Виктор Костевич
Подвиг Севастополя 1942. Готенланд
Путешествие с Грубером. Сады и виноградники
Флавио Росси
3-8 мая 1942 года
На праздничном ужине, организованном партийными друзьями Грубера, я почти не пил, и спалось мне прекрасно. В субботу мы совершили интересную экскурсию на моторном катере, и после легкого пикника на живописном днепровском острове – с офицерами-пропагандистами, тремя симпатичными официантками из кафе, но безо всяких излишеств – я спал еще лучше. Утром Грубер спросил меня за завтраком:
– Как вам позавчерашний праздник?
Я честно признался, что мне понравилось, и не стал скрывать, кто на меня произвел наибольшее впечатление.
– Помните эту милую старшеклассницу – Оксану Пахоменко?
– О-о, – изумился Грубер, – вы даже запомнили ее фамилию. Что ж, «Пахомен-ко» звучит вполне по-итальянски. Особенно если учесть близость двух языков по степени милозвучности.
Я рассмеялся.
– Однако что вы имеете в виду под словом «старшеклассница»? – спросил неожиданно он.
– Только то, что она старшеклассница. Я бы не дал ей больше семнадцати. Не работает же она в классической гимназии учителем?
– А что вы имеете в виду под словами «классическая гимназия»?
Я начал злиться.
– Под словами «классическая гимназия», уважаемый доктор Грубер, я имею в виду классическую гимназию. В нашем случае – возрожденную классическую гимназию города, в котором мы находимся в настоящее время. Освобожденного от большевистской тирании, если я правильно понял.
Теперь рассмеялся Грубер.
– Право, не стоит так кипятиться, Флавио. Дело в том, что вы не поняли некоторых деталей, а после сами взяли и домыслили. Исключительно mea culpa. Я просто не успел объяснить. Дело в том, что ваша Оксана…
– Почему моя?
– Хорошо, хорошо, наша. Так вот, наша прекрасная Оксана Пахоменко, возраст которой вы определили в семнадцать лет, не может быть старшеклассницей. В этом городе нет старшеклассниц. Равно как и старшеклассников.
– То есть как нет? Советы отменили среднее образование?
– При чем тут Советы? Советы тут уж скоро год как ни при чем. Но мы ведь не обязаны восстанавливать среднюю школу. О классической гимназии я и вовсе молчу. Пару месяцев назад тут и вовсе не было никаких школ. Однако потом администрация испугалась, что, если туземцы станут учиться дома, они могут научиться совсем не тому, что им надо на самом деле. И их снова погнали в образовательное, так сказать, учреждение. Четырехлетнее. Большего им не нужно. Четыре года обучения самому необходимому – читать, считать, немного понимать по-немецки. А потом трудиться. Желательно в Германии. Так что скорее всего наша Оксана преподает арифметику или алфавит вместо какого-нибудь учителя – из удравших с большевиками или… А может, она просто чья-то родственница и ее пригласили, чтобы сделать приятное господам офицерам, ну и нам, разумеется, с вами.
– Понятно, – ответил я, отпивая из чашки кофе. (Надо сказать, не особенно качественный. Не потому ли, что русские купцы предпочитали чай, бояре – шампанское, казаки – водку, а комиссары – чистый спирт – и, как следствие, традиция варки кофе в этой стране не сложилась?)
– Вы, Флавио, я вижу, романтик. Впрочем, тут всё же имеется школа, где учатся целых семь лет. Но это для немцев. Местных немцев, которых не перебили и не депортировали большевики. Для русских подобное – непозволительная роскошь. Правда, наши шутники зачем-то открыли здесь университет. Если хотите, я могу свозить вас туда и даже познакомить с парой ученых мужей. Дядюшка Розенберг любит такие штуки. Он ведь и сам большой интеллектуал. В отличие от моего шефа.
– Кстати, кто у вас шеф? Вы так часто его поминаете.
Грубер неопределенно махнул рукой.
– Возможно, вы заметили, что компетенции в рейхе чрезвычайно запутаны, порой и сам не знаешь толком, кто в самом деле твой начальник. Но не Розенберг. Хотя, черт его знает, может, с какого-то боку и он. Однако вернемся к нашим мутонам. Я ведь не зря вам напомнил о школе. Сегодня в одном из парков состоится так называемый воскресник, и госпожа Портникова предложила нам посетить это историческое действо. Вы сможете сделать неплохой фоторепортаж о радости созидательного труда в освобожденной Украине. Не исключено, что там будет и Оксана Пахоменко.
– Клаус! – взмолился я. Он хихикнул и удалился в свой номер.
* * *
В парке звучала музыка. Как водится, из репродукторов. Собственно, назвать эту местность парком означало бы забежать в весьма отдаленное будущее. Парк предстояло создать, посадив на пространстве, засыпанном свежей землей, разнообразные деревья и кустарники. Чем и занимались тут сотни горожан, как детей, так и взрослых, под присмотром туземной полиции.
– Обратите внимание, – заметил зондерфюрер, когда мы покинули его «Мерседес», – не все полицейские русские, то есть, разумеется, украинцы. Вот те два – латыши, а вон тот – так и вовсе калмык, друг степей. – Последние два слова он произнес по-русски, я понял из них лишь одно, а именно «друг». Его употребляла Зорица, имея в виду не кочевников, а нечто, более склонное к пребыванию в одном и том же месте. – Так что можете записать – все народы Европы и Азии объединились в священной борьбе во имя…
Нам быстро удалось отыскать фрау Портникову, умело руководившую педагогическим коллективом и учениками своей четырехлетней школы. Неподалеку находился грузовик с отброшенными бортами, с которого господин Кобыльницкий и двое других учителей осторожно спускали вниз довольно крупные саженцы. В этом отношении школе повезло – прочим адептам безвозмездного труда приходилось таскать деревья издалека.
Из других знакомых мне лиц я обнаружил там мальчика с вихром и, что было приятно, Оксану. И вновь она была ужасно трогательна – в платочке, повязанном на тот же манер, что у девочки на оккупационной банкноте в пять карбованцев. Из-под светлой ткани выбивались пушистые волосы, слегка чумазое личико смотрелось еще более милым, чем прежде, а застывшая в глазах печаль лишь подчеркивала молодость и свежесть. Не будучи охотником до девичьих тайн, я не стал выяснять причин ее грусти, зато помог ей посадить деревце, не без удовольствия ощутив мимолетное и совершенно случайное касание маленькой крепкой ладошки. Грубер, воспользовавшись моим аппаратом, несколько раз снял нас двоих в разных ракурсах. Я предложил коллеге последовать моему примеру, был горячо поддержан фрау Портниковой и взялся за аппарат. Всего я сделал полтора десятка снимков – Грубера с Портниковой, Портникову отдельно, Оксану в фас, Оксану в профиль, детей с Грубером, детей без Грубера, коллектив в целом и несколько панорам. Портникова сияла, как новехонькая лира. Перспектива появления ее портрета в итальянской газете радовала ее до чрезвычайности.
– Пусть весь мир узнает о нашей прекрасной и юной стране! – восторженно заявила она.
– Весь мир не гарантирую, но Милан узнает точно, – пообещал я, твердо решив, что меня с Оксаной Пахоменко Милан увидит непременно. И пусть кретин Тедески, Тарди и Елена думают что хотят.
Мой диалог с Портниковой привлек внимание тощего господина в пенсне, явно относившегося к породе тех, кого зовут городскими сумасшедшими. Он смело направился к нам, остановился перед фрау и мной, поучительно поднял палец и произнес на довольно приличном немецком:
– Считаю своим долгом заявить, мадам, что, хотя мы молодая нация, мы отнюдь не молодая страна. Известно ли нашему немецкому другу…
– Итальянскому, – поправила Портникова.
– Известно ли нашему итальянскому другу, – не смутившись, продолжил он, – что древняя Украина существовала уже в девятом столетии от Рождества Христова и ее правители прибивали свой щит к воротам Константинополя?
Я напрягся, что-то смутно припомнил, но не был вполне уверен, то ли это самое, что имел в виду вцепившийся в меня старик.
– А известно ли вам, милостивый государь, – не унимался тот, – что древние украинцы напрямую восходят к носителям арийских культур Причерноморья и Поднепровья и что среди наших предков суть такие индогерманские народы, как готы, сарматы и скифы, не говоря о славянах, как всем известно, тоже арийцах?
Обескураженный его натиском, я оглянулся в поисках Грубера. Тот не стал церемониться с надоедливым типом.
– То, о чем говорит этот господин, Флавио, относится к истории древней России, так называемой Руси.
Старичок не смутился. Его не напугал даже офицерский мундир.
– Да, господин майор, это истинно так! Мы назывались и Русью. Но потом имя Руси у нас похитила монголо-туранская Московия. Царь Петр купил его по сходной цене у польского короля Августа Сильного в 1707 году во время свидания в Жолкве. Но мы не жалеем об этом. «Украина» нам нравится больше, в конце концов, теперь есть надежда, что нас перестанут путать с турками-московитами, незаконно именующими себя русскими.
– Ну… если так, – пробормотал слегка опешивший Грубер и отодвинулся в сторону, предпочтя нашей дискуссии мирное общение с госпожой Портниковой и Оксаной Пахоменко. Непреклонный же старец вцепился в меня. Ему хотелось завершить выступление эффектной концовкой.
– А известно ли вам, что означает слово «Украина»? – провозгласил он, поблескивая стеклами пенсне. – «Область, земля, страна». А вовсе не «окраина»!
Я не понял его пафоса, но в собственных глазах он, похоже, преуспел. Во всяком случае, выкрикнув последнюю фразу, победительно взмахнул лопатой, после чего отошел и яростно принялся вскапывать землю. Грубер покачал головой.
– Каков типаж! Здешний народ необыкновенно увлечен историей. Заметили?
– Да, это бросается в глаза.
В глаза мне бросилось и кое-что другое. Когда мы, оставив школьников и учителей, двинулись дальше, я обратил внимание, что некоторые из занятых саженцами людей были необыкновенно бледны. Физический труд на свежем воздухе отчего-то не шел им на пользу. Одной женщине, уже немолодой, и вовсе стало дурно, и она, посерев лицом, медленно опустилась на землю. Глаза ее были закрыты, а рот, напротив, открылся – то ль от нехватки воздуха, то ли в беззвучном плаче. Я на всякий случай задержался рядом и услышал, как подошедший к женщине полицейский прокричал – я не понял что, но звучало это следующим образом: «Копать, сука, копать! Или тоже туда захотела?»
Грубер был занят своими мыслями. Я не стал обращать его внимание на странные обстоятельства. Вскоре нас нагнал Юрген и сообщил, что мы приглашены на обед инженером Кребсом, специалистом по оформлению ландшафтов, который заведовал работами по озеленению участка. Он был давним знакомым Грубера.
* * *
Мы еще несколько дней оставались в городе на Днепре, выезжали в окрестности, возвращались назад, посещали предприятия, но чаще бывали в войсках. Чувствовалось скорое возобновление активных военных действий, неясно было только, кто ударит первым – немцы или русские. В четверг Грубер исполнил свое обещание и повел меня в университет, в стенах которого должно было состояться мероприятие, носившее название «Областное собрание работников умственного труда».
Мы заболтались за завтраком и слегка опоздали, поэтому по университетскому коридору перемещались почти бегом. В просторном лекционном зале, наполненном едва на одну восьмую, нас встретил вездесущий «Гитлер – освободитель», висевший над огромной черной доской. К стоявшему на возвышении длинному столу, за которым восседал президиум, была пристроена лекторская кафедра. Она была занята представителем местной интеллигенции, читавшим доклад о значении слова «Украина». Я узнал воскресного сумасшедшего.
– Простите, Флавио, – шепнул мне Грубер, – но я не буду переводить этот бред. Я славист, а то, что он несет, противоречит всему, что положено знать слависту. Похоже, этот тип нигде не учился. К тому же с основными положениями вы знакомы.
– Если бы я еще понимал, что всё это значит…
– Только то, что он осёл.
Суровая оценка Грубером умственных способностей докладчика не вызвала у меня возражений. Чтобы не скучать, я принялся вертеть головой, всматриваясь в лица представителей местной интеллектуальной элиты. Лица были заурядными. И одежда вполне приличной – пиджаки, галстуки, почти ни одной крестьянской сорочки.
После пары других докладов – о приднепровских казаках как санитарном кордоне Европы и о роли какого-то галицийского фольклориста в пробуждении украинской нации – Грубер покинул меня и направился к кафедре. Оказывается, в программе значился его доклад, точнее целая лекция. Он прочитал ее по-немецки, поминутно поворачиваясь к географической карте. Речь шла о международном положении. Это было занятно, хотя некоторые высказывания звучали неожиданно.
– Будущее объединенной Европы, – говорил он, почему-то улыбаясь, – зависит от нас, и только от нас. Нас всех – немцев, итальянцев, испанцев, французов, финнов, хорватов и… – небольшая пауза, – украинцев. Это потребует жертв, но жертвы не будут напрасны. Вознаграждением за них станет процветание вашей спасенной от большевизма и московского империализма родины. Но мы спасем ее не только от Московии. Не менее опасен империализм Северо-Американских Соединенных Штатов. Доподлинно известно, что еврейскими воротилами Нью-Йорка уже запланировано расчленение бывшего Советского Союза, иными словами – России и Украины. Эти территории будут разбиты на множество псевдонациональных марионеточных государств, подвергнутся колонизации, в которой примут участие негры и американские монополии. Если мы проиграем, черные придут в ваш дом и станут его хозяевами. Дальнейший этап – реставрация капитализма в наиболее уродливых формах.
Аргументация Грубера показалась мне непоследовательной и неубедительной, настолько разнородными были основные тезисы. Однако туземцы считали иначе. Они переглядывались, перешептывались, кивали головами. Некоторые кое-что записывали.
Когда Грубер окончил, посыпались вопросы. Поскольку мой переводчик находился на кафедре, я понимал лишь те, что задавались по-немецки. Так, длинноволосый тип, читавший доклад о фольклористе и представившийся доктором украинской филологии Ярославом Луцаком, спросил о полуострове Крым – скоро ли тот будет реально присоединен к рейхскомиссариату Украина?
– Вряд ли, – твердо ответил Грубер, – на этот счет существуют иные планы, поскольку Крым исконно германская земля. Вспомните древних готов.
Ответ зондерфюрера не удовлетворил Луцака. Он обиженно скривил лицо – и тут же подвергся нападению с другой стороны. Раздался громкий смех, выкрик: «Что, получили, милейший?» – и с места вскочил бородатый старик в старомодном, двадцатилетней давности, пиджаке. Вспыхнула перебранка, в которой часть зала была на стороне старика-профессора (звали его Ненароков), тогда как другие поддерживали Луцака. Горячий диспут продолжился на местном наречии. Я не мог понять, о чем они спорили, и безмерно об этом жалею – накал страстей позволял предположить нечто в высшей степени увлекательное.
То, чего не мог понять Флавио Росси
А говорили они вот о чем – крича, жестикулируя и самозабвенно ненавидя друг друга.
Сначала вскочивший с места профессор Ненароков выпалил по-немецки:
– Что, получили, милейший?
Продолжил он, однако, по-русски:
– И вообще, господин Луцак, не нужно вводить в заблуждение дорогих гостей. По-нашему, никакой вы не доктор, а всего лишь магистр. Доктор это я! Настоящий, не галицийский.
В этом месте раздался одобрительный смех той половины зала, что поддерживала Ненарокова.
– Доктор? – свирепо передразнил его Луцак. – Жалкий профессоришка, получивший свое звание от царского режима!
– Я представитель русской науки. Я получил свое звание в университете святого Владимира. Я четыре десятилетия трудился на ниве народного просвещения. Я был общественным деятелем нашего края. Мои сыновья сражались в русской армии против большевизма. Меня лично знал генерал Бредов. А вот вы тут – никто!
Ответ доктора Луцака, будучи слабо связан с высказыванием оппонента, ответом, по существу, не являлся. Такого рода реплики вообще были характерной чертой его полемического стиля, и оставалось лишь гадать, где он этому научился.
– Украинское крестьянство дважды изгоняло большевиков из Украины, в то время как ваши «русские армии» отсиживались в Крыму!
Ненароков отреагировал моментально, слышать алогичные доводы Луцака ему было не впервой.
– А какое отношение вы имеете к этому крестьянству? И где отсиживались тогда вы? В своей сраной Галиции? И позвольте заметить…
– Нет, не позволю! – перебил его Луцак. – И я вам не хо-хол! Прошу представителей германского командования обратить внимание на подобные высказывания подобных, с позволения, личностей! Личностей, которые в своем узком кругу смеют поднимать вопрос об использовании в школьном и высшем образовании московского языка, подвергая таким образом сомнению итоги украинской национальной революции и действия германских властей!
– Нечего тут клеветать на малороссийский народ, – прокричал в ответ Ненароков. – Не было у нас никакой национальной революции. Была петлюровщина, махновщина, а потом большевистская украинизация! И заметьте, господа, этот галичанин, ко всему, еще доносчик! Но я знаю, доктор Грубер не из тех людей, что стали бы прислушиваться к гнусным инсинуациям этого… господина.
Не обращая внимания на Ненарокова, Луцак продолжал излагать свое видение истории последних десятилетий.
– Местью большевистского режима стал искусственный голод в Украине, явившийся геноцидом станового хребта украинской нации – украинского крестьянства…
Ненароков, который, в отличие от Луцака, слышал не только себя, окончательно рассвирепел.
– Геноцид русского крестьянства, сопротивлявшегося большевистской украинизации!
– Московский наймит! – заклеймил его Луцак.
– Дурак, болван, осел, невежда! Такой, как вы, мог защитить магистерскую диссертацию во Львове только на украинской кафедре или в каком-нибудь тайном «университете», ни на одну приличную кафедру в настоящем университете вас бы попросту не пустили!
– Докторскую! – взвыл Луцак. – И что вы называете «приличными кафедрами»? Польские? Что такое «настоящий университет»? Прошу господина Грубера обратить внимание…
Ненароков смерил его презрительным взглядом.
– Я же говорил, жалкий доносчик. Но наше различие, милостивый государь, не только в этом. В отличие от вас, я потомок запорожских казаков и нахожусь у себя дома. Это мой город, пусть ему до сих пор не возвращено историческое название и он носит имя большевика и украинизатора.
На сей раз он был услышан.
– Так вот вы чего захотели! – со злорадством расхохотался Луцак. – Мечтаете о возвращении царизма? Черта вам лысого! Никогда больше украинские города не будут называться именами царей и царских сатрапов. Господин Грубер дал нам ясно понять, что реставрации Германия не допустит. Ведь, правда, господин Грубер?
Когда Луцак произнес свою последнюю, обращенную к Груберу фразу, тот неопределенно пожевал губами. То ли ему не хотелось поощрять Луцака, то ли он не желал обижать Ненарокова. Профессор же, видно, решил, что Грубер на его стороне. Когда заседание кончилось, он поспешил ко мне и Груберу и, подойдя почти вплотную, доверительно заговорил по-немецки:
– Ваш доклад был, конечно же, интересен. Но я хочу подчеркнуть, что настала пора сделать решительный акцент на деле возрождения русского народа. Сейчас мы раздроблены и задавлены последышами большевистских украинизаторов, которым ненавистно само имя моей многострадальной родины. Настоящая русская интеллигенция выбита, эмигрировала, запугана или измучена борьбой за существование. Единственной силой, которая может содействовать возрождению России, осталась русская православная церковь. Германии следует иметь это в виду. – В этом месте профессор печально вздохнул. – Однако мне кажется иногда, что Германии нет никакого дела до возрождения нашей страны.
Зондерфюрер поспешил заверить, что дело у Германии есть до всего, и мы тепло попрощались. Ободренный профессор поспешил с благой вестью к кучке единомышленников, столпившихся возле карты, отражавшей новое территориальное устройство континента. И тут же рядом появился Луцак. Обдав нас легким запахом дешевого одеколона (я поспешно отодвинулся), он заговорил с нами очень мягким и вкрадчивым голосом, произнося слова немного нараспев. Немецкий, не столь правильный, как у Ненарокова, звучал в его устах гораздо естественнее, а выговор напоминал один из южных диалектов – баварский, австрийский, богемский – короче, что-то в этом роде, я не специалист в германской филологии.
– Великолепно, просто великолепно, уважаемый коллега. Тема раскрыта, выводы сделаны…
«Знаки препинания расставлены», – подумал я.
От похвал Ярослав Луцак перешел к сути дела, заочно продолжив свой спор с Ненароковым и беспощадно того разгромив, – не переставая при этом вопросительно поглядывать то на Грубера, то на меня и спрашивать: «Ведь верно, господа? Вы со мной согласны?» Грубер терпеливо выслушал его до конца, после чего мстительно поведал Луцаку о казусе, случившемся в школе, а именно о моей промашке со стихами господина Кобыльницкого. Луцак, как ни странно, пришел в восторг.
– Замечательно, просто замечательно, – пропел он, по-кошачьи прикрыв глаза от удовольствия и проведя рукой по длинным волосам. – Это подтверждает мою гипотезу.
– Какую? – спросили мы с Грубером почти синхронно, и Луцак поделился с нами открытием.
– Я филолог. Так вот, наблюдая последние девять месяцев языковое развитие нашего региона, я пришел к заключению, что использование одного и того же языка совсем не обязательно является фактором интеграции. Один и тот же язык в определенных условиях вполне может разделять две нации, особенно столь непохожие в психологическом и расовом отношении, как мы и московиты. Да, большинство жителей этого насквозь русифицированного города по-прежнему говорит по-московски. Но! Я вижу, что сейчас, впервые в своей истории, этот язык в отдельных случаях может звучать как язык свободы, частично опровергая представление о себе как об инструменте тупой унификации и государственного угнетения. В нем появляются новые слова, новая фразеология, даже новые грамматические формы. И наконец – новые образы и принципиально новая поэтика, совершенно не похожая на традиционно московскую! Ваш пример – прекрасное тому подтверждение. Надо будет обязательно познакомиться с господином Кобыльницким и опубликовать его стихотворение в моей статье, которую я готовлю для сборника научного общества.
– Действительно, интересный вывод, – согласился Грубер с озадаченным видом. – Я бы даже сказал, целая и весьма плодотворная теория.
– Именно так. Перед нами явление интралингвальной дивергенции, детерминированной дифференциацией политикумов, – радостно возгласил Луцак. И скромно добавил: – Термин мой.
Наименование впечатляло. В особенности звучный и как бы греко-латинский «политикум».
– Думаю, однако, – прищурив глазки, уточнил украинский филолог, – мы не должны почивать на лаврах. Без твердой и последовательной политики в языковом вопросе обойтись невозможно. Нельзя обольщаться частным успехом. Господство украинского языка во всех сферах следует обеспечивать последовательно и непреклонно. Позитивная дискриминация, состоящая во всесторонней поддержке сознательных украинских элементов, помогает решить проблему, однако лишь отчасти. Наступает пора переходить к дискриминации негативной, направленной на окончательное вытеснение московского языка из всех сфер общественного бытия – иначе господин Кобыльницкий, хе-хе, так и не освоит основ украинского стихосложения. Следующим шагом, а может, и предшествующим, должно быть элиминирование промосковски настроенных элементов… Совершенно однозначно, что ограничиваться евреями и явными большевиками нельзя. Кстати, обратите внимание – этот псевдопрофессор Ненароков поставил под сомнение мое право называться доктором, и если вдуматься, не только мое, но и… многих выдающихся ученых Великогерманской империи. Для этого обломка старого мира мы всего лишь магистры. И вообще мне кажется, что германские власти еще не вполне оценили ту огромную пользу, которую может принести им украинское национальное возрождение. Вы должны помочь донести до самых высоких верхов правду о вековых чаяниях нашего народа.
– Обязательно помогу, дорогой коллега! – заверил его Грубер и начал поворачиваться к выходу из аудитории.
– И еще, – вцепился в него Луцак, – надо обратить особое внимание на укомплектование образовательных учреждений южных и восточных областей педагогическими кадрами. Было бы очень хорошо направлять сюда учителей и специалистов из… западного региона, сознательных сотрудников. Положение в Одессе, – было видно, как Грубер скривился, – Николаеве, Херсоне, Харькове, Донецком бассейне, – чем более затягивалось перечисление, тем более тоскливым становился у Грубера взгляд, – еще более катастрофично, чем здесь. И несмотря ни на что, нужно заниматься украинизацией Крыма. Независимо от его дальнейшей судьбы. Развивая национальное сознание тамошних украинцев, а они, увы, глубоко несознательны, Великогермания обретет там в будущем самую надежную опору.
– Хорошо, хорошо, – в панике проговорил Грубер. – Составьте записку для министерства восточных территорий, ее непременно рассмотрят. А теперь прощайте. Дела, дела, дела.
– О, я понимаю! Впереди непаханая целина, – и Луцак по очереди потряс нам руки. Ладони его были влажными и неприятно мягкими – как, впрочем, и он сам, мягкий, плавный, словно бы лишенный скелета и мускулатуры – или чего другого, тоже из области анатомии.
Когда мы шли по коридору, Грубер дал наконец волю чувствам, яростно и совершенно не интеллигентно вытирая правую кисть о штаны.
– Эти болваны упорно делают вид, будто нам больше нечем заняться, как кроить для них независимую Украину. Между тем им ясно было сказано, еще в прошлом году: речь идет лишь о рейхскомиссариате с таким названием. И то, что генеральный округ Таврия, иначе говоря Крым, считается относящимся к нему, ничего для них не меняет. Какая, к черту, Украина, когда Восточную Галицию, откуда большевики в свое время выписали этого ученого козопаса, мы включили в генерал-губернаторство, а территорию за Днестром отдали румынам? «Положение в Одессе, Херсоне, Николаеве катастрофическое», – зло изобразил он Луцака. – Но из тактических соображений приходится талдычить им о вольной Украине, освобожденной России и прочей ерунде. Порой в одном и том же месте сразу, что вы могли наблюдать сегодня собственными глазами. Разумеется, сейчас оно даже полезно. Мы ведь делаем вид, что считаем их людьми. А они делают вид, что считают нас друзьями. Правда, наше храброе воинство быстро ставит всё на свои места, так сказать, рассеивает иллюзии. И тогда руководство снова посылает доброго доктора Грубера – успокоить и разъяснить. Если бы вы знали, как мне это осточертело! Когда я вижу пана Луцака, моя рука тянется к пистолету. Да и Ненароков хорош. Возрождение русской нации… Мог бы поумнеть за девять месяцев, всё же немалый срок, из сперматозоида человек получается.
– Да, безусловно, – пробормотал я, вспоминая наших собеседников. Пламенный Ненароков, пожалуй, выглядел симпатичнее скользкого Луцака, но и он меня чем-то отталкивал. Я не мог понять чем, но это было так.
* * *
Потом мы посетили военный госпиталь и городскую гражданскую больницу. В госпитале я взял ряд интервью у раненых и выздоравливающих солдат, а в больнице мое внимание привлекли плакаты, пропагандирующие легкие и быстрые аборты.
– Наследие большевизма? – спросил я у сопровождавшего нас доктора из местных немцев.
– Не совсем. В военных условиях очень трудно прокормить массу новорождённых, и мы идем навстречу матерям. Такова директива, полученная из Берлина. Впрочем, дело не только в войне. Необходимо думать о корректировке этнического состава этой будущей житницы рейха. Вы же понимаете… Предоставленные самим себе русские плодятся как кролики, их не останавливает ничто. Бесчеловечный народ, которому нипочем самые бесчеловечные условия существования. У них даже есть поговорка: «От того, что идет на пользу русскому, немец всенепременно умрет».
Вечером мы ужинали в гостиничном ресторане, опять с инженером Кребсом. Пришедшего в гостиницу Луцака в ресторан, по счастью, не пустили (поразившее меня в первый день ограничение в данном случае спасло нас от малоприятного общества). Но филолог сумел передать небольшой подарок для меня и для Грубера – три килограмма лососьей икры.
– Рискованный человек, – сказал Грубер, разглядывая банку. – За такое по нынешним временам можно серьезно поплатиться.
Но икра была великолепна, и на следующее утро, 8 мая, мы с удовольствием ею намазывали наши бутерброды. Предстояло принять окончательное решение – ехать ли дальше или еще на пару дней остаться в городе на Днепре. Я склонялся ко второму варианту. На воскресенье приходился День матери, госпожа Портникова вновь приглашала нас в школу. Грубер отказался без раздумий, а я пообещал, если не уеду, заглянуть. Мне хотелось еще раз увидеть Оксану, сам не знаю почему и зачем. Пригласить в кино? Или прямо в номер? Взять интервью для миланской газеты? «Молодежь свободной Украины радостно приветствует родину фашизма». Горничные в гостинице меня не привлекали. Та, первая, по-прежнему рвалась проявить благодарность, но что-то мешало мне воспользоваться ее расположением. Передо мной постоянно возникала Зорица, да и уверенности, что все проезжие офицеры используют презервативы, у меня, к сожалению, не было.
Но уехать пришлось, и уехать срочно. Новость, о которой стало известно к обеду, заставила позабыть обо всем – Зорице, горничной, Елене, Оксане. Одиннадцатая германская армия перешла в наступление на Керченском полуострове.
* * *
Быстро собравшись, мы уселись в «Мерседес» и спустя некоторое время были на шоссе, по которому в том же направлении, что и мы, двигалась военная техника.
– Надо решить, как лучше въехать в Крым, – говорил Грубер, показывая мне карту. – Как мы планировали с самого начала, то есть через Перекоп, или же попробовать сократить путь и воспользоваться мостом через Сиваш.
– Вам виднее.
– Попробуем через Сиваш. Не самый надежный путь – на Азовском море хватает русских кораблей, мост могут запросто повредить. Но зато, если всё получится, сразу же окажемся на месте событий.
– А если русские перейдут в контрнаступление и захватят переправу?
– Я тоже этого опасаюсь. Но кто не рискует… В любом случае будем узнавать по дороге новости и, если что, изменим маршрут.
К вечеру стало ясно, что дела на фронте идут наилучшим образом. Оборона русских прорвана, их южный фланг совершенно разгромлен. Но наше продвижение от этого не ускорилось. Нас постоянно останавливали, долго проверяли документы, косились на меня, задавали идиотские вопросы. Разогнаться на забитой войсками дороге было просто невозможно. В придачу ближе к вечеру разразился сильный дождь, и шоссе оказалось почти непроезжим («Дураки и дороги», – зло пробормотал по-русски Грубер; я не стал интересоваться, что он имеет в виду). В одном небольшом городке мы чуть не застряли окончательно, и лишь незаурядные водительские навыки Юргена позволяли время от времени сокращать расстояние между нами и Крымом то на метр, а то на целых десять.