Виктор Доминик Венцель
Сингуматор

5

То, что осталось от тела Хайни удалось обнаружить только через день, когда ежедневные ливни превратились в мелкую серую поволоку, напоминавшую даже не дождь, а скорее, мелкую водяную пыль. Бесцветная вата сырости заполнила дворы домов, ширилась на дорогах, оседала каплями на стекле, впитывалась в одежду и попадала за воротник. Следы грязных ботинок, оставленных на чистых плитах мостовой, казались трупными пятнами. Глекнер простыл, укутался в плед из тишины и холода, застыл и тихо задремал, затянув улицы пронизывающим ветром, да осенним безразличием. Оцепенение владело каждым закутком и поворотом, куда бы ни шел.

Труп Хайни Воттермаха прибило к берегу, чуть ниже речного пляжа, где оно надежно запуталось в сетях одного из рыбаков. Правда, назвать это трупом было чертовски тяжело. В морг его доставили в двух маленьких пакетах. Как записал коронер в своем заключении, у пострадавшего сохранилось только лицо – все остальное представляло собой чудовищную мешанину из отекшей напитанной водой плоти и смятых костей. Водитель принял страшный удар на себя, и его просто перемололо в момент столкновения, разметав, по частям, бушующим потоком Корка. В газетах писали, что авария на южном спуске вошла в историю Глекнера, как самая страшная за последний год, а ремонтные бригады, занятые восстановлением поврежденного покрытия на этом участке, соорудили даже своеобразный мемориал, где добросердечные люди начали оставлять цветы. Конечно, глупый и нелепый символ, совершенно бесполезная попытка выразить собственное бессилие и поддержку, но когда Урсула читала об этом в журнале, ей стало легче. Любая беда куда страшнее, если ее не с кем разделить. Ощущение того, что она не одна было лживым – Урсула прекрасно знала это, и все цветы мира, собранные в один скорбный венок, никак не могли бы помочь ей.

Она снова была на опознании. На этот раз вместе с Кальвином, который впервые за четыре дня смог оторваться от бутылки. Теперь патологоанатом не одергивал простыню, когда распахнул ячейку в морге – хватило только отвернуть ткань покрывала с лица. То, что было ниже, наверное, можно было уместить в коробку из-под обуви. Гроб Хайни тоже хоронили закрытым, забитым, бесконечно черным и полупустым. Блестящий пластиковый пакет на молнии занимал в нем едва ли четверть.

В этот раз Урсула уже была спокойнее, а ее нервы, казалось, превратились в звенящие, натянутые, будто струны, железные канаты. Она не теряла сознание, не впадала в истерику, только коротко кивнула головой и вышла в коридор. Кристиан Даттмар что-то чиркнул в своем блокноте и провел ее к выходу. Скорбная гримаса, видимо, осталась дома, и теперь вместо нее он носил выражение профессионального интереса. Помощник комиссара напомнил, что хочет видеть ее в своем кабинете после дня похорон. Да, конечно, она будет там, если это поможет разобраться в произошедшем с Хайни и Катрин. Он прикоснулся к ее плечу, в знак поддержки и провел до выхода из больницы. Больше они не разговаривали.

После опознания у Урсулы закончились слова, и они с Кальвином провели в полном молчании весь долгий вечер, где каждый думал о своем. Конечно, вокруг были родственники и друзья, но Урсула перестала замечать их уже день назад, и совсем слабо реагировала на их присутствие. Стены дома стали еще ближе, а потолки снизились, превратив каждую комнату в маленькую птичью клетку. Ночами Урсуле казалось, что ей не хватает воздуха, а утром начинало мерещиться, что это только продолжение ночи. Она потеряла счет времени, и старалась не смотреть на часы.

***

К выходу с кладбища они двигались медленно и не спеша, старательно обходя ближайшие могилы. После речи священника тишина стояла звенящая почти целых пять минут, и теперь шорох шагов по гравию тропинки казался лишним, грубым и кощунственным. Говорили мало – Урсула слышала отдаленные голоса в стороне, но не знала, кто спрашивает, а кто отвечает. В глазах ее стояли комья сырой земли, которые они бросали на крышки гробов. Бытует мнение, что самое сложное, это бросить первый ком. Это неправда. Сложно даже смотреть на это, не говоря уже о том, чтобы в этом участвовать.

Кальвин, шествовавший справа от нее, вытянул из кармана расстегнутого пальто маленькую металлическую фляжку, поспешно отвинтил крышку, сделал огромный глоток. Его раскрасневшееся лицо было слишком ярким в выцветших лучах осеннего солнца, и Урсулу охватило раздражение. Как было бы здорово, если бы в земле лежал этот пьяница, а не Хайни, например.

– Ты как, держишься? – дыхание Кальвина разило спиртным настолько, что Урсула ощутила запах виски, следуя за несколько метров.

– Держусь, – коротко ответила она, пытаясь подобрать другие слова, но в голову приходили только проклятия.

– Когда ты собираешься устраивать вечер памяти по Хайни и Катрин? – голос Кальвина раздражал, как визг гвоздя по стеклу, – Я спрашивал тебя, а ты молчала. Я знаю, что по канонам католической и лютеранской церквей, умершего следует поминать на третий, седьмой и тринадцатый день после ухода в мир иной. Но здесь, в Германии, День поминовения устраивается по желанию родственников в любое время года. В знаковые дни для покойного. Можно организовать скромный обед, или устроить мероприятие в кафе…

– Смерть Хайни и Катрин не повод для банкета, – процедила Урсула гораздо жестче, чем хотела сама, – Тебе ничто не мешает напиться и без повода, Кальвин.

– Попридержи язык и успокойся, дорогая моя. Мне жаль, если это выглядит именно так, как кажется тебе, – Кальвин поднял руки вверх, словно признавая собственное поражение, – Я просто боюсь, что не смогу приехать. В Бринкерхофе сейчас дел невпроворот. Ты же знаешь, что…

– Прости. Я сама не своя сейчас.

– Ничего. Можно устроить что-то незначительное и простое. Скромный обед для близкого круга. Не стоит слишком мудрить с закусками. Испечешь кухены (кухены – главное блюдо поминального стола в Германии, различные виды сладкой и соленой выпечки), приготовишь чай. Я понимаю, что ты сейчас не в состоянии, но…

– Давай обсудим это потом, Кальвин, – проговорила она сухо, чувствуя, как каждое слово царапает ее горло, будто битое стекло, – Позже.

– Ты уверена, что хочешь оставаться в этом доме одна? У вас прекрасный коттедж, просто там все напоминает о Хайни и Катрин. Детская, гостиная, кабинет, даже спальня! Может, стоит взять небольшой перерыв? Погости у меня, или у Эвы, – пьяная забота Кальвина могла бы быть даже трогательной, если бы не была такой удушающей и настырной, – Ты же знаешь, что это будет лучше.

Урсула покачала головой.

– Мне будет лучше дома. Одной. Но спасибо за предложение.

Кальвин снова потянулся к фляжке, но вовремя отдернул руку и ускорил шаг. Урсула видела это краем глаза. Она не оборачивалась – снова видеть две идеально ровные могилы, где похоронена часть тебя, это было уже слишком. Она сжала кулаки, чувствуя, как груз всего пережитого медленно и лениво снова ложится на ее плечи. Она бы снова заплакала, если бы только могла.

– Вы – Урсула Воттермах?

Голос, прозвучавший над ее ухом, заставил вздрогнуть. Резкий, отрывистый, он звучал короткими, словно рублеными фразами. Урсула повернула голову.

Мужчина средних лет в сером пальто, явно большего размера, чем ему было необходимо, смотрел на нее твердо и уверенно. Голову его венчала нелепая шляпа, точно он сошел со страниц старого детективного романа. Голубые глаза, холодные, будто два куска металла, улавливали каждую деталь в ее сгорбленном силуэте. Лицо неизвестного было перетянуто бинтами, словно он сам недавно побывал в аварии, а может быть, не так давно восстал из мертвых, чтобы поговорить с нею. Голубые глаза лучились внутренним светом.

Он не понравился Урсуле. Она не заметила его в толпе скорбящих гостей, его не было на похоронах, и она не видела, когда он подошел. Урсула еще раз взглянула на него.

– Я вас не знаю, – сказала она просто, поспешно отвернувшись.

– Подождите. Вы – Урсула Воттермах, вдова Хайни Воттермаха. Он много говорил о вас. И о Катрин. Жаль, что так вышло.

– Я не знаю, кто вы, – упрямо повторила Урсула, не выговаривая, а скорее, выталкивая слова.

– Мое имя Грегор Штернберг. Я знал вашего мужа. Примите мои искренние соболезнования.

– Все люди, которые были сегодня возле могил, знали Хайни. А вас я не видела.

– Я частный детектив. Мы работали вместе с Хайни.

Урсула остановилась, посмотрела в перебинтованное лицо, пытаясь найти хоть что-то человеческое, но каждый раз натыкалась только на бесконечные мотки марли. Если этот маскарад был постановкой, то чрезвычайно глупой и неудачной. Голубые глаза обжигали. Она не заметила, как поежилась.

– Мой муж был антикваром. Зачем ему помощь детектива?

– Он просил меня разобраться с одним очень любопытным делом, – хотел было пожать плечами Грегор, но только скривился от боли, – Так что…

– Он не успел заплатить вам, и вы пришли забрать долг? – ее голос звучал так тонко, что им можно было резать стекло.

– Нет, фрау Воттермах. Видите ли…

– А это что еще за клоун?

Вонь виски Урсула почувствовала еще раньше, чем Кальвин успел договорить. Он стоял в нескольких метрах от нее, покачиваясь, держа в одной руке неизменную фляжку, а в другой – раскрытый зонт. Зонт смотрел прямо вниз, и мелкий дождь молотил прямо по его красной физиономии. Он уставился на Штернберга, но сфокусировать взгляд было куда сложнее.

– Я Грегор Штернберг. Я здесь, чтобы поговорить с фрау Воттермах.

– Хреновое время ты выбрал для разговоров, приятель, – пробасил Кальвин, угрожающе делая неуклюжий шаг, – Эта фрау слишком многое перенесла за последнее время, и не хочет с тобой говорить.

– Фрау еще этого не говорила, – заметил Грегор, и его пронзительные голубые глаза засветились ярче, – Поэтому, в ваших интересах дать нам закончить.

– Что за урод приходит на похороны моего брата и племянницы, и позволяет себе…

– Помолчи, Кальвин, – проговорила Урсула, почти напугано, – Пусть герр Штернберг договорит. Я слушаю вас. Продолжайте.

– Сейчас, фрау Воттермах, я могу сказать только одно: произошедшее с вашей семьей, не случайность, – у него был голос человека, который не привык подчиняться. Скорее всего, бывший военный или полицейский. Урсула попыталась представить себе лицо Грегора без бинтов, но так и не смогла этого сделать, – Я думаю, что в этом основную роль играет наша с Хайни последняя совместная работа. То, что произошло, это ужасно, но увы, это не конец.

– Ты что, угрожаешь? Что несет этот… – пьяный разговор Кальвина казался какой-то дикой насмешкой, несмешной комедией с плохо прорисованным персонажем. Урсула бросила на него умоляющий взгляд, снова повернулась к Грегору.

– Если вы что-то знаете, почему не обратитесь в полицию?

Большая грубая ладонь вынырнула из кармана, коснулась перебинтованного лица, пробежала по скулам и замерла у основания шеи.

– Полиция очень интересовалась, откуда взялись мои шрамы, когда я попал в реанимацию. Мой ответ их совершенно не удовлетворил. Поэтому я стараюсь уже давно не разговаривать с полицейскими на такие… экзотические темы.

Урсуле показалось, что вся сцена диалога все больше напоминает настоящее безумие. Она подняла взгляд, уперлась им в ледяные глаза Грегора напротив, поникла, словно тот крохотный запас энергии, что еще оставался внутри нее, мгновенно иссяк.

– Если это какие-то шутки…

– Это. Не. Шутки, – отрезал Грегор так резко, что она содрогнулась, – Но сейчас вы совсем не в том состоянии, чтобы я мог вам что-то рассказать. Время еще есть. Отложим нашу беседу. Я и не думал, что все пройдет гладко, но попытаться стоило. Сейчас. Вот моя визитная карточка.

Левая рука нырнула во внутренний карман пальто, откинув расстегнутую полу, и Урсула увидела, что правая рука детектива заканчивается чуть ниже локтя. Да уж, этому человеку изрядно досталось, но он нашел в себе силы приехать сегодня сюда. Морщась от боли, Грегор протянул ей маленький белый квадратик картона. Она даже не посмотрела на объемный шрифт, выбитый на нем, а только сжала в пальцах так, чтобы на него не попал дождь.

– Позвоните мне, когда почувствуете, что готовы для дальнейшего разговора, – сухо сказал Грегор, покосившись горящими глазами в сторону прихлебывающего из фляжки Кальвина, – И для всех будет лучше, если вы сделаете это, как можно раньше.

– Если ты мне скажешь выставить его, я это сделаю, – заявил Кальвин, покачиваясь, – Только скажи мне, Урсула, и ты увидишь, как я…

– Можете успокоить своего защитника, – поморщился Грегор брезгливо, словно увидел вместо Кальвина кучу нечистот, – Я уже ухожу, и больше вас не потревожу. Примите мои соболезнования. Никто не мог знать, что все этим обернется.

Урсуле снова показалось, что мир вокруг нее начал плавно поворачиваться вокруг своей оси. Она видела, как задрожали могилы в стороне, поднялись деревья, и закачалась земля. На языке вертелся всего один вопрос, но она никак не могла подобрать нужных слов, чтобы задать его.

– Вы видели, как все произошло? – сперва зазвучал голос, потом она поняла, что заговорила.

Грегор повернулся через плечо, взглянул на нее, неопределенным жестом махнул в сторону.

– Я знаю, что произошло, – поправил он ее нехотя, – А это две большие разницы, правда?

Больше он не проронил ни слова. Прихрамывая, он двинулся между ровных рядов могил, и пропал из глаз на дальней стороне кладбища.

Глава 3. Октябрь и 14 дней

1

Урсула осознала, что прошло три недели с момента похорон только сегодня, когда замерла с оторванным листком возле настенного календаря. Раньше снимать страницы было обязанностью Катрин – маленькая семейная традиция, вроде елки на Рождество или покупки свечей на торт, или совместного похода по магазинам перед праздником. Катрин делала это обязательно рано утром, перед школой, забираясь на деревянный стул и провозглашая дату, словно совершая некий сакральный ритуал. Теперь, после ее смерти, календарь утратил всю свою магическую силу, превратившись просто в бесполезный кусок бумаги и глупой цветной обложки на старой стене старого дома в затертой кухне – маленькое окошко в мир прошлой жизни, которые постепенно мутнело и расплывалось. Пройдет совсем немного времени, и через него уже ничего нельзя будет увидеть. Может быть только тогда, Урсула найдет в себе силы выбросить этот календарь, а пока она не хотела даже об этом думать. Кажется, кто-то из родственников посоветовал ей переехать, а кто-то предлагал раздать все имущество и даже выставить на продажу дом, но только вот сказать было куда проще, чем сделать. Покидать место, с которым у тебя связано столько воспоминаний оказалось слишком тяжело – Урсула, отказалась от этого предложения, не раздумывая.

За прошедшее время она не коснулась ни беспорядка в детской комнате, ни хаоса в кабинете Хайни. Кажется, хозяйственная губка в пустой миске, оставшаяся с того самого страшного дня на краю рабочего стола, так и стоит там до сих пор, покрываясь пылью. Спальня тоже стала запретной зоной – одна даже мысль о том, чтобы спать на той кровати, где они с Хайни проводили ночи, была невыносимой. Она закрыла дверь в спальню на ключ и убрала его в один из шкафов в гостиной. Если о потере напоминает как можно меньше вещей, это до определенного времени помогает, но дело было в том, что весь дом был пропитан воспоминаниями, и спрятаться от них было некуда.

Конечно, был вариант вырваться из этого сонного царства. Пройтись по улицам, перевести дыхание в парке, прийти в себя в сквере или в ближайшем кафе, но даже мысли о том, что придется покидать дом, приводили ее в такой ужас, что она не могла справиться с дрожью. Как давно она говорила об этом с собственной матерью? Вчера? Или это было позавчера. А может, и неделю назад – она не могла сказать точно.

Теперь Урсула смотрела на слово «Октябрь», набранное округлым шрифтом на белом листе календаря. Осознание приходило медленно и неохотно, словно пробивалось, сквозь вату. Двадцать один день превратился в сплошной серый поток монотонных будней, полных звенящей тишины, глупых разговоров по телефону, редких визитеров и привкуса успокоительных таблеток, пустые упаковки которых она утром относила в мусорный бак. Три или четыре раза за этот срок она нашла в себе силы выбраться в ближайший магазин, несколько раз заказывала доставку прямо на дом, но продукты, почти нетронутые, так и остались лежать на полках холодильника – голода она почти не испытывала, а вот сонливость сводила ее с ума. Даже бодрствуя, она чувствовала, что находится во сне, а просыпаясь, всегда чувствовала себя слабой и разбитой. Прием лекарств давно следовало прекратить, но даже самая идея оказаться с горем один на один оказалась чудовищной. Почти ежедневно, Урсула думала о том, что любые страдания можно прекратить, если быть достаточно решительной – если проглотить несколько упаковок таблеток целиком, и запить их виски, бутылки которого Кальвин заботливо расставил на стойке в гостиной после похорон, то наутро все проблемы решаться сами собой. Эта идея продолжала греть душу, когда осознание потери становилось особенно невыносимым, и она с радостью цеплялась за нее, как за последнее средство. «Уже скоро, – думала она, засыпая на маленьком угловом диванчике в кухне, – Осталось недолго. Я больше так не выдержу».

Время не лечило. Легче не становилось. Ни одно дело больше не занимало ее.

Теперь она задумчиво смотрела на слово «Октябрь», понимая, что совсем не заметила пролетевшего времени. Деревья за окном, куда она почти не смотрела, давно облетели, серое отекшее небо приобрело пронзительный свинцовый цвет, а ветер бросал в стекло пригоршни желтых и черных листьев, тоскливый обложной дождь выбивал нервную дробь, превращая утро, день и вечер в бесконечные сумерки. Интересно, который сейчас час? Урсула огляделась по сторонам, посмотрела на настенные часы, но те остановились на половине восьмого. Эти старинные часы с резными стрелками всегда заводил Хайни – одного полного завода хватало почти на две недели. Интересно, как давно они стоят, что она этого даже не заметила?

Урсула сжала смятый листок календаря и побрела из гостиной в кухню. Вся ее вселенная теперь ограничилась этими двумя комнатами. Второй этаж стал запретной территорией, куда она осмелилась подниматься всего дважды. Да и какой в нем был смысл теперь? Дом погрузился в больной осенний сон, вздрагивая от неожиданных кошмаров и болей, сотрясавших его старые стены. Кажется, Хайни что-то говорил о переезде в следующем году. Или это только казалось ей? А может, только приснилось?

Урсула выщелкнула на белую ладонь три таблетки, проглотила их, запила несколькими глотками воды из графина. Вода была омерзительно теплой. Нужно было поставить графин в холодильник, но для этого необходимо сделать лишних десять шагов до другого конца комнаты. Урсула решила, что не готова к таким усилиям. Она отыскала свой телефон на диване, под смятым пледом и попробовала включить его. Разряженный аккумулятор ответил ярким предупреждением на экране, резанув неожиданным светом по глазам. Кто-то звонил ей за это время? Если да, то кто? Интересно, на сколько дней она выпала из жизни?

Этот вопрос возник в ее голове совершенно случайно. Мысль была новой и незнакомой. Наверное, это была первая идея за двадцать один день, которая позволила ей на мгновение отвлечься. Она провела ладонью по спутанным волосам, прикрыла глаза, выдохнула, присела на край дивана и нащупала другой рукой штекер зарядного устройства.

***

Цифры на экране телефона показывали половину десятого. Значит, она провела без связи, без времени, без сознания почти три последних дня. Интересно, как скоро ее будут искать, если она все-таки покончит с собой? Судя по шести сообщениям о пропущенных звонках не так-то и скоро.

Кто знает, возможно, идея суицида не так уж и плоха. Во всяком случае, подобное существование не слишком-то отличается от смерти, да и тоска рано или поздно станет невыносимой. Еще немного таких переборов с таблетками, и о будущем можно даже не беспокоиться.

Урсула пролистнула еще несколько сообщений, остановилась, приблизила экран к глазам. Звонок от Кристиана Даттмара. Он звонил дважды, последний раз больше недели назад. Кажется, он хотел встретиться, рассказать подробности об аварии, но какой смысл это имело теперь, когда и Катрин и Хайни уже три недели лежат в земле? Урсула оторвала взгляд от экрана, посмотрела в окно, словно собираясь с мыслями, после чего попыталась отогнать от себя привычную дремоту. Из-за успокоительного она плохо помнит последние дни. Может быть, она уже звонила ему, а после просто забыла? Трудно сказать, если все твои воспоминания это только разбитая стеклянная мозаика из тысячи мелких деталей, края которых упорно не подходят друг к другу.

От мысли, что ей придется покидать дом, Урсулу бросило в дрожь. Она поборола напирающий изнутри ужас, отогнала панику, после недолгих размышлений нажала на кнопку вызова.

Длинные гудки резали слух после топкой тишины, царящей в спящем доме.

«Три гудка, – думала Урсула с закрытыми глазами, загибая тонкие длинные пальцы, – Я подожду только три гудка, а после положу трубку. Может быть тогда…»

– Здравствуйте, фрау Воттермах, – наполненный жизнью голос Кристиана показался ей почти цветным – во всяком случае, оттенки красного и желтого замерцали под ее веками, – Рад, что вы наконец-то позвонили мне. Я уже собирался к вам высылать патрульных. Случилось что-то еще?

– Нет. Пока что. – Урсула удивилась тому, как звучит ее голос. После стольких дней молчания, слышать собственный тон было непривычно и тяжело.

– Я звонил вам на домашний.

Урсула поглядела на выдернутый из розетки шнур, передернула плечами. Интересно, и когда она успела отключить его? Да уж, эти таблетки убьют ее быстрее, чем она сама решится на самоубийство. Впрочем, не такой уж и плохой исход. Закрыть глаза, уснуть, и…

– Фрау Воттермах, вы меня слышите?

– Он… он сломался, офицер. Ничего страшного. Простите, кажется, вы хотели, рассказать мне об аварии…

– Не рассказать, а ознакомить с записью видеорегистратора, – поправил Кристиан, и Урсула отметила, что его голос изменился, – Есть кое-какие новости по этому делу. Вы можете подъехать в участок к полудню?

– Если вы считаете, что это нужно…

– Это необходимо, – проговорил Кристиан жестко, – Я предупрежу дежурного о вашем визите. Он проводит вас прямо в мой кабинет.

От мысли, что ей придется выходить из дома, Урсуле стало не по себе. Дело было даже не в дожде, слякоти и промозглом сыром холоде. Она никого не хочет видеть, слышать и знать. Ей слишком комфортно здесь, среди воспоминаний на маленьком угловом диванчике, в темноте и пустоте ее кухни. И зачем только она решила позвонить? Что этот Даттмар так настырно хочет ей показать? Разве есть на свете что-то такое, что может поднять из могил мертвых?

– Фрау Воттермах, с вами точно все в порядке? Я могу прислать патрульную машину за вами.

– Нет-нет, офицер, я слышу вас. Я буду у вас в полдень, – слова сорвались с языка прежде, чем она успела пожалеть о них, – Не волнуйтесь. Мне уже легче.

– Вот и хорошо, – подытожил Кристиан, и она услышала, как он чиркает по бумаге шариковой ручкой, – Тогда до встречи.

Он положил трубку первым, а она еще несколько мгновений продолжала слушать короткие гудки.