цирк не ходили. Дальше снова бойня. Но перед этим они поступили очень мудро: сначала мне надели наручники и зацепили за батарею отопления. А потом я выполнял роль боксёрской груши. Как спарринг-партнёр я им почему-то не приглянулся. Затем стали требовать, чтобы я написал объяснительную, будто бы я на них напал и так далее. Наверное, от избытка энергии и от нежелания встречаться с адвокатом? А какие ещё могли быть причины? Но стреляного воробья на мякине не проведёшь, так как я уже немного в уголовном кодексе был просвещён (устно – от сокамерников, а книги нам по законодательству не давали: не дай Бог, будем много знать. Библиотекарем была симпатичная женщина, и её лицо всегда излучало свет, видимо, формула «Ученье – свет, а не ученье – тьма» на ней ярко проявлялась, но на наши просьбы она всегда очень лаконично отвечала: на руках. Видимо, был всего один экземпляр на несколько тысяч подследственных.). И поэтому я надзирателям ответил: «Это же 77-я статья (прим.)». – «Ну и что?» – уверяли они. «Как всё просто, – проносилось с тревогой в мозгу, – статья на расстрел тянет». И я отвечал: «Нет, дорогие, я так с вами не договаривался». Меня били долго и упорно, пока не вмешалась контролёрша, а к её мнению и доводу почему-то прислушались: «Его адвокат уже заждался». Меня помыли, привели в порядок и повели к нему.
Я, как только зашёл в кабинет, вместо «Добрый день» и «Здравствуйте» сказал: «Будьте свидетелем. Меня беспричинно избили. Вызовите эксперта и сделайте экспертизу!» У меня текла кровь из ушей, носа и изо рта. Да и синяков было достаточно, чтобы озарять кабинет ультрафиолетовым светом. «Ты сам себя плохо ведёшь», – ответил мне мой адвокат Банников (кстати, бывший прокурор). «Иди ты, мразь, на…!» Я развернулся, и меня снова повели на бойню.
Теперь меня уже никто не ждал, поэтому били долго, со знанием дела и не спешили, как до этого. Расписываться в бумаге за дезорганизацию я не стал. Мне перебили позвоночник, но не до конца: ползать я смог, и кость изуродовали на ноге. Когда я на неё смотрел, мне становилось жутко. Открытая – хоть скелет изучай по новой. В школе со знаниями анатомии у меня было плохо, так хоть на практике добирал крохи. Оттащили волоком в изолятор и бросили в карцер на бетонный пол. Двое суток я валялся, потом позвоночник отошёл от паралича, и я смог встать. Почки тоже были отбиты, так как ссал с кровью. И как только я поднялся на ноги, я стал требовать бумагу и ручку, чтобы написать кассационную жалобу на приговор суда. В ответ я услышал: в карцере не положено! По закону жалобу нужно подавать не позже десяти суток. И адвокат соизволил появиться намного позже окончания этого срока. Этот лимит времени у меня закончился тогда, когда не способен был брать даже кипяток, ползая по бетонному полу. Вкратце я пояснил, как исполняются заказы стоящих на страже закона. После этого я два месяца приходил в себя. Кость на ноге гнила.
Медсестра, очень хорошая, добрая женщина, сочувствовала мне: «Тебе, парень, нужно делать операцию, а то могут ногу отрезать». – «Дайте какой-нибудь инструмент – я попрактикуюсь». Мой чёрный юмор она понимала, но другие, от которых это мероприятие зависело, даже не хотели слышать об этом.
Одними мазями она делала всё, на что была способна, и даже больше. У неё была очень добрая душа и целительные руки. Джуне Давиташвили она вряд ли бы уступила. Побольше бы таких женщин на свете существовало – мир бы точно изменился к лучшему.
Вот почему я сказал, что приболел и из меня дух на время ушёл куда-то в гости. Надо уточнить, что не весь ушёл, кое-что осталось. В чём я убедился, когда нас со «Столыпина» в автозаках перевезли на пересылку в Соликамск. Поместили в этапную камеру. В ней уже пребывали ожидающие распределения по зонам. И нас закинули более сорока человек. У меня появилось ощущение, как будто я оказался в человеческом улье. Вавилонское столпотворение – обозвал я эту суету. Было большое желание отдохнуть после очень тяжёлого переезда. В моём самом первом «Столыпине» мне поспать не удалось, так как солдаты начали бить одного из осужденных. Мы дружно начали возмущаться: прекратите, козлы, что вы беспредельничаете. «Сейчас за вас примемся», – не хотели они останавливаться в своей безнаказанности. Мы были в клетках, и я подумал: сейчас по одному будут выдёргивать и избивать. Солдаты распалились от вида крови и жаждали ещё.
Однако всё пошло по другому сценарию. Где-то посередине вагона один из зеков уверенным голосом призвал: «Бродяги, качнём вагон!» А так как столыпинский вагон был прицеплен в конце поезда, то буквально сидя плотно друг к другу и по команде «влево-вправо!» за очень короткое время он уже ходил ходуном, и возникла реальная опасность, что будет крушение поезда. И тогда я впервые увидел, что значит арестантская солидарность. А так как на этап в тюрьме начали собирать с пяти утра, а потом привратка, где этапников тщательно обыскивали, затем поездка в переполненном автозаке и жёсткая, под свирепый лай голодный овчарок и такой же лай солдат и офицеров, пересадка в Столыпин, то, конечно, новизна впечатлений – как первый прыжок с парашютом. Потом война с солдатами, беспредельничающими в «Столыпине». По этой причине я жаждал сна для восстановления организма. И только я настроился поспать, отодвинув очень вежливо, как мне показалось, мужика, который что-то недовольно бурчал сам себе под нос, отодвигаясь от стены (я выбрал это место по одной причине: чтобы с двух сторон хотя бы спящие не поджимали), но опять поспать не получилось.
Ко всем, кто был с нашего этапа, подошла очень шустрая и наглая троица зеков, заставляя развязывать торбы, сидора и мешки. И самое интересное в этом аттракционе было то, что они забирали всё, что им приглянулось, то есть понравилось. Дошла очередь и до меня. Хотя я по своей натуре мешочником не был, но у меня он оказался, как у вьючного верблюда. Любимая сестрёнка имела отличные возможности и от огромного желания давала взятку приёмщицам передач, и поэтому они позволяли передавать больше положенного по закону. Так же в игре в карты мне всегда везло.
– Развязывай! – приказал один из них. Глаза у него выпирали из глазниц, и поэтому я ему ответил в таком ключе:
– Лупоглазый, нищим не подаю! – оказалось, у него была такая кличка. Он растерялся и обратился к авторитетам, которые вальяжно сидели за столом:
– Бродяги, тут недовольный есть.
– Подойди, пацан, – позвали они. Я немного возмутился от такого этикета, но решил попридержать свою лихую тройку (я имею в виду гордыню) и подошёл к столу. Со спины ко мне подошли двое, среди них и шестёрка-лупоглазый. Такое передвижение меня насторожило. Стоящие сзади всегда вызывали во мне сильное опасение.
– Пацан, – начал наезд один из них, сидящий во главе стола. О том, что это был наезд, я понял по тону, как это было сказано. – Давай базарить по понятиям.
У меня был хорошо отработан удар, и я нанёс его стоящему сзади лупоглазому в голову, и тот свалился на пол.
– Да, пацан (я постарался передать его тон), давай побазарим по понятиям. Лупоглазый, который отдыхает на полу, уже получил за конкретные свои поступки. Во-первых, по чужим мешкам рылся, как беспределыцик. Во-вторых, разговаривать надо, глядя глаза в глаза, а не подкрадываться сзади.
– Братан, ты успокойся, никто тебе ничего не предъявляет, – совсем другим тоном продолжил этот парень и сразу же предложил присесть за стол. Я подумал, что демонстраций достаточно, и решил пообщаться с ними.
– Откуда, земляк? – стал выказывать уважение, как я понял, лидер этой тусовки.
– Из Перми, – ответил я серьёзно, уже не пытаясь копировать интонацию его голоса.
– Сколько срока везёшь на зону? – И на этот вопрос я ответил:
– Под завязку, пятнадцать лет.
– Да, прилично, – прокомментировал мой ответ земляк, и назвался: – А меня зовут Седой, а это мои подельники, – показал рукой на сидящих рядом с ним за столом. – Мы в зоне раскрутились: козла-завхоза зарезали. А сейчас ждём этапа на тюремный режим, в крытую. А насчёт сбора барахла и продуктов – это на общак. По соседству бур – «Белый лебедь», а там братва голодает. Там козлотня ссученная лютый беспредел устроила. А у нас к бродягам есть дорога.
– Седой, ситуация понятная, и мы поможем бедолагам. Однако мой совет на будущее: сначала обрисуйте сложившееся положение. А то выглядит махновщиной с вашей стороны.
Так я впервые услышал о «Белом лебеде», с которым через год с небольшим пришлось познакомиться лично. Ещё короткий переезд на автозаке и ночь на пересылке. На зоне особого режима в посёлке Сим, который все зеки называли «кровавый Сим». Я, конечно, очень любопытный и выяснил, что в какие-то не очень древние времена «полосатые» (так очень часто называют зеков с особого режима) на зоне взбунтовались. Подавили этот мятеж внутренние войска стрельбой из пулемётов и автоматов. Очень много зеков было расстреляно, и даже протекающая через биржу река Сим была вся в крови. Биржа – это промышленная зона, в которой работают осужденные. На пересылке в Симе условия были категории люкс – деревянный пол. Сквозь щели в полу, как Луи Армстронг на трубе (впрочем, он больше на саксофоне наяривал), задувал ледяной ветер. Видимо, из-за этого ветерка я простыл. Поэтому на зону усиленного режима Большой Сом, по названию расположенного рядом посёлка, до которой было около тридцати километров, нас привезли автозаком. И после обязательного карантина на распределении в кабинете у начальника стояла моя тень и покачивалась от слабости, как камыш, из стороны в сторону.
Уголовное дело было большим и, соответственно этому, толстым. А вид у меня разительно не соответствовал ни первому, ни второму: был невыразительным, жалким, пришибленным, и я стоял, как побитый пёс (почему как?) перед хозяином. Он критически осмотрел меня с головы до ног. В зубы не стал заглядывать, как делали на невольничьем рынке – хоть этим утешил мою гордость. После осмотра спросил:
– Крикунов, как ты смотришь на работу?
– С огромной радостью. Труд – это счастье! – ответил я.
– Тогда в ремзвено. Будешь в зоне работать!
– Я на биржу хочу.
– Не валяй дурака: будешь работать там, где я скажу. А зимой, может быть, выпустим на биржу. Тебя нужно сначала изучить.
– Что я, земноводное, чтобы меня изучать?
– Такой порядок, парень, и не кипятись, как самовар. – Он закрыл дело. Я сделал низкий поклон и вышел на свежий воздух. На полянке, на которой была изумрудная травка, загорал мой знакомый и поджидал меня. Мы с ним после суда просидели в тюрьме в одной камере около двух месяцев. Меня в неё перевели после избиения и карцера. Он был молодой парнишка, всего 20 лет. Имел вторую судимость. На «химии» убил двоих, тоже осуждённых к стройкам народного хозяйства. И имел тоже 15 лет усиленного режима. По делу, если разобраться, то он убил их непреднамеренно. Они у него забрали в комнате документы и не отдавали. Он выпрашивал, чтобы отдали, но бесполезно. А потом они вместе в парке пили (я уж не помню, по какому поводу), и он снова попросил их отдать. «Подожди. Отдадим», – обнадёжили его. Но злость его перехлестнула через край, и он начал их избивать. Когда они свалились, он ещё немного попинал и ушёл в общежитие. Был в душе удовлетворённый, что отомстил и, конечно, не предвидел, что один умер там же в парке, а второй через несколько часов в больнице. Вот такая простая история и такой жестокий финал.
Из этой истории я сделал вывод, что пить нужно умеренно или совсем не пить. А бить ногами нужно только в крайнем случае, когда жизнь находится в опасности, но лучше совсем не бить и даже кулаками. Стараться обходить острые углы и больше действовать словами и убеждением. В камере я был лидером, и его я сначала не замечал. Раз или два поговорил и оставил без внимания, так как поучиться у него мне было нечему. Потом он совершил проступок, по тюремным меркам, очень серьёзный.
У нас был «общак». Всё делили поровну: тебе половина и мне половина, тебе кус и мне кус. Независимо от того, кому приносили передачи. Многим не носили – не сидеть же им голодным по углам? Он больше месяца питался со всеми на равных, а в мешке было печенье и пряники – всего с килограмм или два. Обнаружили чисто случайно весь кулёк с крошками этого несчастного месива. В воздухе установилась гнетущая тишина: будут бить долго и, возможно, ногами. Такой молодой, такой цветущий – кровь с молоком, а уже с червоточинкой. Где же прогнить успел? Неужели на «химии»? Я оценил ситуацию чётко. Мне стало его жалко. Представил, как будут ожесточённо пинать, и решил предотвратить расправу. Вышел в центр камеры и приказал:
– Иди сюда! – Он подошёл и встал понуро, потом выдавил из себя:
– Виктор, по голове не бей: она у меня болит. – Сломать человека легко, тем более что он чувствует себя виноватым, а вот создать человека трудно, и поэтому я его спросил:
– Ты хоть понимаешь, что сделал подлость?
– Понимаю.
– Считаешь, что заслужил наказание?
– Да, считаю. – Тогда я ударил ребром ладони по шее, по сонной артерии, вполсилы. Он пошатнулся в обмороке и стал падать. Я тут же его подхватил. Он пришёл в себя. В этот момент на него, как стая волков, кинулись остальные.
– Стоять! – рявкнул я. – Он уже своё получил. – Всегда наказание нужно смягчать. Больше прока будет. А через несколько минут он подошёл и спросил:
– Что делать?
– Скажи всем, что больше такого не повторится: этому учат, начиная с детского сада, или ты в детский садик не ходил?
Он попросил прощения у всех, и его оставили в коллективе, а ведь у многих было желание его избить и «опустить». По первой ходке очень многие корчат из себя прожжённых типов с садистскими наклонностями. «Рисуются» – так мы называем эту установку на поведение. Я тоже рисовался, но был справедливым без рисовок, и в моей камере не было «прописок», которые унижали бы достоинство, и издевательств. Вы бы знали, как он обрадовался, когда через несколько дней под утро с металлическим звуком открылась «кормушка» и контролёр объявил:
– Крикунов и Заборских, с вещами на этап.
– Виктор, скорее всего, на одну зону попадём, – радостно констатировал он.
– Ещё неизвестно, – теряясь в предположениях, ответил я.
Попали на одну зону и даже в одну бригаду – в ремзвено. Работа по жилой зоне. То разгружали чурки для бани и кочегарки, то требовалось что-то подремонтировать. Работа простая и по человеческим меркам нормальная. А вот по понятиям, сложившимся в уголовном мире, эта работа вызывала презрительное, уничижительное отношение. Следовательно, это отношение может перейти и на личности. Всё зависит от того, сможешь ли доказать, что ты и один в поле воин. Есть в психологии, уважаемые читатели, такой термин «террор среды»: когда все делают одинаковое, тождественное и похожее, то очень трудно делать и совершать поступки, противоположные общепринятым. Сразу же в этом случае попадаешь в разряд отверженных, превращаешься в белую ворону. Стадное чувство очень хорошо развито в людях, а чем ниже уровень развития, тем оно сильней.
Я, конечно, не видел в этой работе того, что видели остальные. Для меня это была работа как работа, но я ошибался. Первая ласточка – предвестница моего заблуждения – прилетела в первый же день: один из зеков, «ветеран», отсидевший уже 11 лет, презрительно послал меня в известном направлении. Я хоть и был больной, но самолюбие затрепыхалось в возмущении.
– За слова, парень, придётся ответить. Пошли выйдем из секции. – Он пошёл. А когда я оглянулся, то увидел его с молотком печника. «Что за напасть? Одни молотки кругом», – грустно констатировал я и сказал:
– Я тебе не советую драться с молотком, лучше тебе его положить. А тебя я и с ним уделаю. – Я был уверен в себе, и это проявилось в интонации голоса. Он быстро удалился в секцию и долго не выходил. Мне стало аж невтерпёж, я зашёл следом за ним. Оказывается, он создал тройственный союз. «Час от часу не легче», – мелькнуло у меня.
– Что же ты убежал? – решил я призвать его к ответу за слова. После этих слов здоровый бугай схватил меня клешнёй за грудь. И тут же оказался под двухъярусными кроватями. Такое начало их обескуражило. А после того, как я и второго запустил, как ракету, воинственный пыл у них поостыл. Мы, конечно, ещё немного повозились для приличия. Я очень быстро выдохся, т. к. задыхался в эти дни даже от ходьбы. И, вероятно, от этого злости не было, а они перепугались и поняли абсолютно точно, что с адресом серьёзно ошиблись.
Я ушёл после баталии с разорванной дерюгой, хотя там «милюстин» считался на уровне мировых стандартов. На лбу была ссадина. Вот и все мои награды. Зато сердце от перегрузки готово было выпрыгнуть из груди, как пробка из бутылки шампанского. «Вот чёрт, как же я буду бежать?» А я уже давно мечтал об этом, особенно после жестокого урока, преподанного в тюрьме ментами. Кстати, уроков по воспитанию в духе коммунизма там было очень много, я просто не стал все их описывать. Да и этим описанием, как вы понимаете, я нарушил стройность избранной темы. Но утешаю себя тем, что выявляю остальные причины моего первого побега, и тогда легче вам будет понять главное. Через несколько дней я ещё раз подрался. Авторитет стал расти, как на дрожжах. Меня уже частенько приглашали в гости к лидерам на зоне. Которые на моё сетование по поводу работы искренне убеждали и утешали, что моё безвыходное положение им понятно и зимой они возьмут меня в свою бригаду.
Оказывается, я думал, что приехал в незнакомое место, – место действительно было новое и незнакомое, а вот моя личность им была знакома. Многие знали меня заочно, о нас ходили всевозможные легенды, да и своим поведением в тюрьме – а я воевал за справедливость и за соблюдение элементарных норм – я снискал славу и известность. Также были и такие, которые сидели со мной определённое время в камере. От них, как ни странно, я увидел знаки внимания и благодарности. Видите: на добрые дела люди отвечают только добром. Мне было приятно такое внимание. Но я не забывал главного, что это не жизнь, а каторга, и каждый день готовил себя и восстанавливал свой организм. Разгружал с Виктором чурки, потом их раскалывали колунами и складывали – это была отличная физическая подготовка для больного и разбитого организма. Да ещё в больницу ходил каждый вечер. На одно ухо даже стал слышать. Сбил температуру тела до нормальной. По вечерам боролся с товарищем на полянке. Он всё хотел освоить приёмы борьбы, чтобы в следующий раз не пинать. На нас зрителей собиралось много. У окон да и так, по сторонам любопытных было хоть отбавляй. Всех удивляла моя способность с необыкновенной лёгкостью бросать на траву соперника. Вот что значит не представлять наглядно такой вид спорта, как борьба самбо и дзюдо.
Через две недели положение обострилось до критического. Раздумывать и подготавливать организм уже было нельзя. По нескольким причинам. Самая обыкновенная – это чисто техническая. Побег мы хотели совершить через запретную зону, на рывок. Там была такая узенькая лазейка. Как раз проводили замену забора. Разбирали и сколачивали новый. Да и систему сигнализации меняли на «Кактус-2». И всегда оставался промежуток незаколоченного пространства. Мы сначала по наивности думали проскочить в эту щель ночью, когда будет сильный туман. Ждали, попеременно не спали ночами.
В одну из ночей Витька меня толкнул в бок. «Пора, идём», – прошептал он. Я спрыгнул, и мы на цыпочках вышли из барака. Ночь была прохладная, туман стоял, как парное молоко, белый и такой плотный и осязаемый. Подползли к запретке. И вдруг в проём прыгнула овчарка и забегала по взрыхлённой полосе, а следом солдат с автоматом. Мы вжались в землю, а когда они, как фантомы, растворились в тумане за трёхметровым дощатым забором, мы отползли, напуганные возможными последствиями. До этого мой товарищ рыл подкоп, но здесь нас тоже постигла неудача. Его «запалил» один из осуждённых, которого Витька припугнул: «Смотри, сдашь – не жить!». – «Да что ты, мне до свободы осталось 3 месяца». Я после этого ему запретил соваться под барак. А мне самому приставили с первого дня «хвост» – председателя СВП (секция внутреннего порядка), который ходил за мной как тень, и стоило мне потеряться на полчаса – он бегал в поисках, словно ищейка. Вот это было самое худшее наказание, а бить я его первые дни воздерживался: посадят в изолятор, и прощай, свобода, так как забор уже и с третьей стороны подходил к концу.
С четвёртой направление было в сторону посёлка, а так как туда солдатам стрелять было запрещено (могли пострадать от автоматных пуль жители посёлка), то там были клубы путанки – это тонкая стальная проволока. Была она шириной по всему периметру забора, высотой около пяти метров и в глубину до десяти, к сожалению, всё тех же метров, а не дюймов. Нырнуть в неё мог бы только сумасшедший или смертник. Этот нестандартный капканчик любому желающему мог бы отрезать руку, ногу или голову, и желающий свободы продолжал бы скакать по ней к лесу, как всадник без головы. И поэтому я её не рассматривал даже как один шанс из тысячи.
Работающим заключённым на запретной зоне до непреодолимого участка оставалось работать всего пару дней. Значит, нужно рисковать. Здоровье оставляло желать лучшего, но свобода не могла ждать. К тому же в последний день, с утра, в секции был шмон. Прапорщик выбросил на пол пайку хлеба и сахарный песок. До этого я с невозмутимым видом наблюдал за ним и помогающими ему солдатами. Но на этот поступок вспыхнул, как спичка: зачем же на пол кидать? Я никак не мог этого постичь, так как мать меня в детстве приучила относиться к хлебу, как к святому. А здесь такое похабное отношение. Прапорщик двинулся ко мне, чтобы заняться перевоспитанием моих понятий. Если он думал этим напугать, то заблуждался. Я в тот миг забыл о своих планах и, ожидая его, встал в стойку, готовясь отразить нападение. Он по моему лицу понял, что сопротивление будет, и ретировался с двумя солдатами из барака, при этом, уходя, прошипел, как змея: «Мы тебя ещё переломаем. Подожди, тварь, доберёмся». «Сколько яда», – подумал я про себя. Вышел и обсудил с Витькой международную обстановку. Он успел найти ещё желающего на авантюру. Мы познакомились. Звали тоже Виктором.
– Риск огромный, – предупредил я.
– Кто не рискует, тот не пьёт шампанского.
– Резонно, – подтвердил я.
Рванули мы лихо, но это эпопея для другого рассказа, а может, повести. А кратко выглядело так: автоматчики растерялись. Молодые, салаги, только призвались – определил я. Автомат наводил им страха больше, чем нам. Мой молодой товарищ Витька Заборских испугался стрельбы и вернулся в зону. А другой оказался бесстрашным, как я или как камикадзе, и бежал за мной под пулями, даже не вилял из стороны в сторону. Прошёл армейскую подготовку, а так быстро забыл военную науку. До леса от запретной зоны 25–30 метров.
Погоня началась сразу же. Первых солдат я увидел метрах в семидесяти. Один закричал:
– Серёга, собаку давай, я их вижу.
Ну и что, что видишь, – попробуй поймать. От солдат и от собак я применил несколько способов сбивки со следа. И мы ушли в тайгу. За два месяца прошли по тайге больше тысячи километров. Для чего я всё так подробно описываю? Чтобы показать реальность в чистом виде, без бутафории и налёта пропаганды. А теперь кратко основные причины побега.
1. Несправедливое, чудовищное осуждение.
2. Условия содержания в тюрьме и в колонии: бесчеловечность, беспредел, кошмарные унижения
а) в физическом плане;
б) в бытовом отношении;
в) в моральном и психологическом.
Забирали записи. Сожгли мой роман «Великий поход», а я в него вкладывал душу.
Если после всего этого вы будете говорить, что надо было отсидеть срок наказания, а потом апеллировать к суду, добиваться пересмотра, то я на это отвечу: не стройте из меня идиота. С установкой, привитой уличным воспитанием, я бы не смог сдержаться и начал бы другую эпопею – раскрутки, избиение ментов, а может, даже убийства, т. к. они своим беспределом и беззаконием достают до самых печёнок. И расстрел был бы моим финалом.
Это обобщённый анализ возможного будущего. А в настоящем получилось красивее. После двух месяцев, проведённых в тайге в экстремальных условиях, мы чудом спаслись от облав, засад, постов. От всех двуногих тварей, от зверей, а также не утонули в реках и болотах. Много было приключений, но через два месяца эти прекрасные мгновения оборвались. Нас задержала группа захвата. За это время мы прошли по северной уральской тайге больше тысячи километров. Снова следствие и суд.
И вот, как финал этого забега, мы оказались на строгом режиме. У меня снова 15 лет. Год испытаний из жизни был вычеркнут. Я думал, что я вкусил от запретного яблока самых горьких плодов. А оказалось, что это был зрелый виноград.
Когда меня привезли на Пильву, советский офицер внутренних войск сразу же предупредил:
– Ты у нас не побегаешь, мы тебе создадим сайгоновский режим.
«Может, он выполнял спецзадание в Сайгоне и знает, как этот режим выглядит? – с интересом уставился я на него, – во, гусь?! А теперь в такой глуши работает с инструкциями от центра». Но шутки шутками, а я этот режим запомнил на всю жизнь. Но когда он мне так категорически заявил, то я в тот момент про себя думал дебильно, как букварь: какие глупости он говорит. Я не буду режим содержания нарушать. А оказывается, этого от меня совсем не требуется: нарушать, не нарушать— какие иллюзии и заблуждения!
Липовые постановления (благо этой липы в нашем государстве сверхизбыточное количество) фабриковались элементарно, и началась у меня райская жизнь. Только ангелочков и херувимов я не видел, хотя мой дух несколько раз покидал моё бренное, моё тленное тело.
Прекрасное состояние! Незабываемое!
А теперь, уважаемые, я кратко опишу для примера эту липу, чтобы представляли, как эта порода выглядит.
1. Первое постановление в «кондей» – штрафной изолятор – отпечатали на 15 суток (дословно): «Смотрел на вышки. Наблюдал за часовыми. Готовился к побегу». Разберём ситуацию: на зоне по углам четыре вышки с автоматчиками. Зона 200 м на 200 м. Пятая вышка на воротах, при выезде из зоны. Мне, наверное, нужно было ходить, опустив голову в землю?
2. Однофамилец (Крикунов) работал на лесобирже. С моим приездом на зону всех офицеров и прапорщиков строго-настрого предупредили: смотрите за ним в оба, то есть за мной. Майор Мустафин делал развод на работу по пять человек и увидел его: «Встань в сторону». Тот не понимал причины, начал возмущаться. «Сейчас я тебе объясню», – с угрозой начал майор. Тот, конечно, ждать не стал, а ушёл в барак. Прибежали в барак и меня утянули на 15 суток. За попытку выйти на биржу. Я сидел в штрафном изоляторе. Возмущался, бушевал, колотил в решётку. Требовал этого майора. Посмотреть хоть на него. Когда через полмесяца я вышел, значительно похудевший, то первым делом пошёл познакомиться с этим негодяем.
– Ты, что ли, майор Мустафин? – начал я с ним разговор на повышенных тонах. Он опешил от такой наглости и с недоумением спросил:
– Чего тебе, парень, надо? Ты что, с цепи сорвался?
– Я по твоей милости полмесяца в шизо отмучился, а ты ещё спрашиваешь, почему я возмущаюсь.
– Не понял, – выпучив свои голубые, чистые, как небо в безоблачную погоду, глаза, переспросил он.
– А кто рапорт на Крикунова написал за попытку выхода на биржу?
– Я!
– Так вот кого ты тормознул у ворот? Меня что ли?
– Да я тебя первый раз в глаза вижу.
– Вот и я тебя хоть бы ещё 100 лет не видел! – мой гнев требовал выхода, и я был переполнен, как вулкан перед извержением.
– К хозяину пойдём. Аннулируем это нарушение, – требовал я восстановления справедливости.
– Извини, парень. Это бесполезно.
После этого инцидента майор Мустафин стал меня уважать. И когда я зачастил по изоляторам, он после выхода из очередных полумесячных испытаний на прочность спрашивал в столовой, когда был ДИНК (дежурный помощник начальника колонии):
– Ну что, Крикунов, как дела?
– Отлично, майор!
– Сколько дней, как из шизо?
– Да третий день всего, – обычно на 3-й или 4-й день у нас происходил такой разговор.
– Пора тебе в санаторий.
– Зачем же торопиться, – отвечал я, – я туда не спешу
– Почему в тапочках в столовую? – Я оглянулся. Все вокруг были в тапочках.
– Как все, так и я, – ответил спокойно. – Чем я хуже других?
– Вот, дружок, то-то и оно, что ты не хуже, ты у нас избранный объект и должен быть образцом и эталоном для всех осуждённых, – с юмором, улыбаясь и светлея своими красивыми, безоблачными глазами, выдавал он мне как аванс:
– Готовься в профилакторий. За тапочки полмесяца.
Я сидел в изоляторе. Психовал. Во-первых, голод. Во-вторых, холод. Давали на печку (было печное отопление) 2 кг дров. Можно представить, что грелись только кипятком (1 кружка утром, одна в обед и одна вечером) и движением. Кроме голода и холода, темно, как в норе. 40 Вт лампочка вставлена была в отверстии для отдушины, и свет фактически в камеру не попадал. Сидели в темноте. Ничего постороннего в камере. Курить нельзя, чифирить нельзя. Если неофициально передавали (это называют у осужденных «подогревать», что соответствует по смыслу и значению буквально, т. к. любая кроха внимания и заботы для души и для тела возрастала на вес золота), то при шмоне, если найдут, следовала добавка и продление этого удовольствия – кротового существования.
Кто-нибудь из прапорщиков унюхал дым. «Опять курите?» – все молчат, т. к. курева не было, а насобирали в щелях какие-то табачинки и занимались самообманом: пускали дым и закручивали в бумагу даже от веника соломку. Что только не изобретают от желания покурить! Я не курил и на такие вещи смотрел, как на заскоки психики, но сочувствовал. А так как зрение было отличное, то иногда даже помогал в поисках окурков и табачинок. Несколько раз мне продлевали срок изолятора из-за дыма. «Да я не курю!» – «Какая разница?»
Каждые сутки казались вечным проклятием. Первое время мне было очень тяжело, т. к. организм не хотел перестраиваться на такой скудный режим питания. Там не выдавали даже положенного по закону. И это было так везде. Но затем я решил, что раз в мою гриву вцепились эти мрази, то надо перестраивать психику. И я по 12 часов в изоляторе ходил из угла в угол, а остальные валялись на полу. Кроме того, я отжимался, и приседал, и делал шпагаты. Все недоумевали: побереги калории. Не гоняй ветер! – пытались меня образумить. А я про себя думал и представлял: я прохожу спецподготовку, принятую на вооружении у «зелёных беретов». Только там закидывают в дерьмо и заставляют его глотать и им дышать и возводят такое обучение в ранг доблести. Значит, и я прохожу такую подготовку на выживание. Если они думают, что наказывают меня, то ошибаются: я прохожу закалку и тренировку тела. И таким беспределом эти подлые воспитывают во мне камикадзе. Жалел только, что я не мог писать и записывать стихи, которые иногда сочинял на ходу.
