Виктор Аскоченский
Асмодей нашего времени
Какъ бы то на было, но въ пятимѣсячное пребываніи Клюкенгута въ мѣстѣ жительства Лоскутниковыхъ дѣло уладилось какъ нельзя лучше. За три дня до отъѣзда Клюкенгута, молодые партнеры были помолвлены законнымъ порядкомъ, и Sophie, оставшись невѣстой, еще болѣе привязалась къ картамъ, оказавшимъ ей такую услугу.
Нужно знать, что Sophie и тутъ помогъ привычный разсчеть. Мимо другихъ личныхъ достоинствъ своего нареченнаго, она приняла съ соображеніе и сообщенное ей свѣдѣніе, что Клюкенгутъ, по окончаніи порученія, непременно получитъ мѣсто предсѣдателя или вице-губернатора. И дѣйствительно, мѣсяца черезъ четыре, старикъ Лоскутивковъ показалъ ей газету, въ которой значилось, что коллежскій совѣтникъ Клюкенгутъ назначается Исправляющимъ должность Предсѣдателя Уголовной Палаты въ городъ такой-то. По тойже почтѣ они получили отъ жениха письмо, которымъ онъ оффиціально и вѣжливо испрашивалъ позволенія явиться для окончанія дѣла, "о коемъ, сказано въ письмѣ, всякую секунду напоминовеніе дѣлаетъ кольцо, блистающее на одной изъ моихъ палецъ". Отвѣтъ на это письмо писала сама Sophie. Прочитавъ его нѣсколько разъ съ разстановкой, свойственной откупщикамъ, старикъ Лоскутниковъ вычеркнулъ нѣкоторыя, по его мнѣнію, горачія выраженія, и взвѣсивъ потомъ каждое слово въ посланіи невѣсты, отправилъ его страховымъ уже по другой почтѣ. Черезъ мѣсяцъ Лоскутинковы шумно отпировали свадьбу своей единородной, и проводили молодыхъ въ путь-дорогу къ мѣсту службы Клюкенгута.
Болѣе десяти лѣтъ прошло послѣ этого событія, пока въ городъ В. явился Клюкенгутъ съ своей супругой. Мы уже видѣли, какъ приняты были они всемъ народонаселеніемъ города, пропускаемъ и происшествія, случившіяся въ семействѣ Клюкенгута въ первые мѣсяцы ихъ прибытія, онѣ не относятся къ нашему разсказу. Посмотримъ, что было дальше.
И постъ, занимаемый Клюкенгутомъ, и состояніе его требовали, чтобъ онъ жилъ открыто. Ради такой причины у Клюкенгутовъ образовались извѣстнаго рода пятницы. День этотъ выбранъ былъ потому, что, какъ говорилъ Иванъ Ивановичъ Клюкенгутъ, "больше удобности для увеселенія представляетъ, и служба ничего не претерпѣваетъ, поелику на субботѣ присутствія не бываетъ." Между постоянными посѣтителями и пятницъ и другихъ непривиллигированныхъ дней недѣли замѣтнѣй всѣхъ былъ Пустовцевъ. Мадамъ Клюкенгутъ съ нѣкотораго времени начала оказывать особенное вниманіе къ этому губернскому льву; она даже отказывалась отъ преферанса, какъ скоро провѣдывала, что на вечеръ къ нимъ пожалуетъ Пустовцевъ. Вѣстовщицы радехоньки были такому казусу, и плели сплетни, словно кружево. Они по секрету передавали другъ другу разныя замѣтки; и догадки ихъ, по видимому, имѣли видъ нѣкотораго правдоподобія. Мадамъ Клюкенгутъ, въ самомъ дѣлѣ, была ужь слишкомъ неосторожна, и дружескія отношенія свои къ Пустовцеву простерла до излишней конфиденціальности. Конечно, никто противъ того не станетъ спорить, что дамѣ дозволяется больше, чѣмъ не-дамѣ: но есть пункты, которые равно не годятся для той и для другой, а особенно, если дама имѣетъ честь быть матерью… Сильно почесывался лобъ у добраго Клюкенгута; онъ ясно видѣлъ, что жена его "пошаливаетъ немножко": но сообразивъ, что вѣдь особеннаго влеченія другу къ другу они никогда не имѣли, и что въ выборѣ удовольствій они совершенно вольны, снисходительный супругъ сталъ хлопотать лишь о томъ, чтобъ шалость его супруга не слишкомъ выходила изъ границъ свѣтскаго приличія, и сообразно такому, флегматически-нѣмецкому, взгляду на вещи, самъ же мимовольно помогалъ врагамъ своей супружеской чести. И Пустовцевъ пользовался этимъ очень хорошо: но легко удавшаяся интрига скоро ему наскучила. Онъ чаще обыкновеннаго началъ говорить передъ самою Клюленгутъ о младшей Небѣдѣ; болѣе прежняго сталъ оказывать при всякомъ случаѣ вниманіе къ Marie. Надо быть не женщиной, чтобъ не видѣть въ этомъ кой-чего отличнаго отъ обыкновенныхъ отношеній между молодыми людьми разныхъ половъ. Софья Кузьминишна ясно видѣла, что теряетъ своего поклонника, что она уже наскучила ему, что ей приходится отбивать игру, рискуя поставить огромный ремизъ; разсчитавъ хорошенько, она убѣдилась, что всякаго рода трагическія сцены, бывающія въ такихъ случаяхъ, не поведутъ ни къ чему доброму, а пожалуй, еще усилятъ въ Пустовцевѣ отвращеніе къ ней, и – чего добраго, ославятъ ее не слишкомъ съ выгодной стороны. Въ силу такого убѣжденія, Софья Кузьминишна сама даже стала содѣйствовать возникающей страсти Пустовцева, и съ особеннымъ участіемъ выслушивала одобрительныя рѣчи его о Marie, искусно вывѣдывая тайныя мысли самой дѣвушки о своемъ лохматомъ Фобласѣ. Marie изъ подъ руки подсмѣивалась надъ супругомъ, который, весь отдаваясь ломберу и ералашу, знать не хотѣлъ о продѣлкахъ своей половины; злые языки говорили, что мадамъ Клюкенгутъ только замаскировываетъ свою интригу съ Пустовцевымъ и непремѣнно обремизитъ дѣвушку: но такое мнѣніе врядъ ли основательно, а впрочемъ не знаю. Софья Кузьминишна простерла наконецъ заботливость свою до того, что начала уже намекать Пустовцеву объ "Исаіе ликуй"; но Пустовцевъ обыкновенно отражалъ такія нападенія эксцентрическими выходками противъ брака, чѣмъ замѣтно радовалъ дальновидную посредницу.
– Но какая же цѣль твоего ухаживанія? спрашивала Софья Кузьминишна, сжимая руку Пустовцева.
– Очень простая: собственное мое удовольствіе, – отвѣчалъ обыкновенно Пустовцевъ, пуская къ верху дымъ папироски.
Глава восьмая
– Какъ угодно, дяденька, а бѣлый галстухъ будетъ приличнѣй, говорилъ Племянничковъ съ видомъ знатока.
– Хорошо и въ чорномъ, отвѣчалъ Софьинъ, одѣваясь передъ большимъ зеркаломъ.
– Вотъ и перчатки у васъ какого-то стальнаго цвѣта.
– Такъ чтожь?
– Слѣдуетъ въ бѣлыхъ.
– Явимся и въ этихъ.
– Позволяется; а танцовать будете?
– Нѣтъ.
– Отъ чегоже-съ?
– Пора ужь нашему брату остепениться; довольно потанцовалъ я въ свою пору.
– Танцуютъ и вдвое старше васъ…
– Такимъ законъ не писанъ.
– Эхъ, дяденька! Вы цѣны себѣ, не знаете.
– Будто? разсѣянно сказалъ Софьинъ.
– Мнѣ говорила Marie… сказалъ Племянничковъ и остановился, выжидая, какое дѣйствіе произведетъ это на Софьина.
– Чтожь тамъ такое? сурово спросилъ онъ.
– Покамѣстъ, ничего; а вотъ, надѣюсь, на сегодняшнемъ вечерѣ будетъ говорить.
– Ну, поѣдемте же; я готовъ.
Я они поѣхали.
А поѣхали они къ Клюкенгуту, который по случаю тезоименитства своей супруги, давалъ пиръ на весь міръ, не щадя ни приглашеній, ни расходовъ, на которые онъ всегда бывалъ скупъ, по кровной привычкѣ своей нѣмецкой натуры.
Не будемъ останавливаться надъ описаніемъ бала. Съ немногими исключеніями, онъ во всемъ походилъ на балы, даваемые частными лицами въ губернскихъ городахъ.
Завидно счастливы такія натуры, какъ Племянничковъ. Посмотрите, какъ хохочетъ его дама! Какъ полно искренней веселости раскраснѣвшееся отъ танцевъ лицо его! Прическа у него уже испорчена, перчатки изорваны, галстухъ принялъ злостное намѣреніе свернуться узломъ на сторону, – а Племянинчкову какое до этого дѣло? Его поминутно выбираютъ для составленія фигуръ въ мазуркѣ, и тутъ-то оказывается неистощимая его изобрѣтательность. Нѣтъ, господа столичные жители! Если хотите видѣть мазурку во всемъ ея разнообразіи, – прошу пожаловать въ губернію;– тутъ вамъ представятся дива дивныя и чуда чудныя; тутъ иной проказникъ выдумаетъ такую фигуру, что и жителямъ Сандвичевыхъ острововъ не пришла бы она въ голову. Но, право, я люблю эти веселости, какъ скоро онѣ не слишкомъ громко вопіютъ противъ благопристойности. По мнѣ, ужь коли веселиться, такъ веселиться, а то что тутъ веселаго, когда танцоръ выступаетъ журавлемъ, а его dame de coeur глядитъ кукушкой? Не правда ли, Ѳедоръ Степановичъ? спросилъ бы я Племянничкова. А такъ, ей богу, такъ, дяденька, отвѣчалъ бы онъ мнѣ.
Однакожь замѣчаете ли вы какое-то особенное движеніе между нетанцующими? Шепчутся, пересмѣиваются, поглядывая на гостиную. Что тамъ такое? Пойдемте туда, господа читатели. Намъ, какъ Лесажеву герою, все позволено. На всякій случай однакожь прикройтесь шапкой-невидимкой.
На канапе, облокотясь на подушку, сидитъ Софьинъ. На лицѣ его поперемѣнно является то усмѣшка, то грозное выраженіе, то насильно скрываемая грусть. На другомъ концѣ канапе рисуется Marie. Какъ хороша она въ этомъ роскошномъ, балетномъ уборѣ! Какъ кстати брошена на полную грудь ея эта пышная роза? Навалясь по подушку и небрежно разбрасывая косматые волосы, сидитъ Пустевцевъ. Они ведутъ между собою разговоръ, начала которому мы не были свидѣтелями.
– Недалеко же вы ушли съ вашей опытностью! говоритъ Пустовцевъ, отворачиваясь отъ Софьина и улыбаясь Marie.
– Дальше, чѣмъ вы въ состояніи замѣтить, не безъ гнѣва отвѣчаетъ Софьинъ.
– Мудренаго ничего нѣтъ, съ язвительной усмѣшкой подхватываетъ Marie. Ваши лѣта даютъ вамъ на то полное право.
– Не всегда, Марья Онисимовна, лѣта оказываютъ человѣку такую услугу. Разсудокъ у однихъ развивается раньше, у другихъ позже, а у иныхъ и вовсе никогда. Но ужаснѣе того состоянія быть не можетъ, когда съ развитіемъ разсудка съ глазъ человѣка спадаетъ та благодѣтельная завѣса, сквозь которую онъ видѣлъ все въ утѣшительномъ свѣтѣ.
– Зачѣмъ же вы доводили себя до такого состоянія? сказала Marie.
– За тѣмъ, что я привыкъ быть внимательнымъ къ самому себѣ и ко всему, что меня окружаетъ.
– Довольно, кажется, было бы съ васъ остановиться на вниманіи только къ самому себѣ.
– Отъ перваго ко второму, Марья Онисимовна, неизбѣжный шагъ. Разобравъ сначала хладнокровно всѣ изгибы собственнаго сердца и находясь въ постоянной борьбѣ съ собственными недостатками, человѣкъ пріобрѣтаетъ особенный даръ быстро прозрѣвать въ недостатки своихъ ближнихъ, – вы не повѣрите, какъ потомъ ярко бросаются въ глаза эти недостатки!
– А добрыя качества? спросила Marie.
– Имъ сочувствуетъ сердце на столько, на сколько то позволяетъ разсудокъ.
– И такъ, благочестивые слушатели…. сказалъ Пустовцевъ, засмѣявшись.
– Заключеніе, отвѣчалъ Софьинъ, предоставляю вывести вамъ.
– Куда намъ пускаться въ такую премудрость!
– Развѣ никогда и не пробовали?
– Не случалось.
– Напрасно.
– Я не охотникъ всматриваться въ чужіе недостатки.
– Не потому ли, что право это пріобрѣтается сначала анализомъ своихъ собственныхъ?
– Нѣтъ, не потому; а боюсь, чтобъ у меня не зашелъ умъ за разумъ…
– А вотъ же, Владиміръ Петровичъ, смѣясь замѣтила Marie, – видно не боится этого.
– Этому господину и нечего бояться, сказалъ Пустовцевъ.
Marie не могла не замѣтить всей грубости такой выходки своего#поклонника. Она медленно встала, и отошедши къ цвѣточной пирамидкѣ, начала разсматривать что-то.
Софьинъ, весь измѣнившись въ лицѣ, спокойно пододвинулся къ Пустовцеву и сказалъ тихо:
– Надѣюсь, что вы не оставите безъ объясненія вашихъ дерзкихъ словъ.
– Не надѣйтесь; онѣ и безъ того ясны.
– Для васъ, можетъ быть, – но не для меня; – сознаюсь, я въ такихъ вещахъ невѣжда.
– Какъ и во всѣхъ другихъ, громко сказалъ Пустовцевъ, небрежно поднимаясь съ канапе. онъ подошелъ къ Marie, и подавъ ей руку, вышелъ въ залу.
Ошеломленный такою дерзостью, СоФинъ вздрогнулъ и потомъ остался неподвиженъ. Голова его кружилась, кровъ приливала къ сердцу. Въ гостиную вошелъ Племянничковъ, обмахиваясь платкомъ.
– Ѳедоръ Степанычъ! глухо проговорилъ Софьинъ. Потрудитесь, пожалуста, зайти ко мнѣ завтра утромъ.
– Во какое время, дяденька, я весь къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ Племянничковъ, комически разшаркиваясь.
– Владиміръ Петровичъ! вопилъ Онисимъ Сергеевичъ, остановясъ у дверей между залой и гостиной. Подите-ка сюда, пожалуста, подите! Ну не злодѣй ли, ну не разбойникъ ли этотъ Пустовцевъ? Вѣдь вишь какую фигуру выдумалъ! Отродясь не видывалъ! А ужь въ наше ли время не откалывали мазурки?
Скрывая въ себѣ волненіе, Софьинъ подошелъ къ Небѣдѣ и бездѣльно сталъ смотрѣть въ залу. Замысловатая фигура кончилась. Софьинъ однакожь замѣтилъ, какъ Marie говорила что-то съ жаромъ, какъ Пустовцевъ отвѣчалъ ей – и эта небрежность, это дерзкое молодечество, съ какимъ онъ принималъ, по видимому, горячія рѣчи своей дамы, чуть-чуть не взорвали на воздухъ все благоразуміе Софьина. Незамѣтно оставилъ онъ Небѣду, и потупивъ голову, усѣлся на прежнемъ мѣстѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ быстро подошелъ къ нему Племянничковъ. Онъ былъ блѣденъ, и дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.
– Успокойтесь, сказалъ онъ; я все знаю.
Софьинъ поднялъ голову.
– Я ужь кончилъ, продолжалъ онъ.
– Что такое?
– Mademoiselle Marie просила меня уладить между вами и Пустовцевымъ… я ужь кончилъ… она мнѣ все разсказала…
– Чтожь она могла вамъ разсказать?
– Ужь что бы ни разсказала, только я сдѣлалъ свое дѣло.
– Чтожь вы сдѣлали? съ нетерпѣливой досадой спросилъ Софьинъ.
– Что слѣдуетъ.
– Да чтоже, спрашиваю васъ?
– Вотъ что: отъ своего и отъ вашего имени, сказалъ Пустовцеву, что онъ… скотъ.
– Ахъ, Боже мой! вскрикнулъ Софьинъ, вскочивъ съ канапе: кто васъ просилъ?… Цсъ, молчите! сказалъ онъ шопотомъ, сжавъ руку Племянничкова и завидѣвъ издали Marie, которая шла по направленію къ нему: никому ни слова! Уйдите!
Племянничковъ, пожавъ плечами, отошелъ, а Софыинъ сѣлъ, стараясь принять видъ безпечный и веселый.
– Владиміръ Петровичъ! сказала Marie, подавая руку, вы одни?
– Нѣтъ, теперь насъ двое, отвѣчалъ Софьинъ, пробуя улыбнуться.
– Простите меня!
– Васъ? Это что значитъ?
– Вы за меня обижены.
– Ктожь могъ меня обидѣть?
– Не скрывайтесь; я все вижу.
– На этотъ разъ, грустно сказалъ Софьинъ, вы точно видите дальше, чѣмъ нужво.
– Отъ чегожь только на этотъ разъ?
– Отъ того, что во всѣ другіе разы вы не хотите видѣть и того, что дѣлается у васъ передъ глазами, сурово отвѣчалъ онъ.
– Ахъ, говорите, говорите! Я заслужила ваши упреки, сказала Marie, опустивъ голову, и глаза ея увлажнились слезами.
Софьинъ не могъ не замѣтить этой простосердечной, дѣтской покорности, и почувствовалъ сожалѣніе къ невинному созданію, обольщаемому змѣемъ-искусителемъ.
– Марья Онисимовна, съ чувствомъ сказалъ онъ, – ищите въ моихъ словахъ не упрека, а искренняго сожалѣнія. Вы не видите той бездны, какая шире и шире раскрывается всякую минуту подъ вашими ногами. Умоляю васъ, для васъ же самихъ, поберегите себя! Всякое оскорбленіе, относящееся лично ко мнѣ, отъ такого человѣка, какъ Пустовцевъ, я перенесу спокойно: но стану поперекъ дороги обольстителю, разсчитывающему на васъ, какъ на свою жертву. Я знаю, онъ ненавидитъ меня, ибо чувствуетъ, что я прозрѣваю тайныя его замыслы; а для людей, заглушившихъ въ себѣ голосъ совѣсти, присутствіе такого наблюдателя, какъ я, тяжело т непріятно. Не скрываю, онъ оскорбилъ меня, страшно оскорбилъ. Такое оскорбленіе требуетъ крови…
Вся блѣдная и трепещущая, Marie, схватила руку Софьина и пугливо оглядывалась вокругъ, какбы боясь, чтобъ кто нибудь не подслушалъ послѣднихъ его словъ.
– Успокойтесь, Марья Оннсимовна; дослушайте меня…
Но не дослушала бѣдная дѣвушка. Голова ея упала на грудь, руки опустились и безчувственная, она стала холодна, какъ мраморъ.
Софьинъ, самъ не зная что начать, схватилъ колокольчикъ, стоявшій на столѣ и зазвонилъ во всю силу. Тревога сдѣлалась общею. Подбѣжавшія дамы схватили Marie и утащили въ уборную. Мадамъ Небѣда сочла нужнымъ тоже "сомлѣть", и тоже заставила хлопотать около себя досужихъ благодѣтельницъ. Танцы разстроились. Самъ Клюкенгутъ вышелъ изъ своей нѣмецкой апатіи и пропустилъ игру съ падильей и манильей. Софья Кузминишна успокоивала всѣхъ и каждаго увѣреніями, что это не больше, какъ обыкновенный обморокъ, а между тѣмъ улыбалась какъ-то предательски. Одинъ Онисимъ Сергеевичъ не растерялся; увидавъ, изъ-за чего произошла суматоха, онъ спокойно воротился къ столу съ картами въ рукахъ. – "Затанцовалась, сказалъ онъ, усаживаясь въ кресло, – затанцовалась, вотъ и все! А все шнуровка дьявольская виновата. Чей ходъ?"
Софьина уже не было въ залѣ. Онъ ретировался, не желая быть свидѣтелемъ развязки этого произшествія.
На другой день рано, только что Софьинъ пробудился съ безпокойнаго сна, ему подали пакетъ, запечатанный, какъ замѣтно, съ торопливой поспѣшностью.
– Отъ Небѣдов-съ, сказалъ Никита.
Софьинъ открылъ посылку. Это былъ третій томъ какого-то французскаго романа; ясно, что его прислали не для чтенія. Софьинъ проворно пересмотрѣлъ книгу, даже встряхнулъ ее, держа за крышки, но ничего не выпало. Онъ началъ переворачивать по одиночкѣ каждый листъ, и на одномъ изъ нихъ увидѣлъ слова, два раза подчеркнутыя карандашомъ: ayez pitié de moi et ne me perdez pas! Онъ остановился надъ этимъ воплемъ юной, испуганной души и задумался.
Тяжело было его положеніе! Онъ понесъ оскорбленіе смываемое только кровью; онъ видѣлъ себя жертвою страшнаго предразсудка, отступить отъ котораго значило бы пойти противъ свѣта, – а свѣтъ никогда не прощаетъ нарушенія своенравныхъ своихъ законовъ; онъ хорошо зналъ, что во всякомъ случаѣ долженъ стать притчей толпы и подвергнуть доброе и честное имя свои толкамъ и пересудамъ, что какъ ни поступилъ бы онъ въ настоящемъ случаѣ, все найдутся люди, которые заговорятъ, и завопятъ противъ него. Не могъ не видѣть онъ и того, что, послѣдовавъ общему предразсудку, онъ рискуетъ сдѣлаться преступникомъ закона, который въ этомъ пунктѣ, виляя направо и налѣво, является безсильнымъ и жалкимъ противникомъ общественнаго мнѣнія и бьетъ уже лежачаго. Но при всемъ томъ онъ чувствовалъ, что требуемый свѣтомъ исходъ этого произшествія страшно убьетъ еще незапятнанное имя юнаго созданія, броситъ его въ омутъ сплетней, клеветы и злословія, что рады будутъ люди забросать грязью прекрасный цвѣтокъ, Только что поднявшійся отъ земли, что, произвольно избравъ себя хранителемъ душевнаго эдема неопытной дѣвушки, онъ тѣмъ же самымъ пламеннымъ оружіемъ, которымъ поклялся охранять, поразитъ ее смертельнымъ ударомъ, что безсовѣстный противникъ его готовъ будетъ во всякомъ случаѣ воскурить ѳиміамъ своему тщеславію, не щадя никого и ничего. Все это путалось и мѣшалось въ головѣ Софьина; наморщивъ лобъ, онъ долго сидѣлъ и думалъ, наконецъ рѣшился…
– Здравствуйте, батюшка Владиміръ Петровичъ! раздались надъ самымъ его ухомъ.
Софьинъ вздрогнулъ. Передъ нимъ стоялъ Небѣда, съ протянутой рукой; видно было, что старикъ сильно разстроенъ.
Софьинъ медленно поднялся и пожалъ руку гостя, извиняясь, что онъ засталъ его такимъ неряхой.
– Что тутъ толковать? Дѣло утреннее. Я бы и самъ теперь… того… да вотъ видите… энтого… какъ ваше здоровье?…
Видно опять было, что старикъ никакъ не могъ приступить къ дѣлу, по которому пріѣхалъ такъ рано. Не дожидаясь отвѣта, онъ началъ ходить по залѣ, потирая себѣ лобъ и кряхтя какъ-то особенно. По привычкѣ держать себя немного на бокъ, Небѣда теперь почти совсѣмъ перегнулся на лѣвую сторону и по временамъ взглядывалъ изподлобья на Софьина, который подъ вліяніемъ недавно передуманнаго имъ еще не собрался съ мыслями и стоялъ у стола, опустивъ голову.
– Славная нынче погода, сказалъ Небѣда – и совралъ: погода была вовсе не славная, а такъ, ни то ни сё; извѣстно, какъ бываетъ осенью.
Софьинъ машинально поглядѣлъ въ окно и не сказалъ ни слова.
– Вы, видно, никуда не располагаете сегодня? опять заговорилъ Небѣда.
Софьинъ поглядѣлъ на него и опять не сказалъ ни слова.
– Правда, продолжалъ Небѣда, оно и рано еще… можетъ быть… И не докончивъ рѣчи, Небѣда прибавилъ шагу, и сталъ почти бѣгомъ ходить изъ угла въ уголъ.
– Жена моя велѣла вамъ кланяться, сказалъ онъ скороговоркой, не глядя на Софьина.
Софьинъ улыбнулся.
– И дѣти тожь.
– Онисимъ Сергенчъ! сказалъ наконецъ Софьинъ. Вы, какъ вижу, въ затруднительномъ положеніи.
– Да въ такомъ, батюшка, затруднительномъ, что лихому татарину не пожелалъ бы.
– Вы пожаловали ко мнѣ не за тѣмъ такъ рано, чтобъ узнать о моемъ здоровьѣ, чтобъ сказать, какова на дворѣ погода, или чтобъ передать мнѣ поклонъ отъ Соломониды Егоровны.
– Я и самъ знаю, что не за тѣмъ, да чортъ его знаетъ, какъ приступить къ дѣлу-то.
– Просто, Онисимъ Сергевичъ, говорите мнѣ все, что у васъ на душѣ.
– Эхъ, сказалъ старикъ, брякнувшись въ кресло всемъ корпусомъ, – на душѣ! Мало ли что у меня на душѣ! Да языкъ-то проклятый не ворочается.
– Ну, такъ я пособлю вамъ, сказалъ Софьинъ, усаживаясь противъ него.
– Пособите, батюшка, пожалуста, пособите.
– Вамъ угодно узнать отъ меня причину вчерашняго обморока Марьи Онисимовны.
– Не то!..
– Можетъ быть, потребовать объясненій, почему я вслѣдъ за тѣмъ убрался такъ скоро отъ Клюкенгутовъ?
– Опять не то!
– Такъ чтожь такое?
– А вотъ что: Maria больна.
– Больна?!..
– Да, больна, и чѣмъ это кончится, не знаю. Я оставилъ дома доктора; говоритъ что у ней какая-то тамъ нервная чтоль горячка. И березовка не помогаетъ.
– Боже мой!
– Чего тутъ – Боже мой! Она все бредитъ какою-то дуэлью; твердитъ о васъ да о Пустовцевѣ, вотъ я пріѣхалъ къ вамъ!
– Что же вамъ угодно отъ меня?
– Эхъ, какіе вы, право, Владиміръ Петровичъ! Я жь говорю съ вами, какъ съ человѣкомъ умнымъ и разсудительнымъ. Вы вѣдь не чета тому вѣтрогону.
– Кому это?
– Извѣстно кому, – Пустовцеву.
– Давно ли вы такого объ немъ мнѣнія?..
– Всегда такъ объ немъ думалъ.
– Послѣ этого я васъ не понимаю!
– Диковина, коли я самъ себя не понимаю.
– Скажитежь, пожалуста, Онисимъ Сергеичь… или нѣтъ, ужь лучше помолчу.
– Чего тутъ молчать, коли дѣло само за себя говоритъ? Я дуракъ – вотъ и все! Ну, да вотъ какъ женитесь, батюшка, такъ узнаете, что значитъ жена-баба.
– Все таки я не понимаю васъ, Онисимъ Сергеевичъ.
– А я такъ понимаю васъ. Вы поссорилась съ Пустовцевымъ, наговорили ему дерзостей, впутали сюда Машу, да еще того… и на дуэль его вызываете.
– Кто я? Богъ съ вами! Чтобъ я сталъ ронять себя, говоря Пустовцеву дерзости! Чтобъ я осмѣлился шутить репутаціей дѣвушки! Нѣтъ, Онимимъ Сергвичъ, вы, значитъ, худо меня знаете.
– Да помилуйте, батюшка! Вчера самъ же онъ разсказывалъ всѣмъ у Клюненгутовъ, что Маша вить не выдержала грубостей и колкостей, какія вы отпускали тамъ на его счетъ, да и ее мимоходомъ вишь задѣвали….
– Га, коль скоро такъ….
– То что же?
– Позвольте умолчать объ этомъ. Вы увидите…
– Нѣтъ, не увижу! сказалъ Небѣда, быстро поднявшись съ кресла; онъ былъ блѣденъ, глаза его горѣли, губы дрожаѵли. – Не увижу, батюшка Владиміръ Петровичъ! Первый непріязненный шагъ вашъ къ Пустовцеву убьетъ меня старика. Я видѣлъ и вижу только мою Машу… Я пришелъ къ вамъ, не какъ примиритель, и, какъ отецъ!.. Чего вы хотите? Драться? Но взяли ли вы въ толкъ то, что между вами двумя будетъ стоять глупая, несчастная дѣвушка? Пули ваши, можетъ быть, не коснутся ни одного изъ васъ, а можетъ только оцарапаютъ праваго или виноватаго: но обѣ они вопьются въ честное имя дѣвушки, и пропала она на вѣки вѣчныя! Владиміръ Петровичъ! Я вѣдь….. я…
Онъ еще хотѣлъ что-то сказать, но волненіе было такъ сильно, что онъ долженъ былъ ухватиться за горло. Оправившись нѣсколько, Небѣда вскрикнулъ: Эй, кто тамъ? Воды дай, болванъ!
– Успокойтесь, Онисимъ Сергеевичъ! сказалъ Софьинъ, усадивъ его въ кресло, – успокойтесь и будемъ говорить хладнокровнѣй.
– Будемъ, пожалуй, почемужь, – отвѣчалъ Небѣда, проглотивъ стаканъ воды,
– Вамъ худо передали дѣло.
– Да кой чертъ разобралъ бы въ этой кутерьмѣ что нибудь похожее на правду! Послѣ бѣгства вашего отъ Клюкенгутовъ поднялась такая, батюшка, катавасія, что святыхъ вонъ выноси. Мошенникъ Пустовцевъ, только ухмылялся да подсмѣивался; ну, да постой, доберусь я до него! Барыни, какъ трещотки, ударили тревогу, а васъ чуть не произвели въ атаманы разбойниковъ ей-богу, правда!
– Теперь видите, Онисимъ Сергеичъ, каково мое положеніе?
– Плохо, нечего сказать.
– Не стану передавать вамъ тѣхъ оскорбленій, какими надѣлилъ меня Пустовцевъ, пусть умрутъ онѣ въ душѣ моей. Богомъ свидѣтельствуюсь, что я получилъ ихъ незаслуженно! Вина моя лишь въ томъ, что съ нѣкотораго времени я зорко слѣжу за всѣми поступками этого негодяя, что я мѣшаю ему запутывать вашу дочь въ сѣти, которыхъ вы не видите, или видѣть не хотите.
– Э, да когда мнѣ!
– Ахъ, Онисимъ Сергеичь! Не вамъ бы это говорить, не мнѣ бы слышать! Можетъ ли отецъ извиняться въ такихъ важныхъ случаяхъ недосугомъ?
– А не можетъ, ей-богу, не можетъ! Да вы, Владиміръ Петровичъ, хорошенько, хорошенько меня – стараго дурака!
– Отношенія, Пустовцева къ вашей дочери слишкомъ… наглядны: они шепчутся вдали отъ васъ и отъ всѣхъ; они на публичныхъ гуляньяхъ ходятъ рука объ руку.
– Ну, да, да! Въ столицахъ это ни почемъ, а провинціи нельзя – это точно.
– Они пересылаютъ другъ другу замѣтки въ книгахъ.
– Фу, ты пропасть! Въ книгахъ – прошу покорно! какъ нынче молодежь-то ухитрилась! Ну догадайся жь тутъ!
Почти оскорбленный простодушнымъ и холоднымъ тономъ, какимъ произнесены были эти слова, Софьинъ замолчалъ и въ душѣ его на одну минуту родилась мысль: ужь жалѣть ли ему этого старика, который такъ легко принимаетъ рѣзкія его замѣтки? Ужь щадить ли ему дѣвушку, которая сознательноо шутитъ и играетъ стыдомъ и мнѣніемъ свѣта?
– Продолжайте, продолжайте, Владиміръ Петровичъ, чтожь вы остановились? Пожалуста, продолжайте, говорилъ Небѣда, не поднимая головы.
– Мнѣ кажется, что вы шутите, Онисимъ Сергеевичъ.
– Ахъ, батюшка! Да какъ у васъ языкъ повернулся сказать это? Шутите, – хороша шутка! Дѣло тутъ идетъ о моей дочери; пылкость-то ваша убьетъ и Машу и меня-старика! Нѣтъ; тутъ не до шутки! Тутъ, батюшка, кровь говоритъ!
– Холодно однакожь она говоритъ у васъ.
– Да что жь мнѣ на стѣну чтоль лѣзть? Вѣдь я знаю, съ кѣмъ имѣю дѣло! Ни съ вертопрахомъ, не съ болтуномъ какимъ нибудь, а съ человѣкомъ умнымъ и солиднымъ…
– Который однакожь, продолжилъ Софьинъ, и при качествахъ, вами ему приписываемыхъ, все таки можетъ быть рабомъ предразсудковъ и обычаевъ свѣта.
– Дурацкаго! крякнулъ Небѣда. А умные люди никогда не бываютъ рабами дураковъ, – вотъ что!
Софьинъ улыбнулся.
– Вотъ такъ бы я давно! сказалъ Небѣда, подмѣтивъ эту улыбку. Полноте жь! Дайте мнѣ старику руку: вы не будете щетиниться, какъ звѣрь, а поступите въ этомъ скверномъ дѣлѣ, какъ человѣкъ благородный и разсудительный. Владиміръ Петровичъ! Въ вашихъ рукахъ честь и имя дѣвушки; отъ васъ зависитъ мое спокойствіе, жизнь моя! Пощадите жь хоть меня-то на старости лѣтъ!
И опять засвѣтилось задушевное чувство въ глазахъ этого оригинала.
– Вотъ же вамъ рука моя, Онисимъ Сергеичъ! Я не огорчу васъ ничѣмъ, хоть это дорого, ой, дорого мнѣ будетъ стоить!
– Пустяки! я все улажу; будьте благонадежны. Прощайте жь, пора мнѣ. Жена еще велѣла заѣхать въ кондитерскую… тамъ какой-то рецептъ взять… для пирожнаго, чтоли. Приѣзжайтежь къ намъ!
Долго стоялъ на одномъ мѣстѣ и глядѣлъ вслѣдъ уже пропавшаго гостя Софьинъ. Что было на душѣ его – извѣстно Богу Одному.
Въ прихожей послышался голосъ Племянничкова. Софьинъ сѣлъ въ кресло.
– Являюсь по приказу вашему, дяденька, сказалъ Племянничковъ, устанавливая въ уголъ толстую палку.
– Благодарю за аккуратность, съ улыбкой отвѣчалъ Софьинъ.
– Ну-съ, такъ какъ же-съ? спрашивалъ Племянничковъ, усѣдшись въ кресло и складывая руки на груди.
– Все обстоитъ благополучно.
– Ой ли? Ну, я хорошо. Гдѣ же?
– Что такое?
– Да полно намъ въ загадки-то играть! Теперь, какъ видите, еще рано; а ужь весь городъ трубитъ о вчерашнемъ произшествіи.
– Весь городъ? А позвольте узнать, кто жь извѣстилъ его объ этомъ?
– Странный вопросъ! Вы ударили въ колоколъ, и хотите, чтобъ никто того не слышалъ.
– Мой колоколъ, Ѳедоръ Степанычъ, былъ безъ языка и звонить было нечѣмъ. Желалось бы знать, кто взялъ на себя обязанность быть языкомъ?
– Да хоть бы я!
– Вы не были къ этому уполномочены, точно также, какъ и вчера не были уполномочены къ тому, чтобъ отъ моего имени говорить грубости Пустовцеву.
– Что это значитъ, Владиміръ Петровичъ?
– Ничего особеннаго; только вы разыграли роль того услужливаго дурака, который согналъ муху со лба друга увѣсистымъ булыжникомъ
– То есть, "услужливый дуракъ опаснѣе врага?"
– Я не говорю этого.
– А подразумѣваю?
– Да полноте! Поговоримъ хладнокровнѣй. Извѣстное дѣло, противъ моего ожиданія, приняло совсѣмъ другой оборотъ. Хоть по вашимъ словакъ, и весь городъ трубитъ о вчерашнемъ произшествіи, и конечно, ждетъ отъ насъ интереснаго спектакля; но на этотъ разъ я не намѣренъ потѣшать его празднаго любопытства, я рѣшительно объявляю вамъ, что презираю Пустовцева и отказываюсъ дать ему почувствовать все неприличіе выходки…
– Чинно и учтиво! съ ѣдкой ироніей сказалъ Племянничковъ. Это значитъ въ переводѣ: мы струсили.
– Ѳедоръ Степанычъ!.. вскрикнулъ Софьинъ, вскочивъ съ кресла.
– Что прикажете? спокойно отвѣчалъ Племянничковъ, не перемѣнивъ положенія и смотря прямо въ глаза Софьину.
– Прошу меня избавить отъ подобныхъ выводовъ!
– Извольте. А какъ прикажете избавиться отъ насмѣшекъ, которыми осыплютъ и васъ и меня, имѣющаго честь пользоваться титломъ ближайшаго вашего пріятеля?
– Очень легко. Смѣйтесь надо мной вмѣстѣ съ другими, только, пожалуста, за глаза. ;
– Нѣтъ-съ, Владиміръ Петровичъ, серьезно сказалъ Племянничковъ, медленно поднимаясь съ кресла, – не ожидалъ я отъ васъ этого! Столько времени я зналъ васъ, какъ человѣка…. ну, да что толковать!..
И взявъ падку, не подавъ даже руки Софьину, Племянничковъ затянулъ въ полголоса: "вотъ развалины тѣ" и вышелъ.
Такъ началась казнь свѣта за презрѣніе къ его предразсудкамъ и обычаямъ! Конечно, у Софьина стало бы духу пpoпустить мимо ушей дерзкую рѣчь вѣтренника, но вѣдь и всѣ-то особи, изъ которыхъ слагается общественное цѣлое, малымъ чѣмъ основательнѣй и разумнѣй этого болтуна…
Быстро пошелъ Софьинъ къ себѣ въ спальню, твердой рукой отперъ щегольской ящикъ, вынулъ оттуда богатые пистолеты, осмотрѣлъ курки, зарядилъ одинъ изъ нихъ и съ воспламененнымъ отъ гнѣва лицомъ бросился на широкій диванъ. Закинувъ голову, онъ закрылъ глаза, держа въ рукѣ заряженный пистолетъ.
– Сотворите милостинку, Христа ради! послышалось у окна, выходившаго на дворъ.
Софьинъ бѣшено вскочилъ съ дивана, схватилъ мѣдныя деньги, валявшіяся на столѣ, и отворивъ окно, швырнулъ ихъ нищему.
– Эхъ, батюшка баринъ! За чѣмъ такъ бросать добро Божіе? Ино мѣсто бросишь такъ, что и не подберешь опосля, да и Господь спроситъ: за чѣмъ ты-молъ разбрасывалъ, что Я тебѣ далъ, по милости моей?
Подобравъ деньги, нищій удалился медленго, крестясь и приговаривая: "продли Царица Небесная жизнь твою; пошли тебѣ Господи душеньки твоей спасенья….
Софьинъ стоялъ, какъ оглушенный. Это случайное… да полно случайное ли оно? Не видѣнъ ли тутъ перстъ Божій? Мы привыкли все приписывать случаю, дѣтски удовлетворяясь безсмысленными объясненіями многихъ, непостижимыхъ уму нашему, встрѣчъ въ нашей жизни, – и замѣчательно, что чѣмъ выше становится человѣкъ въ такъ называемомъ образованіи, тѣмъ охотнѣе хватается онъ за это безтолковое объясненіе. А попробуйте-ка убѣдить въ случайности какого нибудь явленія ребенка или человѣка простаго, – оба они вытаращатъ на васъ глаза и ровно ничего не поймутъ изъ вашихъ словъ. Скажите же имъ, что на все дескать воля Божія, что то или это сталось такъ потому, что Богъ такъ устроялъ, – они поймутъ васъ тотчасъ и останутся покойны. Да, что утаено отъ премудрыхъ и разумныхъ, то открыто младенцамъ…
