Виктор Елисеевич Дьяков
«Лимонка»
О деятельности «отряда» в предыдущую зиму, где они переждали лето, где прятались, когда милиционеры и НКВДешники прочесывали леса?… Все это Николай в своем рассказе как-то опустил, будто бы этого и вовсе не было. Зато не преминул перейти к расспросу Якова Фомича:
– Ну, а вы-то как там в Глуховке… как все это время жили, что там сейчас нового?…
5
– Да что нового, Николай Прокофич, у нас как везде. Мужиков, почитай, всех на фронт забрали. Остались такие как я и старше которые, или у ково бронь какая есть, партийная или колхозная, – невесело поведал Фомич.
– Твои-то, Ванька с Мишкой тоже воюют? – Николай достал кисет и стал скручивать цигарку.
Вопрос напомнил о незаживающем. Тем не менее, Яков Фомич уже настолько свыкся со своим горем, что был способен вспоминать о нем, хотя бы при посторонних, без лишних переживаний. Сейчас же он даже оказался в состоянии «попутно» увидеть и проанализировать тот факт, что кисет у Николая хороший и табака в нем много…
– Воевали… На Ваню еще в августе сорок первого похоронка пришла, а Мишанька еще через три месяца без вести пропал, – буднично, как говорят о том, что случается часто и со многими, сообщил Фомич. – А после Нового года, как раз недавно год с того был, как и Мария моя представилась.
– Вон оно как, – Николай свернув цигарку, остановился, словно не решаясь закурить после таких известий о судьбе своих товарищей по детским играм и их матери… – Так выходит ты, Яков Фомич, сейчас на свете один-одинешенек остался, совсем как я, – Николай невесело улыбнулся в бороду и, наконец, закурил.
– Выходит, что так… Только вот в лес подаваться как ты, фулюганить, да людей грабить, я от этова не пойду, – Фомич сам не понял, как эти слова сорвались у него с языка. Нет, он не боялся ни Николая, ни его товарищей, но и на рожон лезть тоже не собирался, тем более, что по всему с ним собирались поступить как со всеми простыми пленниками – отпустить. Однако все получилось как-то само-собой. Почему он так неосторожно сорвался? На этот вопрос тут же ответил Николай. Правда, сначала он взглянул на своих – не услышал ли кто из них, что брякнул этот молочный возчик. Но дезертиры, напившись горячего молока, наевшись размоченных в нем сухарей… они, кто сидел, кто лежал в санях, а двое перебранивались: один хотел оставшееся молоко вылить – чего с ним возиться, а другой не давал:
– Пускай остается, скиснет, стялиха будет, она еще вкуснее свежего! Хоть молока вволю попьем, может больше и не придется…
Убедившись, что нелицеприятные высказывания Фомича никто кроме него не услышал, Николай затянулся махоркой и рассудительно заметил:
– Ты это с того на нас серчаешь, что ребята твои на войну пошли, а мы с нее сбежали, что их немцы убили, а мы с ними воевать не хотим? Только вот что, дядь Яш, – Николай вдруг назвал Фомича как называл в детстве, – учти, что не я сынов твоих на войну забирал. Потому ты должен винить в том, что с ними случилось не нас, и даже не немцев, их солдаты, они ведь тоже люди подневольные. Винить надо тех, кто их на убой послал, а сами в тылу остались. А наша вина в чем? В том, что не хотим, чтобы и нас как телков на скотобойне?…
Фомич ожидал чего угодно: матюков, удара, выхватывания пистолета из кобуры… но только не этого спокойного и даже чем-то обоснованного объяснения. Однако регулярные политбеседы, проводимые с колхозниками районным инструктором, раз в два месяца, а иногда и чаще, «подсказали», что надо отвечать и в этом случае. Фомич заговорил, чуть ли не как тот инструктор из района:
– Весь народ воюет, кровь проливает, в колхозе бабы не то что за мужиков, за лошадей работают, в плуги впрягаются, а вы тут…
И хоть последние слова тоже были сказаны негромко, без пафоса, Фомич как будто приободрился, расправил сутулые плечи, вздернул морщинистое с синеющим глазом лицо, ибо не сомневался в правоте своих слов. На этот раз, казалось, Николай готов был сорваться в ответ, он даже нервно затушил недокуренную цигарку, резко отвернулся… Со спины он был вылитый отец, такое же широкое трапециевидное туловище. Фомич помнил, как во время их молодости все его ровесники завидовали стати и силе Прокофия Мартьянова. Он всегда и везде был первый, и в играх и в единоборствах, и в драках. И самые красивые девчата заглядывались на него…
Николай вновь повернулся к Фомичу и… не замахнулся, не ударил.
– А за что, объясни ты мне, воюет, голодует, кровью умывается, на бабах пашет, этот твой народ? За кого? Ты хоть думал когда-нибудь об этом!? – Николай повысил голос и к нему стали прислушиваться, переваривающие молоко дезертиры.
– Как это за кого?… За жен своих, за детей… за Родину… Рассею… Последние слова Фомич опять позаимствовал у инструктора. – Вся страна, весь народ воюет…
– Ты еще скажи за Сталина, – вновь усмехнулся Николай.
– Про Сталина ничего не скажу, а за то чтобы немец нас не захватил, за то народ русский воюет, и сыны мои за то воевали. А может Мишаня, бог даст, еще и воюет где… без вести, это же не то, что убит, – Фомич на всякий случай перекрестился.
– Иш ты, никак бога вспомянул? – продолжал мрачно улыбаться Николай. – Дак ведь, вроде, во всех селах церкви позакрывали и коммунисты сказали, что бога нет? Так ты, что же хочешь и на гадов-коммуняк горбатиться, сынов своих воевать за них христопродавцев отправил и чтобы тебе еще и бог помогал!?… Нет, дядь Яш, так дело не пойдет. Или ты в одной вере, или в другой, в обоих сразу никак нельзя. А если будешь вот так, как говно в проруби, то тебе ни от коммуняк, ни от бога добра не будет. А вот мы свое твердо выбрали, нам не за что с немцами воевать. Вот ты говоришь за дома свои, семьи. А нету у меня ни дома, ни семьи и родины тоже. Все коммуняки проклятые отобрали, всего лишили. И мы тут все такие, из раскулаченных да врагов народа. Ничего у нас нет. Вот я на своей родине чужой, как волк бегаю, каждого шороха пугаюсь, в родную деревню зайти боюсь!
Дезертиры все без исключения внимательно и напряженно слушали этот спор, ибо не только Николай, но и Фомич уже не сдерживались и говорили достаточно громко.
– А с чего ж это, Николаша, мало то вас так, которые без Родины, да без всего? – голос Фомича звучал с иронией.
– Да не мало. Знаешь сколько сдаются?… многими тысячами. Потому, что не хотят воевать за власть эту поганую.
– А кто же тогда фронт против немца держит, кто ево от Москвы в прошлую зиму турнул? – расхорохорился Фомич, искоса поглядывая на других дезертиров, внимательно слушающих, как их командир спорит со своим земляком.
– А это с тово, что дураков вроде тебя и, извини уж, вроде ребят твоих у нас много, пруд пруди. Вот комиссары всякие этим и пользуются. А про тебя, дядь Яш, помню, батя еще говорил: хороший мужик Яшка, работящий, непьющий, аккуратный, скотину любит, если бы ума да злости в нем поболе было, был бы хороший хозяин. А так, никогда не забогатеет, все, что заработает у него меж пальцев течет, добер уж больно, долги прощает, родне задарма помогает – где уж тут богатству быть.
– Может и прав твой отец. Да только и ему его ум, сила да злоба не больно-то помогли. Где все богатство его, и где он сам?
– С того и не помогли, что власть у нас установилась подлюжья, и мне за нее кровь проливать никакого резона нет. А если помозговать, то и Ваньке с Мишкой, и многим из нашей деревни. Что оне от власти то той имели? Только то, что горбатились на нее почтишто задарма, а жизни человечьей ни у кого не было. А насчет того, чтобы немец нас не захватил. Да нас и без того уже с потрохами коммуняки захватили, что хотят то и делают. И русских там наверху не много. Это мне еще на Печоре один грамотный мужик говорил. Все нынешние верховоды большей частью нерусские и сам Сталин нерусский, жидов много. Говорят, что и Ленин нерусский был, отец у него чувашин, а мать жидовка, и все русское он ненавидел. Вот с того и не живем мы по-хорошему, что они кровь с нас сосут… А немцы, они всех жидов-кровососов под корень вырубают…
Дезертирам слова их командира явно пришлись по душе, они принялись живо, вполголоса обсуждать услышанное, добавлять, что сами знали по этому поводу:
– Над НКВД Берия верховодит – грузин он, а раньше Ягода был – жид… И Каганович тоже жид… Средь них там русский один Калинин, и того за место дурачка держат…
– Так что, получается, воевали твои ребята за жидов и грузин, чтобы они нами и дальше командовали, да народ в черном теле держали. А я за них воевать не хочу. А что про немцев… Те мне ни добра, ни зла не сделали, а эти всех моих сгубили и все отняли, – подитожил Николай. – И дело не в том, что оне там в Кремле сидят и вроде нас не касаются, оне таких как Захарка Полубедов тут начальниками над нами ставят, чтобы он тут над нами измывался, жировал да радовался…
Если бы Николай не упомянул бывшего председателя, Фомич, наверное, не знал бы что и отвечать на его аргументы. Про то, что Сталин нерусский, он и сам слышал, но его самого это действительно совсем не задевало. Про Берию он вообще не слыхал, про Ягоду тоже. То, что Ленин нерусский, он действительно не знал и спорить на эту тему оказался не готов. Но имя председателя времен коллективизации позволило «отвернуть» от незнакомой темы:
– Да нет уже в деревне никакого Полубедова, давно нет. Еще в тридцать пятом году сняли его. А сам он вообще с деревни съехал и семью забрал. Не то в Черустях, не то в Шатуре где-то пристроился, там на железной дороге работает. Сейчас у нас Смирнов Федот председателем.
– Знаю я про то, что Захар Полубедов с деревни сбег. Не сбег бы, так выследил, поймал гада, за все бы с него спросил… А Шатура далеко. Ну да еще не вечер, и его черед придет, – на лице Николая заходили желавки.
– Ну вот, а ты говоришь, власть, кровь пьет… Поняла власть, что гнилой Захар мужик и турнула его с председателей, – наставительно произнес Фомич.
– Да не понимаешь ты дядь Яш ни шиша. Не потому Захарку убрали, что власть поняла, что сволочь он. Просто когда нужда была у ней таких справных мужиков как батя мой кулачить, грабить да выселять – Захарка понадобился, горлопан и бандюга. Ему воровать да разорять – самое милое дело. А как кулачить-то неково стало, одна голытьба осталась с ково взять нечева, так уже не разоритель нужен, а такой который смог бы вас дураков на работу колхозную организовать, пахать, сеять, план выполнять. А какой с Захарки работник, он только наганом размахивать умел, а не к земле, ни к скотине охоты у него не было. Вот его и убрали, потому как он свое дело сделал, и с деревни убрали, чтобы старое никто не припомнил. А поставили того, кто в работе соображает…
Фомич уже не находил слов чтобы продолжать спор, и начал от него уставать. Да и Николай завел этот разговор не для того, чтобы отстаивать какие-то свои взгляды, или агитировать. Он всего лишь хотел разузнать о родной деревне, в которой не был двенадцать лет. Да, он сейчас командовал бандой дезертиров, терроризирующих всю округу, но ни разу банда не «баловала» вблизи Глуховки, и не напала ни на одного глуховца. И вот первым оказался Яков Фомич. Постепенно «глобальный» спор перешел в обыкновенный разговор между двумя давно не видевшими друг друга односельчанами:
